В мой кабинет зашел фотокор Вильчинский. Вместе работали в Среднеазиатской газете «Советская Киргизия», пожалуй, лучшем республиканском издании того времени. «Старичок, - заявил с порога, - что покажу, - ахнешь!» Знал, что Эдик приводит в порядок архив отца, известного советского фотожурналиста Луки Вильчинского, и явно что-то нарыл. Это могло быть все что угодно. «Только, - не без привычного пафоса предупредил мой друг по пути в его лабораторию, - никому, нигде и никогда. Заметут сразу, и «корочкой» не отобьешься. Молчи!» Ответил: «Молчу!» - и отодвинул в сторону текущие хлопоты. Снимки, которые выложил мой друг, с которым успели отметиться во множестве уголков Тянь-Шаня, частично Памира и чуть Алтая, и впрямь были интересны. Поскольку являли следы в хлам разбитой американской техники и трупы их же солдат. В таком же изобилии. «Отец снимал – пояснил Эдгар. И выдержав актерскую паузу, пояснил, - На Эльбе. Та самая встреча!» Возможно, в чем не очень уверен, и этот снимок, что в аватаре, след его творчества, что здесь не важно. Тогда настала моя очередь играть в театр: «Удивил, но не так чтоб уж очень – остудил Эдгара. - Об этом знаю. Извини, но такова се ля ви». Тогда, охотно уехав из Питера в совсем незнакомую мне Среднюю Азию - от грозившей командировки в иные края, я еще что-то помнил из французского. Вкрай довольный, что моя линия жизни, кем-то уже проложенная, легко сместилась в сторону. Ни Париж, ни обглоданное им Бамако, не прельстили. Мечтал о большем. И ангел-хранитель внес поправки. Речь, однако, о другом.



Лет мне было совсем ничего – четвертый класс, не больше. Ранним утром кто-то тронул за плечо. С трудом открыл глаза, горел большой свет, от которого щурились глаза, и искрилось изморозью стекло совсем еще темного окна. У кровати стоял дед, и что-то втискивал мне в ладонь – тяжелое, укладистое, завернутое в платок. Услышал шепот: «На память!» Сообразить спросонья ничего не успел. Подошла мать и резко выдернула подарок из руки. Со словами: «Не смейте!» - вернула нерассмотренное мной деду, виновато отошедшему в сторонку. До сего дня так и не понял, к кому относился тот ее окрик. Пока мне натягивали на уши тяжелое одеяло - на досып, успел рассмотреть, что глаза на редко сентиментальном мамином лице, блестят от слез.

Суть дошла утром, когда узнал, что отец увез тестя в Смоленский военный госпиталь – на операцию, исход которой, как понимаю сейчас, был не ясен. След того, что старший дедов сын – Володя, притащил с Корейской войны, причины которой вспухли на интересах США. - не пулю, не ранение, а след бактерии, известной сегодня под названием «хеликобактер пилори». Напоролся на нее где-то в рисовых чеках, за условными валами которых его группа морского десанта укрывалась от огня, Легко цепляется, тяжело лечится. Для себя, деда, позднее, и меня самого тоже. Увы. Сегодня очень не уверен, что это заболевание – речь о язве 12-персной кишки, осознанно не использовалось в качестве боевого бактериологического оружия. Долгое время с этой самой «хилори» справлялись плохо. Дед, хорошо об этом знал и подошел попрощаться, решив, что уходит навсегда. На память о себе решил оставить свой сталинградский орден.

Деда тогда выдернули из-за черты буквально за шиворот. С этим он справился. Дядька мучился этой напастью долгие годы. Добила тоже. И только в мое уже время разобрались, что к чему. Войны собирают свои жертвы спустя много лет после того, как вроде бы завершились. Отсюда тоже наш «Полк Памяти», что заставил мир увидеть неизбежность расплаты за им сотворенное, стиснув ягодицы, застыл в ожидании счета. Поэтому и гадят. Исподтишка и нагло.
С дедами у меня с младенчества складывались доверительные отношения. Но именно Илларион Панкратович Божко, о котором речь, стал для меня по жизни большим авторитетом, чем собственные родители. И не потому, что от него всегда пахло «беломором», изредка выпивкой, ваксой всегда надраенных хромовых сапог - запахами, букет которых давно считаю родным.

