8 октября – 122 года со дня рождения Марины Цветаевой.

В нынешнем кошмаре братоубийственной войны, потери столь многими понимания истинных ценностей жизни и – неминуемой за то ответственности, расплаты, я вспоминаю:

«Деньги? Да плевать мне на них. Я их чувствую только, когда их нет. Есть – естественно (ибо естественно – есть). Ведь я могла бы зарабатывать вдвое больше. Ну – и? Ну, вдвое больше бумажек в конверте. Но у меня-то что останется? Если взять эту мою последнюю спокойную... радость.

Ведь нужно быть мертвым, чтобы предпочесть деньги».

– Ах, как несовременно! Сколько, вдруг, да и разлюбят?

– «Знают и не любят – это со мной не бывает, не знают и любят – это бывает часто. Я такую любовь не принимаю на свой счет. Мне важно, чтобы любили не меня, а мое, так мне надежнее, просторнее, вечнее».

«Лизатели сливок», восхищающиеся десятком-двумя «любовных» стихов, – невелика потеря. Тем же, кто любит истинно, хочет любить, Марина Цветаева напоминает, что исполнением «моего долга» в «области живой жизни и родства» – только «Этим я покупаю свою внутреннюю свободу – безмерную. Только потому у меня такие стихи» (А. Штейгеру, 21 августа 1936).

...Мне ж – призвание как плеть –
Меж стенания надгробного
Долг повелевает – петь!

Невольный свидетель раболепной гонки продажных «творцов», уродующих незрелые молодые души своими изысками «креативного искусства» («Пустите Дуньку в Европу!»), я вспоминаю:

Из письма М. Цветаевой А. Ахматовой – о вечере в «Кафе Поэтов», основанном В. Каменским и В. Гольдшмидтом: «...кафе поэтов – что за уроды! Что за убожество! Что за ублюдки! Тут всё: и гомункулусы, и автоматы, и ржущие кони, и ялтинские проводники с накрашенными губами. Тут были и розы, и слезы, и пианисты, играющие в четыре ноги по клавишам мостовой и монотонный тон кукушки (так начинается один стих!), и поэма о японской девушке, которую я любил...» «Но самое нестерпимое и безнадежное было то, что больше всего ржавшие и гикавшие – сами такие же...» («31-го русского августа 1921 г.»).

Удивляясь плодящемуся стаду новоявленных эстетов, поклонников «чистого искусства», воротящих носы от «презрен-ной» гражданской лирики, за которую заплачено жизнью, вспоминаю:

«Эстетство, это бездушие. Замена сущности – приметами. Эстетство, это расчет: взять все без страдания: даже страдание превратить в усладу! Всему под небом есть место – а вот эстету нет! Он не считается. Он выключен из стихий, он нуль».

М. Цветаева просит молодого адресата: «Дитя, не будьте эстетом! Не любите красок – руками, звуков – ушами, губ – губами, любите все душой. Эстет, это мозговой чувственник, существо презренное. Пять чувств его – проводники не в душу, а в пустоту. "Вкусовое отношение" – от этого не далекo до гастрономии» (А. Бахраху, «25-го нов июля 1923 г.»).

Неизменна в убеждении: «эстеты – те, у кого нет души, а только пять (часто меньше) острых чувств» (из письма к Р.М. Рильке, 13-го мая 1926).

Ведомая долгом, безоговорочно принимая цветаевское: «Нет неизменных ценностей, кроме направляющего сознания долга...» (В.Н. Буниной, 24 октября 1933), сегодня вспомню о главном:

Долге перед Родиной-мученицей:

«Сейчас пишу большую поэму о Царской Семье Громадная работа: гора. Радуюсь.

Не нужна никому. Здесь не дойдет из-за "левизны" ("формы"...), там – туда просто не дойдет, физически, как все "Для потомства?" Нет. Для очистки совести. И еще от сознания силы: любви и, если хотите, – дара. Из любящих только я смогу. Потому и должна» (Р.Н. Ломоносовой, 1 февраля 1930).

Когда-то, в 1918-м, указав после даты: «NB! мои любимые» (из всего Лебединого стана!) –

...И в словаре задумчивые внуки
За словом: долг напишут слово: «Дон».

Именно они будут первыми прочитаны на «вечере поэтесс» в Большом зале Политехнического музея в Москве 11 декабря 1920 года вместе с другими из Лебединого стана, как «исполнение долга чести», «перед красноармейцами – коммунистами – курсантами – жены белого офицера».

