Три года из блокнота в блокнот я переписывал пометку: «В деревне Каробатово Пермской области живет лесник-охотник. На втором году воны убил в лесу сына-дезертира. Повидать непременно».

Оказавшись в Пермской области, я стал разыскивать Каробатово. Увидел деревню осенним вечером. Пять огней светилось в лесу. Оказалось потом: пять домов всего-то в деревне. Постучался в крайний домишко, окруженный высокими черными елями. Забрехала в потемках собака. Покашливая, кто-то стал спускаться скрипучей лестницей с верхней пристройки.

- Федор Васильевич? Орлов тут проживает?
- Тут нет тут – заходи. Гостю рады будем.

Керосиновая лампа осветила бревенчатые стены избы. Из-за дощатой крашенной перегородки вышла благообразная старушка, сказала «здравствуйте» и опять принялась греметь ухватами около печки.
Хозяин гостю не удивился. Достал с печи пару теплых портянок из войлока. Пока я менял обувку, хозяин принес на стол чугунок вареной картошки и тарелку с грибами. Голова у хозяина, когда он ходит, почти упирается в потолок. А когда сел на низкую лавку – горбатая тень заняла полстены, где висят рамки по-деревенски набитые фотографиями.

- Дети?
- Дети… - Вздыхает старик и начинает закуривать.

Решаю о сыне разговора не заводить. Скажет сам – хорошо. Не скажет – поговорим о лесных делах, об охоте.
За вечер я понемногу узнаю стариковскую жизнь. Она начиналась тут, в пермских лесах. И закончится тоже, наверное, тут – в деревне с пятью дворами, стогами сена и кладбищем за другой крайней избой.

- Я ровесник этому лесу. Ему, по кольцам считать, за семьдесят. И меня вывезло на половину восьмого десятка…

В Первую мировую вону старик был разведчиком. Имеет «Георгия». В последнюю войну делал для фронта лыжи. Вся жизнь – в лесу. Менялись только избы кордонов, а должность была постоянная – лесной обходчик. И потому лес во все стороны хожен и перехожен и знаком «все равно что эта изба».

Старик все еще исправно стреляет. Поговорив о рябчиках и глухарях, решаем утром пойти на охоту. Отбираем патроны, выкладываем на видное место все, что следует не забыть, и тушим лампу. В окне проступают черные ветки, около печки ложатся синие пятна лунного света. Глухо брешет за стеной собака.

Долго не засыпаю. Лунный квадрат переходит на печку, потом на стену, где висят застекленные рамки. Смутно различаю лица. Девочка. Парень с велосипедом. Парень в морском картузе. Семья: мать с отцом посредине на табуретках, а сзади стоят пятеро босых ребятишек.

Туманное утро. Стожки за околицей еле-еле угадываются. И деревня у нас за спиной сейчас же исчезает в тумане. Гулко чавкает под сапогами болото. Собака возбуждена. Метнется вперед, опять прибежит, прыгает, пытаясь лизнуть хозяина в щеку.

- Ну, понимаю, понимаю. Рада, что взяли. Ищи, ищи…
Собака должна разыскать глухаря и держать лаем на месте, пока охотники подойдут. Но нам не везет. И мало-помалу интерес к глухарям стал пропадать. Вымокшие и усталые, решаем зажечь костер, обсушиться.
Старик, однако, не стал раздеваться. Покурив и подержав над огнем морщинистые ладони, сказал:
- Я маленько тут похожу…

Полтора часа его не было. Я начал думать: не случилось ли что? Уже приготовился выстрелить кверху, как подбежала, отряхиваясь, собака. Следом за ней вышел старик.

- А где же добыча, Федор Василич?
Старик не спеша отогрел руки. Прислушался к стуку дятла.

- У меня тут сын похоронен… Старший.
С минуту напряженно молчим. Не дождавшись вопроса, он продолжает.

- Старший сын… Могила в первый же год в траве потерялась. А березы там, гущине, я помнил. Теперь и березы что-то не разыскал. Туман в глазах, память как решето…

Я сказал, что знаю историю с сыном от человека от человека из Каробатова, который теперь в Москве.

- А, это Егор, значит…. Да, мы с ним много тут походили… Двадцать три года хожу с этой ношей. С кем повздорил чуть-чуть, сразу: «А ты сына убил». Глотаю комок. Убил… Да. И ничего не могу ответить. Разве объяснишь всякому… С собакой иногда говорю. Ходим, ходим вдвоем, начну ей рассказывать… Умная тварь, все понимает… Двадцать три года камень вот тут… - Старик вдруг прижал ладони к лицу и всхлипнул.