До Смоленска мы жили в Москве, где-то в районе Измайловского парка. кажется на 8-й Парковой, которую едва-едва только начали освобождать от небольших бревенчатых домов и застраивать нынешними многоэтажками. Никогда не ходил в детский сад, - таких и близко не было в округе, но зато четко представлял, что такое казарма, боксерский ринг, гимнастика, самбо, утренние побудка и построение, чем ручной пулемет отличается от станкового, как по цели стреляет родительский «ТТ». Своим собственным обзавелся позже, в средних школьных классах. Как, впрочем, и «дегтярем» - за отцовский фонарик из его «тревожного чемоданчика», что вплоть до студенчества маячил под моей кроватью. Такого добра... Знал все подначки солдат, с которых, бывало, под зычный голос дневального: «Подъем!» и собственный повтор команды, стаскивал одеяло, С тех, кто сладко догонял свой десяток секунд.

С дедом было интересней. Он со мной не уставал разговаривать и общался как со взрослым. В тот его приезд вместе ходили на Красную площадь, смотрели развод часовых. Оценили. Долго, может искали туалет. Найдя, тоже восхитились. И на метро махнули к ВДНХ. Лучшим там признали железную дорогу – игрушечную, где все пыхтело, сверкало, двигалось.

Дед обаял настолько, что при проводах его на Киевском вокзале охотно сел в вагон за час поданного поезда и после продолженных уговоров наконец-то дал согласие «погостить» у него. Едва только сырое еще желание слетело с губ, отец сорвался в кассу - насчет доплаты к билету и я, затурканный новыми впечатлениями, прямиком, укатил в Луганскую степь. В чем был.

Это где-то у Сватово. Там дед рулил огромным, как тогда казалось, свеклопунктом. С трактором со странным ковшом, в котором он ловко перекидывал через себя свеклу - прямо внутрь вагона. Из кагатов «буряка», почти таких же, как дома в Москве, А еще там была пегая лошадь, которую нажим дедова хромового сапога запечатывал в хомут. По поездке ее запрягали то в бричку, то в линейку, изредка в двуколку. Иногда меня сажали к ней на холку. Кося глазом, она внимательно следила, чтобы я ненароком не сполз с ее гривы. Дед страховал. А еще там шустрил петух, который завидя меня, норовил ввязаться в драку, Но, распушив перья, отступал под угрозой дедова сапога, которого явно боялся. Пнув забияку, дед только и сказал тогда: «Когда дело пахнет дракой, бей первым». Уже на следующее утро, петух, увидев меня, мирно вышедшего на крыльцо, хлопая крыльями, помчал куда-то прятаться. Конфликт исчерпался. Петушка стало жалко. Но он же, гнида, разодрал мне когтями весь живот.

А еще там была стайка вечно воркующих голубей. С опушкой вокруг ножек. Если точнее, голуби, то и дело оправлявшие свои и без того холеные перышки, были Толика - дедова младшего сына-старшеклассника. Строго говоря, моего дяди, статус которого не имел для меня ровно никакого значения. Толик, рослый, плечистый парень широким шрамом на лице – следом попытки свинтить наконечник мины в спешке оставленной немцами в стенах колхозного клуба по месту прежней дедовой работы - председателем колхоза. Попытка привлечь к занятию край оставленной там же бочки ответила взрывом. Стайка любопытной малышни полегла как стояла. С задранными в верх носами – вкруговую. Моего будущего дядьку едва успели доставить в районную больницу. Хирург, судя по шраму, был не очень умелым. Хотя, скорей, наоборот. Но какой был.