По «приказу совести, вещи вечной», она, не принявшая революции, писала свою поэму Перекоп, «в полном отсутствии сочувствия Одна против всех – даже против своих собственных героев Есть одно сочувствие – народное. Но оно – потом». «Совести за всех тех в чистоте сердца убитых и не воспетых, воспетыми быть не имеющих...».

Но – «Я, обратно всей контрреволюционной Москве и эмиграции, никогда так не ненавидела красных, как любила белых» (Поэт и время, 1932).

Не просто «не ненавидела красных»! Перечитайте «Плохо сильным и богатым...», «Бог прав...», «Если душа родилась крылатой...», «Царь и Бог! Простите малым...», Чужому, Пожалей..., «Ох, грибок ты мой грибочек...», прощальный цикл 1922 года: Москве, «Переселенцами – / В какой Нью-Йорк?..»...», «Сомкнутым строем – ...», и мн. др., многие страницы Земных примет.

Писала: «Обожаю простонародье: в полях, на ярмарках, под хоругвями, везде на просторе и в веселье Любовно люблю, всей великой верой в человеческое добро. Здесь у меня, поистине, чувство содружества. Вместе идем, в лад» (Земные приметы, 1919). Свидетельство – глубоко любимая «каждым полуграмотным курсантом» (и – «недошедшая» до Пастернака!) поэма-сказка Переулочки; основанные на народном эпосе Царь-Девица, Молодец, Егорушка.

Поэтому и не приняла нэпмановскую Москву: «...чудовищна. Жировой нарост, гнойник. На Арбате 54 гастрономических магазина: дома извергают продовольствие. Всех гастрономических магазинов за последние три недели 850. На Тверской гастрономия "L`Estomac" ("Желудок"). Клянусь! Люди такие же, как магазины: дают только за деньги. Общий закон – беспощадность. Никому ни до кого нет дела. Голодных много, но они где-то по норам и трущобам, видимость бли-стательна» (М. Волошину, 7 ноября 1921).

Всегда: «за всех за братьев»! И, прощаясь, уезжая в эмиграцию, меняя «Первородство – на сиротство!», не могла простить «на кровушке на свежей – / Пляс да яства»:

...Поклонись, глава, могилкам
Бунтовщицким.
(Тоже праведники были,
– Не за гривну!)
Красной ране, бедной праведной
Их кривде...

Может быть, стоит упомянуть и бесхитростное свидетельство М. Заболоцкой, жены М. Волошина, вместе с ним посетившей Москву 1924 года: «Одеты и лоснятся израильтяне, а наш брат тускл и потерт» (В. Купченко, Странствие Максимилиана Волошина. Подъем, 1992, 2, с. 98).

Марина Цветаева утверждает: «Обратное буржуа – поэт, а не коммунист, ибо поэт – ПРИРОДА, а не миросозерцание. Поэт: КОНТР-БУРЖУА!» (В.Н. Буниной, 4 мая 1928). А – «Всякая строчка – сотрудничество с "высшими силами", и поэт – много если секретарь» (Е.А. Черносвятовой, 15 января 1927).

И «ставка поэтов» – «На Россию – всю, на Россию – всегда», ибо «Россия всегда была тем светом, с белыми медведями или большевиками, все равно – тем. Некоей угрозой спасения – душ – через гибель тел». Потому что: «"Есть такая страна – Бог, Россия граничит с ней", так сказал Рильке, сам тосковавший везде вне России, по России, всю жизнь. С этой страной Бог – Россия по сей день граничит. Природная граница, которой не сместят политики, ибо означена не церквами» (Поэт и время, 1932).

«Как Вы глубоко правы – так любя Россию! – писала Марина Цветаева чешской писательнице, другу А.А. Тесковой, – Старую, новую, красную, белую, – всю! Вместила же Россия – все. Наша обязанность, вернее – обязанность нашей любви – ее всю вместить» (1 января 1929). И снова: «...знающий Россию, сущий – Россия, любит все, ничего не боится любить. Это-то и есть Россия: безмерность и бесстрашие любви.

А вот эти ослы, попав в это заморье, ничего в нем не узнали – и не увидели – и живут, ненавидя Россию (в лучшем случае – не видя), и, одновременно, заграницу, в тухлом и затхлом самоварном и блинном прошлом – не историческом, а их личном, чревном: вкусовом: имущественном, – обывательском, за которое – копейки не дам» (11 августа 1935).

