(этический, социальный, культурологический аспекты)

Лариса Николаевна Синельникова доктор филологических наук, профессор (г. Луганск)

Анне Ахматовой принадлежит такое грустное и вместе с тем мудрое высказывание: «Никто не знает, в какую эпоху он живёт». Не знаем и мы с вами. Но незнание или неполное, порой противоречивое знание не освобождает от ответственности - прежде всего от ответственности за то, что и зачем мы разрушаем, что и для чего (или для кого) мы создаём. Наиболее уязвимой в этом контрадикторном контексте оказывается культура, немыслимая без традиций и исторической памяти, и связанные с культурной памятью критерии идентификации народа. Если не всё, то многое в нашем теперешнем жизненном пространстве направлено на деидентификацию русских на Украине, на отторжение русскости как фактора национального самосознания. Речь в этом случае идёт не о количестве изданий на русском языке (каких? с каким уровнем если не культуры, то хотя бы грамотности?), а о непрекращающейся дискредитации русскости, синонимизируемой с имперским мышлением, да и только.

Размышление над этим непростым вопросом вызвало желание выявить более широкое, не зашоренное политическими амбициями и конъюнктурой содержание концепта русскость или хотя бы часть этого содержания, обратившись к двум источникам, к которым человечество во все времена испытывает наибольшую степень доверия, - к философии и к поэзии.

В русской культуре философская и поэтическая рефлексия достаточно тесно связаны. Эта связь привела к особой парадигме мысли, основанной на совместности поэтических интуиции и философских воззрений. Философия и поэзия, будучи равно сориентированными на ценности человеческой жизни, в содержании явленного, материального видят прежде всего духовный предмет, опыт переживания которого сопровождается душевным напряжением. Знание, сформированное в философии и поэзии, - дар и богатство народа, демонстрирующее тонкую познавательную технику. Философская и поэтическая мысль в русской культуре представляют собой целостный феномен, результат внутренней сосредоточенности и, по выражению И. Ильина, «утончённого духовного делания».

И в философии, и в поэзии внешние впечатления переходят в мысленные образы, события определённого времени превращаются в размышления о закономерностях, то есть приобретают общественно значимый прогнозирующий характер, куда более существенный, чем многие социологические прогнозы, так как основываются на синергетике мысли и чувства - такова «философия поэзии», которую инверсивно можно соотнести с «поэзией философии»:



Русскость, как и любое другое синтезирующее смыслы понятие, - категория историческая, и каждый век имеет свой набор черт, свою иерархию признаков. Надо признать, что постоянство сохраняется в противоречивых оценках русскости. Вяч. Иванов определял русскую душу как варварски-благородную и называл такие отличительные черты психологии русского народа: «скептический, реалистический склад неподкупной русской мысли, её потребность идти во всём с неумолимо ясною последовательностью до конца и до края, её нравственно-практический строй и оборот, ненавидящий противоречия между сознанием и действием, подозрительная строгость оценки и стремление к обесценению ценностей» (6, 368).
Русская философская мысль неоднородна, что также можно рассматривать как следствие противоречивости русского человека. В предельном варианте можно сказать: философий столько, сколько самих философов. Новым носителям философского знания ещё придётся разбираться в верности критериев оценки философских суждений, касающихся национальных свойств. Например, такого рассуждения В. Розанова:



В разные периоды коллективное и индивидуальное сознание по-разному фиксируются в философии и поэзии: что ценится - прошлое, настоящее или планируемое, предвосхищаемое будущее; чему нужно уделить наибольшее внимание - сохранению того, что проверено опытом и традициями, или всесметающему переустройству; что очевидно устарело, ушло, а что надо хранить из последних сил. Мироощущение меняется, оно должно меняться, иногда даже на протяжении жизни одного поколения. И всё-таки о ряде особенностей русскости можно говорить и в изменённом мире, не забывая при этом того, что русский философ И. Ильин называл личной теоретической совестью, основанной на личном душевном переживании, но сверхличной познавательной очевидности (7, 16-17).