С Толиком чистили ружья – его одностволку и дедову трофейную двукурковку, катали дробь на двух чугунных сковородах, «набивали» патроны, в том числе крупной солью – для любителей свеклы. Под личным присмотром деда ходили и на охоту, где однажды из тумана - прямо на меня, вывалил заяц и ловко перевернувшись - через голову, дал тягу в молочное марево тумана. Дед, было, спохватился, даже ружье нацелил, но косой, еще не сменивший серый окрас, оказался проворней. Исчез как время, которого, вроде как, и не было.

А когда я обзавелся своим первым собственным оружием – найденным за ветхой стенкой сарая винтовочным стволом, из которого, от греха подальше. дед сразу же выбил прикипевший затвор и, утопив его где нужно, приладил к стволу подобие приклада, то Толик сразу же определил мне важное задание - присматривать за большущим котом. Тот при каждом приближении ласково щурился в сторону голубей, за что безрезультатно, и не раз, посажен в пустой вагон поезда в дальние края. Через неделю исправно возвращался. Кто-то открывал дверь и под радостный возглас: «Встречайте гостя!» – впускал нимало не отощавшего каторжанина в дом.

А еще была бабушка, с которой все складывалось непросто. Во-первых, заставляла пить натощак сырое яйцо, сразу из-под курицы – была такая мода, во-вторых, часто кормила кашей с «гарбузом» – на топленом молоке, к которой дед высказывал свое шумное неодобрение. Но самое главное, она ненароком застукала меня за этажеркой, прикрывшись которой я проверял, за что это дед так любит свой «беломор», и, не проведя следствия, мгновенно определила меня под замок – в кладовку. Для осмысления результатов опыта. Короче, мне там было тепло и уютно. Много лучше чем на брошенном московском дворе. Быстро научился ходить босиком по стерне, крутить в саду патефон, даже что-то мастерить.

Каким был сам? Почти точно таким, как мальчишка что на этом снимке, что сделан в тех же самых местах, о которых вяжу свою нить, Это они же, правда, уже в наши совсем недавние дни. Да разве что возрастом был чуть постарше – на год-полтора, но с точно такой же укладкой фигуры. И такой же большой белесой головой, часто тоже от души замызганной. Да разве что война оставалась там для меня лишь хилым следом не в настоящем, а в прошлом, хорошо еще видимом, но уже дальнем. Сегодня она снова там наяву. Подпись луганского автора под этим фото рвет душу - «Остался один». У меня же была бабушка, которая к вечеру приводила меня в адекватное состояние. А то и пару раз на день. Собственно, этот горький сегодняшний снимок и побудил заняться собственными припоминаниями – почему да как, и что же дальше? Смотрел, невольно сравнивал, думал – сколько же еще это будет продолжаться… В дом детства и в сегодняшний тоже пришла беда, круто и осознанно затеянная в дальних от наших краях местах. Тем, кто набил на подобном руку. В той же Корее, во Вьетнаме, в Ливане Сирии и где там еще.

А тогда, в давнем моем минулом, пришел с работы дед - на обед и объявил, что лично для меня у него две новости. Первая и главная, что мой отец стал капитаном, и вторая тоже главная, но в силу трудностей ее осмысления таковой не показалась, – что у меня теперь есть младший брат. И в честь таких событий меня ведут сегодня в кино. Что такое кино я знал. Мама, бывало в началах детства, водила меня в дом офицеров. Но мне не понравилось - все время дрались какие пьяные морды вперемешку с бегущими куда-то мультяшками. Второй был еще хуже – французский, как, весело смеясь, годы спустя, объяснила матушка. Какие-то мужики бестолку толкались возле городского туалета. Как-то даже пытался, ради любопытства, отыскать этот заграничный шедевр, но он так и канул для меня в Лету.

О зрительском опыте попытался, помнится, рассказать деду.

- Этот фильм тебе обязательно понравится, - успокоил мудрый мой наставник.