Заветом – нам, и в любые «смутные времена»:

Мракобесие. – Смерч. – Содом.
Берегите Гнездо и Дом.
Долг и Верность спустив с цепи,
Человек молодой – не спи!
В воротах, как Благая Весть,
Белым стражем да станет – Честь.
Обведите свой дом – межой,
Да не внидет в него – Чужой.
Берегите от злобы волн
Садик сына и дедов холм.
Под ударами злой судьбы –
Выше – прадедовы дубы!

«Из Истории не выскочишь»

Так скажет Марина Цветаева в своей и сегодня актуальной статье Поэт и время (1932). Неопровержимое, афористичное утверждение, точка над і. Ведь строкою выше: «Современность поэта есть его обреченность на время. Обреченность на водительство им». И хотя она писала: «…своего времени не люблю, не признаю его своим», рискну утверждать: грань между XIX и XX веками – единственное время, когда могла (должна была!) родиться М.И. Цветаева.

Вероятно, и для того, чтобы наиболее полно, во всей сущности и противоречиях, отразить его, для его истинного познания, понимания – во всей глубине! Чтобы искупилась ее Любовью «злостность времени».

Чтобы в сегодняшнем, смутном (в который раз!) времени напоминать всем чувствующим и мыслящим, а, значит, – страдающим, о необходимости главенства «приказа совести, вещи вечной» над «заказом времени»; главенства «любви над ненавистью».

Чтобы и нам снимать накипь «с кипящего котла времени», «творить свое время, то есть с девятью десятыми в нем сражаться». Не смущаясь всегдашним: «Сейчас не время…», помня: «Сколько в мире несправедливостей и преступлений совершалось во имя этого сейчас: часа сего!»

Чтобы, в частности, понять наше очередное разрушение «до основанья» и как результат закономерного, увы, «социального перерождения крыс» (Б. Пастернак о поэме Крысолов).

Марина Цветаева очень нужна в наш час, тоже – «час мировых сиротств», когда «от вчерашних правд в доме – смрад и хлам», когда – «дребезга, дрызга, разлучня, бойня, живодерня», и «целые царства воркуют вкруг уст твоих, Низость!» А –

Красотой не пичканы
Чем играют? Спичками...

«Отход от общества не есть отход от человечности, от человечества. Есть – приход к нему», – писала Марина Цветаева.

Отвергая политику – «заведомо мерзость», когда она движима «устроителями земной жизни», не знающими свои «честь и ме-сто», а, тем более, – «политический заказ поэту», М. Цветаева прежде всего отвергает «духовное узаконивание претерпеваемого насилия».

Вспоминаю любимого Цветаевой русского писателя, философа В.В. Розанова, писавшего: «Если "политика" и "политики" так страстно восстали против религии, поэзии, философии, то ведь давно надо было догадаться, что, значит, душа религии, поэзии и философии в равной степени враждебна политике и пылает против нее… Что же скрывать? Политики давно "оказывают покровительство" религии, позволяют поэтам петь себе "достойные стихосложения", "гладят по головке" философов, почти со словами – "Ты существо, хотя и сумасшедшее, но мирное". Вековые отношения…» Но – «не пора ли им сказать, что дух человеческий решительно не умещается в их кожу, что дух человеческий желает не таких больших ушей; что копыта – это мало, нужен и коготь, и крыло…»

Вспоминаю и вскрик М. Цветаевой: «Если бы между поэтом и народом не стояло политиков!» Горько, но – утопия, увы…

Горько и, в свете нынешних реалий, цветаевское сравнение места и роли поэзии в России и на Западе, в эмиграции, где «множеств – физически нет, есть группы», где «вместо арен и трибун России – зальца, вместо этического события – выступления (пусть наступления!), литературные вечера, вместо безымянного незаменимого слушателя России – слушатель именной и даже именитый».

Не так ли и у нас сегодня? «Арены и трибуны» отданы другим, а огромные залы собирают развлекающие, потешающие невзыскательную публику «остроумцы», чье фиглярство еще Ф.И. Тютчев определил, «за неимением подходящего иносказания», «просто-напросто площадным», не имеющим к «остроумию Аристофана» никакого отношения.