Из тех состояний, которые равно организуют философскую мысль и поэтическое чувство, наиболее существенно состояние трансцендирования, выводящее из времени (физического, социального) в безвременное, вечное. Конструировать сверхопытную реальность через опыт земного существования, в доступных предметах и знакомых словах улавливать превышающие смыслы, подчиняться внутреннему голосу как правде выбора такова «презумпция» философствования и поэтического творчества, способствующая неистощимости рефлексий, но одновременно их неопределённости и незавершённости. Выход за границу эмпирического Я сближает философов и поэтов. Философствование как черта русскости оборачивается невыводимостью конечного смысла любой проблемы - от бытовой до бытийной. Русский человек - провиденциальная личность, он больше мечтает сделать, чем делает (воля к мечте вместо воли к жизни - у В. Розанова), чаще пророчествует, чем анализирует прошлое и настоящее. «А в России пророческий пыл, / Чёрный ветер и белые ночи. / Там среди безымянных могил / Путь к бессмертью длинней и короче» (А. Межиров).

То, что Вяч. Иванов называл дионисийским началом, также в применении к понятию русскость антиномично. Русское дионисийство - это полнота переживаний, нередко их полярность, стремление совместить несовместимое: пафос боговмещения и греховность, свободу и подчинённость, жалость и жестокость, выговаривание себя и стремление к неизреченному. Полнота чувств в их отнюдь не произвольном, а вполне утверждённом культурными (прежде всего литературными) традициями антиномизме, суть которого с формульной точностью определил А. Блок: «радость, страданье - одно».
На противоречивости уживающихся эмоций строится русская поэтическая эмотология: нежность звериная (Ю. Кублановский), жуть восторга, мои прекрасные страданья (И. Шкляревский), безысходная горечь счастья (М. Дудин), тревожный покой (А. Тарковский) и мн. др. Соединение эмоций в поэтической речи - знак того, что психическая жизнь русского человека динамична и непредсказуема, она протекает путём бесконечного зацепления одних чувств за другие. В одном ряду оказываются смирение и гордыня, ненависть и любовь, любовь и страданье, стыд и страх, тоска и веселье, умиленье и зависть, раскованность и испуг, ликованье и отчаянье, послушанье и гонор, очарованье и разочарованье. Такого рода перечень можно сколь угодно долго продолжать.

Зарубежные исследователи русского национального характера в первую очередь называют такие его свойства, как экспрессивность и эмоциональную живость, импульсивность и лёгкость в проявлении чувств (4, 23). «Если англосаксонской культуре свойственно неодобрительное отношение к ничем не сдерживаемому потоку чувств», то «русская культура относит выражение эмоций к одной из основных функций человеческой речи» (5, 43). Но показателями национальной мейтальности, как кажется, можно считать не столько повышенную эмоциональность, находящую выражение в общении, сколько факт объединения, наложения разноплановых эмоций. Примеры из поэзии: «О, как мучительно тобою счастлив я!», адское веселье, жестокая радость, мрачные грёзы, печальное сладострастье, принуждённые желанья (Пушкин); «И веком нежность и суровость / в нас нераздельно сведены», «И знай, что истинное счастье / Слегка окрашивает грусть», «И между радостью и болью / сожги придуманную грань» (А. Прасолов); «И низкий звук тянулся, как года / неразделённой нежности и муки» (Л. Щербатова); «И ненависть, мешающая вздоху, / возникла в нём с мгновенностью любви» (Б. Ахмадулина). Наложение эмоций - не просто их суммирование, а стремление выразить то состояние, которое и есть признак ментальности (в другой аксиоматике -загадочность, непредсказуемость, тайна русской души).

Активность эмоций не означает их неконтролируемости. Контроль - в моральных постулатах. В центре внимания при выявлении признаков национального мировидения оказываются этические концепты, в основе которых лежат деонтические нормы: что истинно, а что ложно, что можно, а что нельзя, что должно, а что есть на самом деле. И в этом обнаруживается некая природная полярность русского человека, отрицание для себя того, что так пылко утверждается для другого. «Я ещё не такой подлец, чтобы думать о морали», - писал моралист В. Розанов (10, 55).