Мы перебрались на железнодорожные пути за свекольными кагатами, осмотрели попутно мирно дремавшую «овечку» - древний маневровый паровозик, и взобрались к двери в большого зеленого вагона на соседней ветке. Это и был кинотеатр – железнодорожный. Таких я больше не видел, ни до, ни после. Точнее, просто не приглядывался. За ненадобностью. В узком длинном зале был какой-то народ. Не обращая ни на кого внимания, устроился прямо на полу, между рядами, чтобы никто не закрывал спиной экран, легко подобрав под себя кренделем - ноги, чему годы спустя, маясь от затекания, усердно тренировался в частых среднеазиатских командировках, Приготовился включить внимание. И обалдел. Первый раз в жизни увидел цветной фильм.
Как степь за железной стенкой того кинотеатра, на ветру дышало, волновалось за прикрытыми шторами море степной полыни, бирюзовое, ласковое, и с драмой действия в волнах.

«- Видишь? – спросил молодой лейтенант.
- Вижу, ваше благородие…Левее извольте взять…»

Но в том фильме про негритенка Максимку, больше иного-прочего на душу лег капитан, четкие и звучные команды которого вели действие к нужной точке. И заставили-таки подчиниться командира корабля негроторговцев. «Повешу, за неподчинение!» - пообещал капитан русского клипера «Богатырь», что прозвучало, как знак решимости и действия. Впечатлило. Настолько, что при возвращении на наш хуторок на отшибе, теребил деда: «Мой папа тоже капитан?» «Капитан, - подтвердил дед, но только не морской, а сухопутный». Все бывает в первый раз. Тогда узнал, что капитаны бывают разные, что не расстроило, а лишь подогрело любопытство к деталям только что увиденного, впрочем, притушенное неожиданной неразговорчивостью деда. «Не понравилось?» - напрямую спросил, не очень-то и расстроенный дедовой озабоченностью. В собственной душе краски мельтешили вперемешку с образами, что волной накатывались на мою восторженность - как на киль бегущего по морю парусного красавца.

Дед, виновато засуетился и, положив руку на мою еще не начавшую темнеть голову виноватым голосом тихо сказал: «Просто войну вспомнил. Как-нибудь расскажу».

Он не забудет, расскажет, но лишь несколько лет спустя. А еще через какой-то срок узнал, что в этой маленькой повести, точнее, в рассказе - «Максимка», что написан морским военным офицером Константином Станюковичем нет ни клипера «Богатырь» - он выведен в тексте под названием «Забияка», ни самой сцены с реей для обещанной просушки американского предпринимателя. Фантазия автора сценария Григория Колтунова (1907-1999)? Неординарной личности, большого честного мастера, работы которого заставляли думать о большом, серьезном. Помним хотя бы его «Сорок первый» Узнав, что на самом деле представляет из себя в моральном и научном плане герой его фильма «Народный академик» - хрущевский любимец академик Трофим Лысенко, Григорий Яковлевич тут же вернул гонорар в кассу Одесской студии.

Поэтому и в основу намеренно «исправленного» им рассказа «Максимка» внес след события, о котором никто и нигде в его время не говорил. Наоборот, в угоду большим политическим интересам оно сознательно искажалось и в таком виде выставлялось на потребу широкого мнения. В сусальном виде, тотально и массировано. Авторство в таких подачах принадлежало совсем другим режиссерам. Речь, например, о зефирно–приторной «Встрече на Эльбе». Той самой. Узнав о столкновении с американцами, он отреагировал на него как творческая незаурядность. По-своему, но наглядно. Запомнила и оценила вся страна. Потому режиссеру стоит в Одессе памятник. Как знак, что ничего не забудем, как аз воздам.