Но тем важнее, используя любую возможность, нести людям, молодежи в особенности, Слово. Написала с заглавной и подумала о еще одной несуразности нашего времени: ограничении понятия «духовности», «духовной жизни» – верой, религиозностью.

Марина Цветаева делила мир «на два класса: брюха – и духа», писала: «Поэт есть бессмертный дух».

Что касается «брюха», то она засвидетельствовала на все времена: «Два на миру у меня врага…» Известно, – извечных: «Голод голодных – и сытость сытых».

Утверждая «несправедливость накрытого стола жизни для одних и объедков для других»; в вечном противоборстве с миром, где «наняты сердца», где требуют быть тише «травы, руды, беды, воды», где «выстрочит швея: / Рабы – рабы – рабы – рабы»; утверждая: «…мое дело на земле – правда», Цветаева сегодня как нельзя – актуальна. Своими произведениями, письмами необходима как голодным, так и… сытым. Сущность последних, правда, и не требует этого знания, и – не примет. Но, во-первых, – далеко не всех, во-вторых, может быть, чувство самосохранения поможет понять, в общем-то, банальную истину: «Растить ребенка в подвале – растить большевика, в лучшем случае вообще – бомбиста. И будет прав». Поможет принять обращение Цветаевой:

…К вам, сытым и злым,
К вам, жир и нажим:
Злость сытости! Сплев
С на-крытых столов!
Но – в том-то и гвоздь! –
Есть – голода злость.
Злость тех, кто не ест:
Не есть – надоест!
Без-сильных не злобь!..

Предупреждая, что сала «вреден излишек», заявляя: «…а по мне / Cмердит изобилье!», поэт утверждает чувство меры:

…Мера! Священный клич!
Пересмеялся – хнычь!
Перегордился – в грязь!
Да соразмерит князь
Милость свою и гнев.
Переовечил – хлев,
Перемонаршил – бунт.
Zuviel ist ungesund.

Но самоограничение свойственно, по Луи Бональду, дворянству: «Звание дворянина обязывает к самоограничению», а «энергичный плебей» терзаем «жаждой к постоянному обогащению».

Для М. Цветаевой самоограничение – естественно, является внутренней потребностью, как для «каждого, живущего духовной жизнью».
Она признается: «Выиграй я завтра миллион, я купила бы себе не норковое манто, а честную шубу на овчине, самой простой выделки, как все наши крестьяне носили. Теплая, без сносу, не вызывающая ни зависти, ни неловкости, ни угрызений».

Понять ли, принять ли тем, кто – по Достоевскому – «Живут лишь для зависти друг к другу, для плотоугодия и чванства»?

В рассказе Мундир Цветаева напишет: «Для моего отца новая одежда была не радостью, а горем, если не катастрофой». Потому что ему (и ей!) – «всего слишком мало для себя – духа» – и «все – лишнее для себя – тела». Тем более, что это мешает одаривать: «Сколько бедных студентов, бедных ученых, бедных родственников поддерживал он!». Он, сын бедного священника, «босоногий и лучинный», «нищий студент», стал профессором Московского университета, создателем Музея изящных искусств (ныне – Музей изобразительных искусств имени А.С. Пушкина). Страдал от того, что вынужден, завтракая с хрусталезаводчиком Нечаевым-Мальцевым, на чьи средства возводился музей, «объедать музей»: «на этих негодных устриц ста рублей не жалеет», «сердце разрывается от жалости: ведь на эту сторублевку – что можно для музея сделать!» Оставил «из своих кровных денег 20 000 р. на школу в его родном селе Талицах Шуйского уезда».

От отца: «Зеленые – соленые – / Крестьянские глаза!» И этим глазам – болью – города «утвержденных зверств, прокаженных детств». «Безошибочен певчий слух», слышит «погребов ваших щебет, где растут без луча», «голос шахт и подвалов, голос сирых и малых». Марине Цветаевой отвратительны, с одной стороны, – «бархатная сытость», с другой, – «заживозарытость и выведенность на убой». Во многих стихах (перечень занял бы слишком много места!), в поэмах (Крысолов, Попытка комнаты, Поэма Лестницы, Поэма Воздуха, Автобус и др.), в письмах Цветаева – неизменный, страстный обличитель пошлости потребительского отношения к жизни.

