(социальная философия русской власти)



I

Китайцы говорят: не дай бог жить в эпоху перемен. Русские (устами Тютчева) отвечают: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые». Впрочем, китайцев этим не убедишь – для них Россия это страна постоянных и неожиданных изменений и потрясений. По-китайски Россия «э го» – «государство затягивания и мгновенных перемен»[2], а относится оно к разряду народов, обращённых в себя (к этому же разряду относятся мусульмане – «цзу»).

Россия это, действительно, страна, где «затягивания» (застой) мгновенно сменяются переменами, реформами и революциями (смуты), причём реформы, как правило, ведут к результатам, которые диаметрально противоположны задуманному. Практически все русские реформы – от Избранной рады до горбачёвщины – оказывались контрпродуктивны, а порой просто рушили систему и разваливали страну.

Почему? Ведь хотели как лучше. В этом-то «лучше» всё дело. Под «лучше», как правило, понималось «как на Западе». Реформы проводились так, чтобы подогнать Россию к некой западной норме. В эту норму верила как власть, так и бóльшая часть интеллигенции, которая интерпретировала социальную природу и историю своей страны на какой угодно лад – на либеральный, марксистский, евразийский, но не на русский. Иными словами, они описывали русскую реальность и прогнозировали её развитие в терминах и понятиях, отражающих чужие реалии – грезили «русский сон под чуждыми нам именами».

Экономика, социология, политология давали замечательные результаты в изучении североатлантического ядра капиталистической системы 1850–1970-х годов. И это вполне естественно: западная конвенциональная наука «заточена» под объяснение определённого типа общества – такого, где власть и собственность обособлены, где чётко дифференцированы экономическая, социальная и политическая сферы, а потому базовые единицы их организации – рынок, гражданское общество и политика – легко конституируются в качестве базовых объектов анализа трёх социальных дисциплин.

Ну а как быть с изучением обществ, где власть и собственность не дифференцированы – почти или совсем? Где не было ни рынка в буржуазном смысле слова, ни гражданского общества, ни политики, где само оформление классов, будь то феодалы или буржуазия, было возможно, в отличие от Запада с его высоким уровнем избыточного продукта, на основе отчуждения значительной части необходимого продукта, а следовательно означало не прогресс (при всей условности этого термина), а регресс? Как с помощью понятийного аппарата экономики и особенно социологии и политологии описывать и объяснять реалии обществ, в которых нет или не было базовых объектов, конституирующих эти дисциплины? Помещать в прокрустово ложе чуждых теоретических схем и понятий, а ведь метод и теория должны соответствовать природе изучаемого объекта, а не навязываться извне.

Ещё хуже, когда в прокрустово ложе пытаются загнать не теорию, а практику, когда под чуждыми именами начинают грезить не теоретический сон, а практическую явь. Понятийная катастрофа ведёт к социальной, разруха в головах – к разрухе общественной – мы это проходили не раз и, похоже, почти ничему не научились. А ведь первый шаг прост – начать смотреть на свою историю своими глазами, а не чужими. Собственно, к этому нас призывают даже западные коллеги. Так, Д. Ливен, автор книги «Империя: Российская империя и её соперники» (Lieven D. Empire: The Russian Empire and Its Rivals. – L.: John Murray, 2000), отметив, что в современных сравнительных исследованиях политической науки (и не только в ней) господствует превращённая в догму вигская интерпретация истории – «странная версия англо-американского самопоздравления-самовосхваления, написанная в немецкой манере», заключил: русские должны взять на себя инициативу в написании русской истории. Т.е. речь идёт о том, чтобы в осмыслении своей истории не следовать чужим схемам, отражающим чужой – западный – опыт и подаваемым в пропагандистских целях в качестве универсальных, а разрабатывать свои, вытекающие из русской реальности, адекватные ей, «заточенные» под неё. Такой подход потребует не просто новых теорий, а новых дисциплин – например, «русских исследований». Но пока такая дисциплина не создана, остаётся работать в сфере социальной философии и искать такие базовые объекты исследования, которые способны конституировать «русские исследования» так же, как «гражданское общество» конституирует социологию, а «политика» – политическую науку.

Что может стать таким базовым объектом для понимания русского мира, его истории? Что является константой для русской истории, взятой в качестве системы, такой константой, какой, например, для капиталистической системы является капитал? Что есть константа, образующий элемент, который присутствует во всех структурах русской истории и, более того, усиливается в каждой последующей, достигая кульминации и исторически чистой форме в советском коммунизме, который, на мой взгляд, является ключом одновременно к русской истории и к мировой истории ХХ века? Что можно выделить в качестве такой базовой единицы анализа русской реальности, которая будет адекватна последней и позволит уйти от ложных «социологизации» и «политологизации» этой реальности, короче, от вестернизации, на которой строились многие из окончившихся катастрофой русских реформ.

Специфика каждой крупной/сложной социальной системы заключается в её системообразующем элементе как базовой единице её организации. В индийской системе это каста, в античной – полис, в капиталистической – капитал. А что является базовой единицей русской истории, взятой как система?

II

Таким элементом, на мой взгляд, в русской истории является власть. Эта власть не сводится к государственности, хотя у неё есть государственное измерение; эта власть не является политической, хотя дважды – на рубеже XIX–XX и XX–XXI вв. – на короткое время – у неё появлялось и политическое измерение (как результат её разложения).