А тогда, после операции у военных хирургов Смоленска, дед потихоньку начал приходить в себя. Уже гулял под руку с бабушкой по забитым снегом улицам города. По весне вернулся в Киев. Лето в краях того моего времени было очень не ласковым. С конца мая до начала осени строго по Симонову; «Ты помнишь Алеша, дороги Смоленщины, как шли бесконечные злые дожди…». Лили с редкими перерывами на просушку. Поэтому с началом летних каникул мама подвешивала мне хвостик – младшего брата и отправляла по украинской родне – в Харьковскую степь, или в изнывавший от жары лес, что на киевской окраине – дед тогда строил там дом под соснами. Начал строить. Чемодан в одной руке, братишка в другой билет с толикой деньжат в нагрудном кармане куртешки, и - вперед.

Сами, без сопровождения. Часто на багажной полке вагона, где было удобнее всего, особенно при обратном ходе, когда до своего места на киевском вокзале можно было добраться через рвущих глотки матюгами попутчиков, чемоданами и задницами легко оттиравших нас в сторону. Всегда спасало окно, открытое первыми из прорвавшихся в вагон. Провожавший нас дядя Володя тогда еще не утратил свои морские бицепсы и без проблем просовывал нас прямо на полку. А там лежи себе спокойненько, и под явно мамино, «куда прешь!», только успевали ногой отбивать чемоданы. Соседи то и дело норовили уложить их прямо на нас. Тактика была продумана, не раз проверена и закалена реалиями жизни. Билеты у нас, конечно, были – в длиннющей очереди выкупали их в тогдашних кассах на улице Пушкинской. Брали в общий вагон. Иных попросту не было, на что не обращали внимания. Мелочь. Главное доехать.

Помня об этих поездках, уже много позднее охотно курировал строительство нынешнего билетного вокзала на бульваре Шевченко, отводя душу на тех, кто был не в ладу ни с качеством, ни со сроками строительства. Это тогда с давней маминой подачи привилась тяга к транспортным путешествиям, как и умение хитрить, оперативно находить обходные пути. Пока в кармане прочно не осело весомое журналистское удостоверение.

Но это уже в другое время, а тогда дед много и охотно водил нас по лесу. Показывал целые и намеренно взорванные доты КУРа – Киевского боевого укрепрайона, и на их фоне рассказывал о своих собственных военных эпизодах. И делал это, как понимаю сегодня, явно с намерением, – чтобы запомнили.

По тем его рассказам дедов I Украинский фронт подходил к заветной и давно ожидаемой линии стыковки с войсками союзников. С темпом наступления настолько стремительным, что бойцов даже не успели переобуть – многие шли в бои по грязи в валенках - в невиданной Европой обувке. «Последний бой он трудный самый…» Командование, предполагая сюрпризы, явно торопилось. И не зря. Но еще до подхода к «своему» берегу Эльбы, определенному договорами лидеров союзных государств, разведка доложила, что часть советской территории уже под американцами. Союзники, пропустив за свои спины - на другой берег Эльбы охотно сдавшиеся им немецкие части, демонстрировали, кто хозяин положения. Все по писаному. Явно, как у нас говорят, «валяя Ваньку» американцы сбили шесть советских истребителей, что атаки не ждали. А чтобы завалить шестерых с фронтовым опытом пилотов, надо крепко постараться. Они и старались, зная, что делали, и в кого стреляли. Никто в ни в чем не заблуждался. На снимке боец И.Божко отмыт, переодет, пострижен. Не маршал, но все по уставу.

Советское командование вынуждено было подыграть, открыв огонь на поражение всей артиллерией фронта. Включая реактивную. То есть всей наличностью. Это когда пятьсот, или сколько там стволов - на каждый километр линии противостояния. Супер-стволов. В их числе, уникальных пушек-гаубиц МЛ-20. Они крошили осколочными зарядами танковую броню, даже без прямого в нее попадания. Американцы спешно отгрузились на левый берег. Лучше поэта не скажешь. Пусть даже по иному поводу:

Гарун бежал быстрее лани,
Быстрей, чем заяц от орла;
Бежал он в страхе с поля брани… (М.Лермонтов, 1838)

Остановились, когда поняли, что никто не преследует. Советские части, выйдя к своей договорной линии, замерли в ожидании развития событий. 17 апреля легендарный летчик Иван Кожедуб сбил двух американских «мустангов», по поводу чего имел разговор с собственным начальством - генерал-лейтенантом Евгением Савицким (1910-1990), будущим маршалом и отцом космонавта Светланы Савицкой. Судя по мемуарной литературе, тот попросил знаменитого аса: «Никому не рассказывай. Эти победы в счет будущей войны».