В искренних – не столько иронических! – стихах Хвала богатым она, со свойственной ей страстностью, объявляя:

И засим, упредив заране,
Что себя причисляю к рвани – ,

утверждает: «Люблю богатых!», в частности, и «за какую-то – вдруг – побитость», «и за то, что в глаза не смотрят». В Земных приметах, снова: «Обожаю богатых. Богатство – нимб. Кроме того, от них никогда ничего не ждешь хорошего, как от царей, поэтому просто-разумное слово на их устах – откровение, просто-человеческое чувство – героизм. Богатство всё утысячеряет (резонанс нуля!). Думал, мешок с деньгами, нет – человек».

Побольше бы таких разочарований! Но и – понимания: «Дать, это настолько легче, чем брать, – настолько легче, чем быть». Приятия мысли: «Если бы мы давали, кому мы хотим, мы бы были последние негодяи. Мы даем тому, кто хочет».

Анализ строк М. Цветаевой О благодарности, по опыту, – отличная школа самосознания, а фрагмент: Богатые откупаются… – просто тест. И духовный, и нравственный. Как и: «Давать нужно было бы на коленях, как нищие просят». Как и яростное неприятие «с жиру лопающихся», «нами лакомящихся» «людоедов в парижских модах»; ее «автограф» – «пятью пальцами – да от всех пяти чувств» – не выцветает на их лицах!..

М. Цветаева писала о себе: «…могла бы просто быть богатым и признанным поэтом – либо там, либо здесь, зарядившись другим: чужим. И настолько не могу, что никогда, ни одной минуты серьезно не задумалась: а что если бы?, – так за-ведомо решен во мне этот вопрос, так никогда не был, не мог быть – вопросом». И выбор ее – быть не «богатым и признанным», а «бедным и призванным».

Вспоминает она о более чем 200 тыс. наследства от матери и бабушки, двух домах – в Москве и Тарусе – «старом доме в екатерининском саду», не считая «всего золота, всех камней, всех драгоценностей и мехов, которые я сдавала для продажи на руки знакомым – казалось, друзьям – и которые – и те и другие – пропадали безвозвратно». Интересно, что «коммунисты (знакомые)» предлагали достать деньги, не взирая на условие завещания («по исполнении 40 лет»), нужна была только ее расписка. Нет, – «Невозможно», так деньги и «не ощутила свои-ми». «И кормила меня, выручала меня только моя работа, единственное что я в жизни, кроме детей и нескольких человеческих душ – любила. Так было, так будет».

Цветаева понимала: «...если бы я плохо работала и хорошо зарабатывала, люди бы меня бесконечно больше уважали...» Но – какие люди?! К ним – с юности: «Ne daigne» («Не снисхожу»).

Да и плохо работать – просто – невозможно! Потому что: «Совесть для меня, пока я на земле, высшая инстанция: неподсудная», потому что: «Ненавижу безответственность!», потому что: «Добрая слава: один из видов нашей скромности – и вся наша честность». И – «Лучше быть, чем иметь».

«Нас с детства учили: деньги – грязь»; а – «Хуже золота для меня – только платина. Золото – жир буржуазии, платина – ее смертельный налет».

И – «Никакие театры, гонорары, никакая нужда не заставят меня сдать рукопись до последней проставленной точки, а срок этой точки – известен только Богу».

В страшных условиях – революции, гражданской войны, разрухи, болезней, голода, от которых погибает младшая дочь, а потом – в эмиграции и реэмиграции, в «нищеты вековечной сухомяти» «совладельцев пятерки рваной», в вечном унижении М. Цветаева осталась верна себе.

Когда сегодня так много слышу и читаю издевательских, а, порою, и хамских слов в адрес вождей и защитников революции, вспоминаю цветаевское: «Но еще есть тайна: вещь, обиженная, начинает быть правой. Собирает все свои силы – и выпрямляется, все свои права на существование – и стоит. (NB! Действенность гонимых идей на людей).

Нет ведь окончательной лжи, у каждой лжи ведь хотя бы один луч – в правду. И вот она вся идет по этому лучу».