Для русской философской мысли характерна прямая нацеленность на описание (а нередко и предписание) национальных деонтических норм. Базовые этические понятия в русской философии - правда, истина, совесть, стыд, вина, долг, грех, любовь, свобода, воля. Каждый из этих концептов может быть предметом самостоятельного монографического рассмотрения, особенно при ориентированности на проблемы эволюционной эпистемологии - изменения культурной познавательной ситуации и аксиологических критериев с учётом приоритетов новых поколений, живущих в другой социальной среде и находящихся под влиянием процессов глобализации, декларирования европейских стандартов как этического и образовательного эталона. И всё-таки остановлюсь на нескольких этических концептах, лежащих в основе русского нравственного сознания.

Опыт, наблюдения, интуиция, размышления философов и поэтов о любви столь многообразны, что могут быть изложены в десятках томов, может быть, главное удалось сказать В. Розанову: «Гаснет любовь - и гаснет истина. Поэтому «истинствовать на земле» - значит постоянно и истинно любить» (10, 66).

Совесть, стыд. И. Ильин оценивает совесть как «изумительное, таинственное душевное состояние», «драгоценнейший источник всякого познания» (6, 143). Совесть - источник чувства ответственности, «поэтому там, где это чувство угасает, - воцаряется всеобщее безразличие к результату труда и творчества: что же могут создать безответственный судья, политик, врач, офицер, инженер, кондуктор и пахарь?» (6, 146).

М. Мамардашвили подчёркивал такое свойство совести, как самобытийствие - невыводимость из правил и законов и нсвыводимость из знаемого.



Н.Д. Арутюнова в статье «О стыде и совести» определяет основное назначение этих понятий - выражать «внутреннюю способность Эго реагировать на оценку своих действий Другим» (1, 57). И далее: «стыд формирует социального человека, совесть - нравственную личность. Стыд учит человека поведению, совесть - поступкам» (1, 58).

Для поэта, по выражению Б. Ахмадулиной, «нерасторжимы словесность и совесть». Несколько примеров: «Довольно ... Всё ушло, помимо / и совести и красоты...», «Я за то, чтобы краска стыда / Всесословною сделалась краской» (В. Костров); И то был урок и пример / не славы, даримой признанием, / а совести, ставшей призваньем / и высшею мерою мер» (Ю. Левитанский).

Вина. В русской концептосфере обозначена связь совести, стыда и вины. О.Ю. Богуславская, сравнивая прилагательные виноватый и виновный, подчеркнула, что «виноватый - очень русское слово, а виновный - гораздо более нейтральное» (3, 79), так как виновный характеризует ситуации, подлежащие социальной регламентации, а виноватый указывает на то, что имеет место некоторое нежелательное положение вещей. В поэзии и то, и другое - очень русские слова. Несколько примеров: « - А на лице / всегда, как тень, следы видны. / сокрытого стыда? Таящейся вины?» (В. Казанцев); «Как бы чертёж земли, погубленной / какой-то страшною виной, / огромной крышкою обугленной / мерцал рояль передо мной» (Ю. Левитанский); «То не скорбная страна / Пробуждается на час, / То последняя вина / Надвигается на нас» (Л. Владимирова).

Вина, по всей видимости, этноцентрическое русское слово, во всяком случае в списки универсальных эмоций его включают только русские психологи, философы и лингвисты, занимающиеся проблемами эмотологии. Вина перед кем-то за что-то - одно из чисто русских когнитивно-эмоциональных проявлений: «С детской поры моей, как наважденье, / всё то же виденье, / всё та же картина встаёт передо мной, / неизменно во мне вызывая / чувство тревоги и смутное чувство вины перед кем-то, / кто мне неведом» (Ю. Левитанский). Вина в русской картине мира оказывается синонимом честности: «Всё честное окрасится виной...» (В. Костров). Вина и мука, стыд и вина в поэзии всегда рядом: «Звук указующий, пусть велика / моя вина, но велика и мука» (Б. Ахмадулина).

Страдание, боль, горе. От совестливости, виноватости (вне их социальной регламентации) - переживания в разных градациях, с разной протяжённостью во времени и многообразным регистром оценок этого состояния. «Боль жизни гораздо могущественнее интереса к жизни», - считал В. Розанов (10, 29). И ещё несколько любопытных рассуждений философа: «Любовь есть боль. Кто не болит (о другом), тот не любит (другого)» (10, 107), «Болит душа, болит душа... И что делать с этой болью - я не знаю. Но только при боли я согласен жить» (10, 76). И у поэтов: И только с болью я солидарен» (И. Бродский), «Мне боль придаёт одержимость и силу» (А. Кушнер), «Слава богу! Слава богу! / Что я знал беду и тревогу» (Д. Самойлов).