Командующий истребительной авиацией явно дал понять, что ему известно большее. И это большее для массового доступа открылось только в 1998 году. Детали грязного секрета заключались в том, что к весне 1945 года союзники по инициативе У.Черчилля разработали и начали было операцию под кодовым названием «Немыслимое» (Operation Unthinkable). Ее суть сводилось к тому, чтобы объединенными силами Франции, Британии, США, включая перегруппированные остатки гитлеровских войск, ударить по армиям СССР и вытеснить их за границы Польши. Эти документы, судя по источникам, ныне хранятся в Национальном архиве Великобритании и уже никем не отрицаются. Только после паузы на размышление о случившемся, последовала пропагандистская разлюли-малина о радостной встрече войск союзников. Вся эта подоплека было хорошо известна Евгению Яковлевичу Савицкому. И не только ему.

Для нас же, сегодняшних, суть события в том, что прямая война с Западом этим инцидентом «встречи» показала реальную расстановку сил, была отодвинута, и не состоялась вплоть до нынешнего дня. «Посвященный друид» – автор того «немыслимого», явно проиграл. Локальные столкновения, хоть и болезненные, но не в счет. А встреча на долгие годы стала мыльным пузырем - для обеих сторон. Мой дед в скромных своих солдатских чинах и уже далеко не юном возрасте стал участником события, когда чуть было не началась Третья мировая.

Сегодня уже могу сказать точно, что опыт общения с американцами у дедаа уже имелся. По тридцатым годам. Тогда в так называемый пик Чижевского, степь, как и в каждые одиннадцать лет отозвалась засухой. Да такой, что в трещины чернозема укладывалась нога ребенка. Ту засуху усугубили американцы - требованием договорной оплаты не золотом. а товарным зерном закупленного у них под индустриализацию оборудования. Зерно отгрузили, проблемы обозначились. Серьезные. Голод, точнее острую нехватку продовольствия почувствовали крепко, но вот голодомора, как это ныне называют, не было. По колхозу, которым руководил дед в самом центре событий, не было ни одной человеческой потери, исключая естественные. Проверял, расспрашивал старожилов. Нареканий в адрес председателя не было. Открыл детский сад, наладил питание в школе. Не густо, но «бесчисленные трупы погибших» по огромному тогда селу, как отмечается в нынешней проамериканской пропаганде, никем замечены не были. Как и в соседних тоже. Голод – беда. Но делать на ней политику – гнусность. Размахались цифрами так, что не понять, кто же тогда отбил немца? Может ответ на него кто-то знает лучше меня?

Свои впечатления от контактов с союзниками имелись и у отца. Об этом рассказал на едва ли не последнем с ним совместном праздновании Дня Победы. Слегка расслабленный моментом, поведал, что первый этот первый свой главный праздник встретил во Львове, куда был вывезен с двумя ранениями после Зееловских боев. На радостях разрядил в форточку госпитального окна обе обоймы пистолета, на всякий случай не изъятого госпитальной службой. Тогда же с еще не снятыми бинтами на чудом спасенной от ампутации ноге, с подвязанным больничным тапком, уже назначали старшим уличного патруля. Однажды, вспомнил, как на глазах убили шедшего впереди офицера. Из проходившей машины сдернули с тротуара - багром за горло. Спросил: «Что ж не стреляли?» Хмуро буркнул; «Куда? Люди же кругом!» - давая понять, что для него, сберегшего в боях всех своих бойцов, вопрос исчерпан.