Вспоминаю: в письме И.А. Аксакову Ф.И. Тютчев напишет: «...всякое вмешательство Власти в дела Мысли не разрешает, а затягивает узел», потому что якобы «пораженное ею ложное учение – тотчас же, под ее ударами – изменяет свою сущность и вместо своего специфического содержания приобретает вес, силу и достоинство угнетенной мысли». И в 1865 году Тютчев, и в 1923-1924-м Цветаева, говорили, по сути, – одно: нельзя угнетать Мысль! Необходим истинно свободный обмен мнениями, открытое обсуждение, дабы не было гонимых идей и чудовищных последствий этих гонений. И сегодня это положение более чем актуально. Формально – свобода слова, а на деле…

Вспоминаю многие стихи и строки из Лебединого стана. Цветаева, потерявшая в революцию все, напишет «Бог – прав», в том числе, и –

Попранным Словом.
Проклятым годом.
Пленом царевым.
Вставшим народом.

Будет просить равно народ «За Отрока – за Голубя – за Сына, / За царевича младого Алексия», а царя и Бога – за народ: «Царь и Бог! Простите малым – / Слабым – глупым – грешным – шалым, / В страшную воронку втянутым, / Обольщенным и обманутым…» Как не вспоминать обольщение и обман – большинства народа – наших 80-90-х?..

Потрясающей силы стихи рождены сердцем, которое не приняло бы многих публикаций нашего времени. Сердцем, утверждавшим: «Враг – пока здрав, / Прав – как упал», просившим: «Дай же им правыми / Быть во гробех», заклинавшим: «Ненависть, ниц: / Сын – раз в крови!»

Бесстыдные, лживые, оболванивающие, зомбирующие «публикации» иных нынешних СМИ:

Что ни столбец – навет,
Что ни абзац – отврат…

«Экзема», «нечисть» газет по Цветаевой, с их «исподтишка», «коварством ровных строк»; острое: «Единственная рифма – и внешняя и внутренняя – к: газет – к» – все о том же. По Блоку, не с революции начавшемся, не ею кончающемся, «из-вечном, "рассейском" или еврейском, талантливом или бездарном», но – «разлагающем» (А. Блок, Искусство и газета).

О, правда не всякому под силу, тем паче, – по вкусу! А она – замечено! – перебежчица!

М. Цветаева – А. Бахраху о книге Земные приметы: «Рифы этой книги: контрреволюция, ненависть к евреям, любовь к евреям, прославление богатых, посрамление богатых, при несомненной белогвардейскости – полная дань восхищения некоторым безупречным живым коммунистам.

Словом, издатель, как моя собственная грудная клетка, должен вместить ВСЁ. Здесь все задеты, все обвинены и все оправданы. Это книга ПРАВДЫ…» И – «Книгу эту будут рвать (зубами!) все , кроме настоящих, непредубежденных, знающих, что ПРАВДА – ПЕРЕБЕЖЧИЦА. А таких мало» (9 июня 1923).

Заблудившимся в трех соснах, определяя свои «деяния», Цветаева подскажет: «Революция есть стихия». И – истинный поэт всегда революционен. Он, как «истый революционер», «час спустя революции, в первый час stabilite ee» оказывается против. В отличие от властолюбца, оказывающегося за. Ибо – «от корысти чисты», сражаются «во имя твое» – народ, Родина, Правда, Справедливость, а потому не могут не быть близки сердцу поэта. В отличие от вторых: властолюбцев-корыстолюбцев. Их легко опознать: «Первая примета страсти к власти – охотное подчинение ей. Чтение самой идеи власти, ранга». Цветаева утверждает: «Властолюбцы не бывают революционерами, как революционеры, в большинстве, не бывают властолюбцами. Посему, властолюбцы менее страшны государству, нежели мечтатели. Только суметь использовать...» (Герой труда, 1934). Думаю, очень полезно нынешним молодым разобраться в вопросе и с помощью Марины Цветаевой.

Говоря о роли революции для ее «ремесла», Цветаева писала: «… признай, минуй, отвергни Революцию – все равно она уже в тебе – и извечно (стихия!) и с русского 1918 года, который хочешь – не хочешь – был. Все старое могла оставить Революция в поэте, кроме масштаба и темпа Ни одного крупного русского поэта современности, у которого после Революции не дрогнул и не вырос голос, – нет» (Поэт и время, 1932).

В Поэме Лестницы (1926) Цветаева напишет:

Вы с «незыблемость», вы с «недвижимость»,
На ступеньку которой – ниже нет,
В эту плесень и в эту теснь
Водворившие мысль и песнь –
(Потому-то всегда взрываемся!)…

Не стоит ли задуматься, ведь до смешного – современно!