Беспричинность, неопределённость вины и боли - проявления трансцендентного сознания, антиномичного прагматическим установкам жизненного поведения. Не в этом ли когнитивная природа поэтических оксюморонов: сладкая боль, соблазн боли, роскошь беды и под. и оправдание парадоксального поэтического императива: «Какое счастье быть несчастным!» (А. Кушнер).

Страдание, по мнению И. Ильина, связывает философию с жизнью: «ибо жизнь есть страдание, ведущее к мудрости, а философия есть мудрость, рождённая страданием» (7, 44).

Сострадание чувство христианского, соборного человека. В.И. Даль так определяет это чувство: страдать вместе, переносить муки сообща; жалость к другому, соболезнование, сочувствие, симпатия.

Один из нравственных афоризмов В. Розанова акцентирует внимание на жалости как всеобъемлющем чувстве русского человека: «Никакой человек не достоин похвалы. Всякий человек достоин только жалости» (10, 86). О растворимости души в жалости писал Н. Бердяев. Жалость у этого философа вызывала «вся скорбь мира»: охлаждение человеческих надежд и чувств, всякое расставание, воспоминание о прошлом, сознание неправоты, страдания животных и многое другое (2, 65-72). Так же жалостлив русский поэт: «И жалко всех и вся. И жалко / Закушенного полушалка, / Когда одна, вдоль дюн, бегом - / Душа - несчастная гречанка... / А перед ней взлетает чайка. / И больше никого кругом» (Д. Самойлов). Жалость сильнее ненависти: «И эта маленькая малость / Вдруг озарит, как солнце, тьму. / И вместо ненависти жалость / В душе вдруг вскинется к нему» (В. Казанцев). И сильнее радости: «Лишь беспощадное счастье! / В радости - жалости нет!» (В. Казанцев). Общественное назначение поэта В. Костров сополагает с состраданием: «Они сошли с парнасской высоты /'и обрели народное признанье / в тот миг, / когда сознанье красоты / соединили с чувством состраданья».

Тоска, печаль - доминантные эмотивы русских философов и поэтов. Н. Бердяев считал тоску доведённым до последней остроты конфликтом между ничтожеством, тленностью этого мира и трансцендентным (2, 50). Вот любопытный отрывок из книги артиста А. Пороховщикова «Цензуру к памяти не допускать»: « - О чём ты думаешь? Я не думаю, я тоскую - Что-нибудь случилось? - Нет, я просто русский человек».

Печаль у поэтов может -быть, вслед за Пушкиным - не только светла, но и сладка: «И можно до последнего глотка / испить её, всю горечь той печали, / чтоб, чуя уже холод за плечами, / вдруг удивиться - / как она сладка!» (Ю. Левитанский). Сравним с комментарием А. Вежбицкой (исследовательницы, занимающейся проблемами ключевых концептов и сценариев поведения в разных мировых культурах): «... грусть иногда может быть охарактеризована как светлая, а выражение светлая печаль звучало бы странно...» (5, 511).

Грусть и радость. О нераздельности этих чувств говорят и философы, и поэты. «Моя вечная грусть и радость. Особенная, ни к чему не относящаяся» (10, 48). Полноценная радость - в положительном восприятии живого мира простых вещей, окружающих человека: «Всё в радость мне: и веник на крыльце, / и домика возлюбленная малость, / и снег, что тает на моём лице, / прохладен, как новёхонькая младость» (Б. Ахмадулина). Слёзы в русской поэтической картине мира эквивалент жизненности: «Видишь - плачу, значит всё в порядке: /' если плачу, значит, это я» (В. Костров), «Здесь всё мертво и не способно к плачу» (Б. Ахмадулина).