О Зееловских тех высотах тоже мелют всякое. Но при этом красноречивый молчок о мощности обороны вокруг Берлина, о помянутых американских планах. Советское командование торопилось, вынужденно шло на большие потери сил. Чтобы не столкнуться с большими. Отец, будучи командиром взвода, на тех клятых высотах вел свой бой на первой линии. Первее некуда. А с американцами столкнулся при возвращении в Берлин на чуть уже оживших его улицах.
Все по-житейски. Встретил в части друга-сослуживца с забавной фамилией Пивень – петух, если по-русски, и тот на радости встречи с земляком предложил заглянуть в кафе, что уже начали открываться. Отметить, так сказать. Зашли, устроились в шумноватом зале. Сделали заказ и начали осматриваться. Заметив, что тормознувший их официантку союзник что-то ей выговаривает. Выдернув руку, та явно не без обиды ушла на кухню. Когда вернулась. друг Пивень сразу же любезно навел справки: «Вас ист лос?», дескать, что случилось милая фрейлин?» Оказалось, что союзник учинил выговор молодой официантке - долго терлась не возле него, а у двух «русишь швайне»? Событие стремительно набрало оборот. Пивень молча приподнялся, дернул из под зада табурет и со смаком приложил его к тыкве любезного союзника. Тот снопом сунулся на пол. Кафе зашумело. Отцу, до тошноты чтившему армейскую дисциплину, не оставалось иного, как демонстративно положить руку на кобуру своего «Р.38». Зал притух.

Нужны пояснения. Это трофейное оружие считалось лучшим – по удобству, скорости приведения к бою, точности и надежности. Трофеем оснащали офицеров десантно-штурмовых подразделений. Поэтому смотрели молча. Первым прибыл вызванный обслугой советский патруль. Старший, выслушав объяснения причин конфликта, предложил подождать в кузове машины. Уже вблизи комендатуры, остановив полуторку, коротко скомандовал; «В часть!».

Такие эпизоды отнюдь не были редкостью. Как-то зашел к своему коллеге Виктору Ивановичу Никепелову, будущему создателю газеты «Киевские Новости». Чтобы в рабочем его кабинете познакомиться с генерал-майором Михаилом Павловичем Павловым. Авторитетный юрист, с уникальной собственной военной судьбой, создатель и руководитель партизанского отряда. Намеренно привожу здесь две его фотографии. Одна из Берлин сорок пятого, вторая - с векового юбилея героя. Чтобы помнили, какими они были, наши старики. В той беседе Михаил Павлович рассказал о своей встрече маршалом Жуковым. И поскольку она в рамках темы, приведу ее по памяти. Майор отмечался в комендатуре по каким-то делам. Вдруг суматоха - Жуков приехал» Как положено, все в струнку, навытяжку, глазами на начальство. Молча обходит строй, останавливается у офицера с синяком под глазом, и хорошо поставленным голосом задает вопрос, чтобы слышали все: «Это что?» Не поднимая рук и хорошо зная, что будет понят. Ответ такой же четкий и внятный; «Товарищ маршал, союзники дерутся! Вы сами приказали не трогать». Никого не распекая, маршал то ли буркнул, то ли приказал; «Чтобы больше не видел!», - и зашагал к машине, что стояла здесь же - на плацу.

Буквально на следующее утро комендатура Берлина зафиксировала: в берлинских уличных драках убито десять американских военнослужащих. Или что-то около этого. Стычки в момент прекратились, больше о них не слышали.

Похоже, этот опыт востребован и в событиях нынешнего времени. Еще не забыто, что в конце сентября 2017 в Сирии имел место бой 29 российских военных полицейских под командованием старшего лейтенанта Александра Самойлова с правильными, по понятиям гегемона, сирийскими бандитами «Джабхат ан-Нусры». С нашей стороны, как записано в отчете, «благодаря слаженным действиям личного состава, обошлось без потерь, но с полным разгромом группировки противника». В аналитических кругах оценка честнее: «В Сирии США нарвались на крепкий российский кулак. Пентагон, понятно, отрицает.