Сына в сорок втором из деревни проводили вместе с пятью ровесниками. Деревня была поболее, чем теперь, – восемнадцать дворов. Ребята уходили не очень грустные. Плакали матери. Из мужиков только один Федор Орлов провожал новобранцев. Большого разговора в дороге не было. Федор сказал тогда ребятам-охотникам: «Глядите там. Живем один раз, но какая жизнь, если немец до Камы пройдет. Держитесь»

Ребята, видно, сразу попали в бой. На двух потом пришли похоронные. Двое прислали письма из госпиталя. От Ивана почему-то не было слухов. В войну, когда человек «без вести», у семьи всегда имелась надежда. Федор Орлов любил сына и успокаивал мать: «Иван не пропадет без вести…»

И вести пришли. Пришли с такой стороны, откуда отец никак ожидать не мог. Сначала бабенки возле колодца, а потом и напарник, столяр из соседней деревни, сказал в открытую: «Иван в лесу скрывается, дезертир». Федор Орлов сначала стал на дыбы: «Пристрелю, кто будет такую позорную сплетню пущать! Не было такого в роду у нас!» Оказалось, не сплетня. Стали пропадать в деревнях куры, ульи, коза пропала, корова не вернулась из леса. И это все вдовье. Баба, у которой козу увели, пришла к Федору с дитем на руках: «Чем кормить буду? Твой увел. Видели его в лесу». Видели, будто Иван приходил даже домой к матери, когда отец был в обходе. Мать плакала, божилась: «Не приходил, не видела» . Отец каждое утро открывал глаза и вздрагивал от первой и постоянной мысли: «Дезертир, трус». Поседевший за полгода лесник Федор Орлов положил однажды в котомку хлеб, взял ружье и ушел в лес.

Раз в пять дней он возвращался в деревню, чтобы взять хлеба, и опять уходил. От простуды или от напряжения сил он захворал. «Ноги еле носили. Оброс. Худой стал, как мощи».

На пятнадцатые день на кладке через ручей к болотному острову лесник увидел следы. Увидел: береста на березах ободрана для костра. Посреди острова нашел покрытый корой балаган. Обошел кругом. Тихо. В балагане стояла железная печка. У печки лежали лопата, связка ключей. В углу стояло ведерко с мукой. Отец вышел из балагана, затаился в кустах. Ночью никто не пришел. А утром увидел: между деревьями к балагану идет человек, несет мешок за спиной: «Я б его из тыщи узнал. Высокий, красивый. Крикнул ему: «Иван! …Что же это такое, Иван?! Видишь, на кого я похожий из-за тебя? Вернись, люди простят!»

Старик сейчас не помнит уже, каким доподлинно был разговор. Помнит: сын бросил мешок и побежал. И тогда отец, не делавший промаха на охоте, вскинул ружье…

Он вернулся в деревню на другой день. «Я убил сына». Милиция не поверила, а мать поверила сразу. Упала и начала скрести половицы ногтями: «Убил, убил сына! …»Мать умерла недавно. «Три года как умерла. Я на коленях стоял у постели. Говорила: «Федя, все прощаю тебе». А я по глазам видел – не простила».

Стучит дятел. То на осине стучит, то опять садится над самым костром. Старик гладит рукой задремавшую возле костра собаку.

- Схоронили его в лесу, вот в той стороне. Из района приезжали доктор и следователь с милиционером. Я их по одному переносил через топкое место. Сын лежал лицом книзу. Ножик у него был, два сухаря в кармане и письмо от какой-то девчонки. Докторша плакала. А милиционер сказал: «Ты, Федор Василич, поступил как Тарас Бульба». Вот и живу Бульбой двадцать три года. Первое время дорогу перед собой не видел. Все хорошо да просто в книжках бывает. А тут живешь и думаешь, думаешь…

- А как остальные ребята?

- Всех вырастил. Поразъехались. В Перми, на Дальнем Востоке… Клава, младшая, пишет и погостить приезжает. А так – один. Старушку приютил в доме. Вместе доживать будем… За двадцать годов вот первый раз душу излил. Да еще собакой иногда говорим, говорим… Разве объяснишь собаке, какое это время было и как мне трудно теперь…

Мы потушили костер. Небо расчистилось. Морозило. Мокрые листья на открытых местах взялись ледяной коркой. Даже от собачьего бега в лесу похрустывало.

- Ну что, Майка, зима? Зима, зима на пороге…

Впереди меня тяжело шел высокий, слегка сгорбленный человек. До Каробатова было километров десять по топкому лесу.

Василий Песков
Из сборника «Отечество», 1972 год

Источник