Страшный вопрос – вопрос репрессий. В Поэме Комнаты (1926), вспоминая время: «Депеша "Дно", / Царь отрекся» –

…И вот уже мозжечка
Сжим. Как глыба спина расселась.
Та сплошная спина Чека,
Та – рассветов, ну та – расстрелов
Светлых: четче, чем на тени
Жестов – в спину из-за спины.
То, чего не пойму: расстрел.

Но вот из письма Ю.П. Иваску 4 апреля 1933 года: «А казни – голубчик – все палачи – братья: что недавняя казнь русского, с правильным судом и слезами адвоката – что выстрел в спину Чеки – клянусь, что это одно и то же, как бы оно ни звалось: мерзость, которой я нигде не подчинюсь, как вообще никакому организованному насилию, во имя чего бы оно ни было и чьим именем бы ни оглавлялось».

Вряд ли уместно сравнение, но вспомнилось сдержанное отношение Ф.И. Тютчева к реформам 60-х годов XIX века. Однако, согласна с его оценкой произвола, облеченного «во внешние формы законности», как «более деспотичного» и «более растлевающего». Вопрос: сколько у нас сегодня «правильных» судов и изломанных судеб?..

Изломанные судьбы разрозненных, натравливаемых друг на друга народов, до недавнего времени – единой страны, заставляют вспоминать слова Марины Цветаевой о том, что поэт «Ни в коей мере не совершит греха политиков: на единстве почвы установки столба розни». Ее утверждение, что мир «на согласьях строен», а – «разъединен – мстит», ее заклинание «богине Иштар»:

Храни мой шатер:
Братьев, сестер…
Ее предупреждение:

Поделил – секирой
Пограничный шест.
Есть на теле мира
Язва: все проест.

«Не надо людям с людьми на земле бороться!», – просит Цветаева, дарит нам «Закон протянутой руки, / Души распахнутой», девиз: «Сострадай!»

Глубокое сострадание вызывают сегодня старики и молодежь. Последние – отравленные «цивилизацией» Запада. И я снова вспоминаю – цветаевское. Из писем А.А. Тесковой о французской молодежи середины 30-х годов XX века: «…им с собой скучно: оттого непрерывно и развлекаются»; «…у Мура здесь никаких перспектив. Я же вижу этих двадцатилетних – они в тупике»; «здешняя, юношеская пошлость отвратительнее тамошней базаровщины».

В мерзостях нынешней «сексуальной революции», завезенной со столь милого иным Запада, уж и не знаю, куда порою бросаться, подобно тем, цветаевским, деревьям

От девушек – сплошь без стыда,
От юношей – то ж – и без лба:
Чем меньше – тем выше заносят!
Безлобых, а завтра – безносых.
От тресков, зовущихся: речь...

«Похотливый комок», «свалка потная» тел, по Цветаевой, – начало конца душ, потому что «где начинается душа, там кончается плоть». А ведь эта «революция», по сути, культивируется, пропагандируется!.. Цветаева же предупреждала: как сглаза «Россия должна беречься Интуризма»…

С грустной улыбкой нередко вспоминаю ту, почти последнюю запись Марины Цветаевой, в последней записной книжке во Франции. Ту, где – о пошлом, циничном прозвании: «набитые морды» – билетов Национальной лотереи в пользу инвалидов Первой мировой войны, услышанном ею в кафе от красующегося юнца. И – о внезапном осознании, «что я ничего не чувствую, как они, и они – ничего – как я – и, что главнее чувств – у нас были абсолютно-разные двигатели, что то, что для них является двигателем – для меня просто не существует – и наоборот (и какое наоборот!).

Любовь – где для меня все всегда было на волоске – интонации, волоске поднятой, приподнятой недоумением (чужим и моим) брови – Дамокловым мечом этого волоска – и их любовь: целоваться – сразу (как дело делать!) и, одновременно, за 10 дней уславливаться. (А вдруг мне не захочется? (целоваться) Или им – всегда хочется? "Всегда готов".)

– и квартира – и карьера – и т.д., т.е. непреложная уверенность в себе и в другом: утвержденность на камне – того, что для меня было сновиденный секундный взлет на седьмое небо – и падение с него».

Но, заканчивает запись Марина Цветаева: «…И все-таки я знаю, что я – жизнь: я, а не они, хотя мне все доказывает обратное».

На том и стоим.

Людмила ВЛАДИМИРОВА