Часто слышу – зачем копаться в прошлом? Затем, что именно там подсказки текущим решениям сложностей. Здесь тот случай. Не однажды пытались наладить нормальные контакты с претендентом на мировое господство – над всеми и вся. И сколько раз натыкались на лицемерие, обман, случаи воровства подлости, угроз? И сколько раз выручал Александр? Помним - защитник.

Иногда слышу, что несвободный от комплексов друг Черчилль этой немыслимой историей поставил американцев в сложную ситуацию. Хвост решил порулить собакой? Но почему забывается, что собака, хвост и все их производное, являют единое целое и поэтому всегда отыскивают согласованные решения?
Россия долго пыталась наладить нормальные отношения с американцами. Не раз замечено и оценено. Например, известен афоризм отечественного геополитика генерала Алексея Вандама (1867-1933): «Хуже войны с англосаксом может быть только дружба с ним».

Как дальше сложилась судьба деда? Очень быстро поправлялся. Беда пришла, откуда не ждали. Младший дедов сын - Толик, закончив горный техникум, не остался работать в Киеве на Метрострое, куда приглашали. «Я с хлопцами», - и уехал на угольную шахту в Таджикистан. Хорошо его понимаю. Потому что сам всегда поступал так, как считал нужным. Через несколько месяцевев сообщили, что после конфликта с руководством шахты из-за массовых нарушений последним техники безопасности, Толик пообещал обратиться в прокуратуру, И был убит на своем участке. Дедушка сразу же слег, и больше не встал. Всегда хорошо постриженный и чисто выбритый, он перестал следить за собой. Незадолго до ухода, бабушка попросила; «Ларик, пусть Володя тебя побреет». Глухо ответил; «Меня Господь и таким примет». Сил бороться уже не было.

Отец после войны еще два полноценных года воевал, отбивая огнем пулеметов составы с продовольствием для армии и немцев - от польских мародеров, часто прикрытых своей армией.

Деталь. Спустя несколько лет с карпатского курорта вернулась дедова сноха и рассказала, что случайно встретила в санатории женщину. С той самой памирской шахты. Хорошо знала и Толика, и его трагическую историю. Рассказала о продолжении. Директор шахты умирал мучительно, и перед смертью, сказала, просил родственников поехать в Киев - молить родителей «того парня» о прощении. Мы ждали реакции власти. Не дождались.

Дедов орден помню по коврику у бабушкиной кровати. И медали: «За отвагу», «За боевые заслуги». Но главной в этом ряду, как понимаю сейчас, была медаль «За оборону Сталинграда» Украдено жульем. Знаю кем. Как и о жестком наказании за содеянное. Спаси, Господь, от такого. Награды только не вернуть. В представлениях отысканных братом, пращур открылся с неожиданной стороны. Такого не знали. Зато увидели, что эта оценка из пекла боев.
Это тому, что ничто на земле не проходит бесследно, и все неправедное, совершенное в миру и мире, вольно или невольно, получает заслуженную оценку. Без исключений. Свидетелем чему становился не раз. Снимок старшины Лукьяна Вильчинского – фотографа политотдела 385-й Кричевской Краснознаменной ордена Суворова II степени стрелкой дивизии мы тогда опубликовали. Ее командир генерал-майор М.Ф Супрунов в мае сорок пятого политкорректно жмет руку американскому коллеге по событию - в немецком городе Грабове, что на Эльбе, она же Лаба. С их в обоих случаях отчетливой, что не лишне заметить, славянской семантикой. То есть иконно нашей, родной. Это дало повод подковырнуть друга: « Что же ты те снимки не выставил?» Ответил: «Старичок, придет время, все расскажем, все покажем». Ведь есть что. Вот только жизни для вскрытия имевшего место на самом деле может и не хватить. Но если на хамство, подлость и злобное лукавство сразу же не отвечать ударом в торец, то наглецы оседлают твою шею в момент. Такие попытки и сегодня перед глазами

▲ Ноябрь 2017 г. Смоленск