Страх тоже занимает не последнее место в русском мировосприятии. И только когда к этому по большей части социально мотивированному чувству появляется ироническое отношение, можно надеяться на его преодоление: « - Жить мне в страхе надоело. / Нынче страх отбросил я. / И на мир гляжу я смело. / В чём же смелость-то моя? // - Раньше я всего боялся. / И о том, что не боюсь, / Думать даже я боялся. / А теперь вот не боюсь / Говорить, что я боюсь!» (В. Казанцев).

Надежда. Философия надежды противоречива: расхожее «надежда умирает последней» фиксирует сохранные свойства этого не только личного, но и коллективного состояния: «Мы последние этого века. / Мы великой надеждой больны» (В. Костров). В то же время «иллюзорность и тяжесть надежды» (Виктор Ерофеев) оказывается ощутимой в социально и политически напряжённых условиях жизни. Боязнь потерять надежду, по мнению М. Мамардашвили, мешает человеку увидеть истину так, как она есть». И о надежде православного человека: «И надеваю я крестик нагельный - / Каплю надежды из серебра» (В. Костров).

Лень. У этого состояния в русском сознании - особый статус. Лень, отрицательно оцениваемая (противовес трудолюбию, и лень как несуетность, праздность, отстранённость от внешнего мира. «Я пришёл в этот мир, чтобы видеть, а не совершать», поскольку «сам себе бесконечно интересен», - говорил В. Розанов (10, 90 и 34). Лень - универсальный элемент человеческого устройства (8, 336-344). В социальном контексте она может быть определена как несоответствие массы внутреннего движения объёму внешних действий, и тогда о ней говорят как о ментальной сущности народа. « Вечно мечтает, и всегда одна мысль: - как бы уклониться от работы» (10, 37), «Русский «мечтатель» и существует для разговоров. Для чего же он существует. Не для дела же?» (10, 112). И совсем другая оценка лени как особого состояния творческой личности: «О Дельвиг, / ты достиг такого ленью, / Чего трудом не каждый достигал» (Д. Самойлов).

Свобода занимает особое место в духовных исканиях русского человека. Едва ли не полный набор составляющих этого понятия представлен Н. Бердяевым: «Всё в человеческой жизни должно пройти через свободу, через испытание свободы, через отражение соблазнов свободы» (2, 57). В стихотворении «Взгляды» В Казанцев в неразрывное целое соединяет свободу с её антиподом - рабством:



Нелюбовь к власти - также свойство идеологической ментальности русского человека. «Революция имеет два измерения, - рассуждал В. Розанов, длину и ширину; но не имеет третьего - глубины. ... Она будет всё время расти в раздражение; но никогда не настанет не настанет в ней того окончательного, когда человек говорит: «Довольно! Я - счастлив! Сегодня так хорошо, что не надо завтра» ... Революция всегда будет с мукою и будет надеяться только на «завтра» ... И всякое «завтра» её обманет и перейдёт в «послезавтра» (10, 107).4 «Ряженая революция»: и она кончилась. Только с окончанием революции, чистосердечным и всеобщим с нею распрощанием, - можно думать о прогрессе, о здоровье, о работе «вперёд» (10, 233).

К признакам русскости до недавнего времени без оговорок можно было отнести такое свойство, как литературность души, литературоцентричность - повышенную степень филологичности, культивирования «вторичного бытия» в слове. Единящей силой при этом для любого народа оказывается гениальный поэт. Гениальный - значит всеобъемлющий в духовном смысле, постигший душу народа и в значительной мере определяющий направление мыслей и чувствований без ограничения пространством и временем. И. Ильин связывал понятие национального гения с патриотизмом, с патриотической любовью: «Жизнь народного духа находит себе в творчестве гения сосредоточенное и зрелое выражение. Гений говорит от себя, но не за себя только, а за весь народ...» (7, 217). Горько, если нравственная установка поэта старшего поколения «Классикой русской живу и лечусь» (В. Костров) ограничится жизнью только этого поколения.

Литературоцентричность русских сохраняется гением Пушкина, продолжающим оставаться точкой отсчёта в понимании русской души: «Десять столетий зрел пушкинский ямб, / Объединенья народов глашатай (Л. Володарский), «За смыслом, / за глаголом, / за наречием, / - на речку Тьму, / на пушкинскую речку» (В. Костров). Чаще всего цитируется пушкинская строка «Куда ж нам плыть?», вероятно, в силу синонимического схождения с вечным русским вопросом: что делать?: «Под парусами снежных осыпей / с простёртых лап, когда светает / или становится ещё темней, / куда ж нам плыть?., никто не знает» (Ю. Кублановский).

Отношение к родному языку как к соборной среде, вместе непрестанно творимой и обусловливающей преемственные связи между поколениями, характерно для любого народа. Естественны при этом высокие слова о родном языке, желание защитить его и себя правом пользоваться всеми богатствами родного языка. Вяч. Иванов говорил о том, что в русском языке вследствие «счастливого брака с эллинским словом» и раннего усвоения многочисленных влияний без утраты самородных особенностей «заложена была распространительная и собирательная воля; он был знаменован знаком сверхнационального, синтетического, всеобъемлющего назначения. Ничто славянское ему не чуждо: он положен среди языков славянских, как некое средоточное вместилище, открытое всему, что составляет родное наследие великого племени» (6, 397). Отношения между познающим человеком и миром опосредованы языком, задающим определённую картину мира, ориентированную на данный этнос. М. Цветаева говорила о том, что «иные вещи на ином языке не мыслятся».

Философский и поэтический дискурсы, на основании которых мы пытались выстроить содержание концепта русскости, основываются на феноменах сознания, фактах истории и культуры народа. Основные признаки русскости связываются с духовностью и душевностью, с поиском идеала, почитанием красоты, стремлением к совершенству и борьбе со злом в разных его проявлениях. Системообразующую роль выполняют этические предписания совестливости, правды, долга, ответственности. Константная этическая категория - любовь во множестве её признаков. Основной ценностный поиск - поиск счастья. Континуальность культуры поддерживается памятью - исторической, социальной, литературной.

Семантически язык русскости представлен в лексике, фразеологии, синонимических рядах, в способах оценки - как прямой, так и косвенной, с помощью различных риторических приёмов, в афористике, в официальной и «наивной» лексикографии, в фольклоре, в разножанровой и разностилевой художественной литературе. Если всё это изымается из образовательного процесса и информационного пространства или до неузнаваемости редуцируется и, следовательно, искажается, потери становятся неисчислимыми. Табуированность русскости трудно оправдать политкорректностью, которая не может опровергнуть мудрый афоризм: человек, говорящий о своих достоинствах, смешон, человек, не осознающий их, глуп.
В такого рода гуманитарном контексте уместен вопрос: каков эквивалент русскости на Украине? Какого рода трансформации испытывает русская культура и каким может стать русский человек в пространстве политических неурядиц и очевидных противоречий в понимании многих тонкостей совместного существования в поликультурном обществе? Что нас ждёт - конформизм, убивающий душу, или торжествующая под влиянием глобализации безликость, обезличенность? «Иные времена - иной лад; изменился лад - и чужою кажется песня», - писал поэт-философ Вяч. Иванов (5, 375). Мир, в котором мы все хотим жить, невозможен без усилий каждого из нас. Усилий, созидающих общность, но и не разрушающих отдельность.

Лариса Николаевна Синельникова доктор филологических наук, профессор (г. Луганск)

ЛИТЕРАТУРА
1. Арутюнова Н.Д. О стыде и совести // Логический анализ языка. Языки этики. - М., 2000.
2. Бердяев H.A. Самопознание. - М., 1991.
3. Богуславская О.Ю. И нет греха в его вине (виноватый и виновный) // Логический анализ языка. Языки этики. - М., 2000.
4. Вежбицкая А. Язык. Культура. Познание. - М., 1997.
5. Вежбицкая А. Семантические универсалии и описание языков - M 1999.
6. Иванов Вяч. Родное и вселенское. - М., 1994.
7. Ильин И.А. Сочинения в двух томах. - Т. 2. Религиозная философия. -М., 1994.
8. Левонтина И.Б. Homo piger // Зализняк Анна, Левонтина И.Б., Шмелёв А.Д. Ключевые идеи русской языковой картины мира. - М., 2005.
9. Мамардашвили М.К. Мой опыт нетипичен. - СПб., 2000.
10. Розанов В.В. Уединенное. - М., 1990.