У русской власти, как мы увидим, нет аналогов ни на Западе, ни на Востоке, это исключительно русский феномен. В то же время – и в этом один из главных парадоксов русской власти, одно из её главных противоречий – она, во-первых, никогда не возникла бы на русской почве без взаимодействия с тенденциями и феноменами общеевразийского развития и, во-вторых, не получила бы своей завершённой формы вне капиталистической системы, без взаимодействия с тенденциями и феноменами общемирового развития. В связи с этим термин «русская власть», который я буду использовать, отражает весьма сложную по содержанию и строению субстанцию, сформировавшуюся как русский ответ на нерусские – евразийские и мировые – воздействия. Я буду называть эту власть «центроверхом», чтобы не прибегать к таким терминам как «государство», «патримония» и т.п. Анализируя специфику этой власти (её главные черты – надзаконность и социально однородный характер), мы двинемся из настоящего в прошлое – от коммунизма к самодержавию.

III

Каков был юридический статус КПСС? Попросту говоря, была ли она легальной организацией? На первый взгляд, этот вопрос звучит абсурдно, ведь о КПСС говорилось в Конституции 1977 г. (ст. 6, гл. I) и в Конституции 1936 г. (ст. 126, гл. XII). В «брежневской» конституции КПСС объявлялась руководящей и направляющей силой советского общества. Однако, во-первых, всё это – не юридические формулировки. Это метафоры, не конкретизированные юридическими формулировками. Легальность, право – это не общие заявления, а юридические формулировки и четко прописанный правовой механизм. Во-вторых, ст. 6 противоречила Гражданскому кодексу СССР, согласно которому любая организация существует только в том случае, если государство её разрешило, и этот разрешительный порядок зафиксирован в соответствующем законе. Советское государство разрешило все организации, кроме одной – КПСС, которая была над законом, внелегальной. Именно она «разрешила» и советское государство, и советские законы, источником которых – так было сформулировано в советских учебниках права – были решения КПСС.

Коммунистические руководители прекрасно понимали надзаконный характер коммунистической власти, причём с самого начала. Ленин писал о том, что коммунистическая власть («диктатура пролетариата») есть «ничем не ограниченная, никакими законами, никакими абсолютно правилами не стесненная, непосредственно на насилие опирающаяся власть», что «юридическая и фактическая конституция советской республики строится на том, что партия всё исправляет, назначает и строит по одному принципу», т.е. партия – над законом, над конституцией.

Но, быть может, так было только в начале? Переносимся в хрущёвские времена – в так называемую «оттепель». Когда в 1960 г. Н.С. Хрущёв узнал, что находящимся под судом Рокотову, Файбишенко и Яковлеву – королям советского «черного рынка», возглавлявшим сеть нелегального оборота золота и иностранной валюты, светят всего лишь пять-шесть лет тюрьмы, он потребовал расстрела, поскольку речь шла об огромных для того времени суммах – около миллиона рублей. Генеральный прокурор попытался возразить, что такое наказание не соответствует закону. Хрущёв пришел в ярость и заорал: «Закон над нами, над коммунистической партией или мы над законом?!». Ответ был очевиден, в результате за время суда законы менялись трижды и обвиняемых подвели под расстрельную статью.

Наконец, наиболее интересный пример – из финала горбачёвщины. Летом 1990 г. генсек КПСС получил секретный документ под названием «О неотложных мерах по организации коммерческой и внешнеэкономической деятельности партии». Он датирован 23 августа 1990 г., имеет № 15703 и направлен за подписью заместителя Горбачёва по ЦК КПСС Ивашко Горбачёву. Документ констатирует: «Как свидетельствуют уроки Восточной Европы, непринятие своевременных мер по оформлению (речь, понятно, идет о юридическом оформлении. – А.Ф.) партийного имущества применительно к требованиям коммунистической работы и включение его в нормальный хозяйственный оборот, особенно в условиях перехода к рынку, неминуемо грозит тяжелыми последствиями для партии» (с. 2 документа). Далее идут конкретные рекомендации, как избежать тяжелых последствий: «Потребуется соблюдение разумной конфиденциальности и использование в ряде случаев анонимных форм (подставных фирм. – А.Ф.), маскирующих выходы на КПСС. Конечная цель, по-видимому, будет состоять в том, чтобы наряду с «коммерциализацией», имеющейся в наличии партийной собственности, планомерно создавать структуры «невидимой» партийной экономики, к работе с которой будет допущен очень узкий круг лиц, определяемый Генеральным секретарем ЦК КПСС или его секретарем» (с.2–3 документа). Не этот ли «узкий круг» начал осенью 1991 г. полеты из окон – не во сне, а наяву, и стал в массовом порядке кончать жизнь самоубийством?

«Невидимую» сеть партийной экономики в документе предлагалось создавать неотложным образом по следующим направлениям.

«– Подготовить предложения о создании каких-то новых «промежуточных» хозяйственных структур (фонды, ассоциации и т.п.) (не знаю почему, но когда я прочел эти строки, у меня в памяти тут же возникли связки: «фонд» – фонд Горбачёва, «ассоциация» – ассоциация Шеварднадзе. – А.Ф.), которые при минимальных «видимых» связях с ЦК КПСС могли бы стать центрами формирования «невидимой» партийной экономики;

– безотлагательно приступить к подготовке предложений об использовании анонимных форм, маскирующих прямые выходы на КПСС, в развёртывании коммерческой и внешнеэкономической деятельности партии;

– рассмотреть вопросы о создании контролируемого ЦК КПСС банка с правом ведения валютных операций, об участии партии своими валютными ресурсами в капитале оперирующих в международном масштабе фирм, контролируемых хозяйственными организациями друзей (выделено мной; кратократический новояз – А.Ф.). Для обеспечения внешнеэкономической деятельности следовало бы также безотлагательно начать аккумуляцию на отдельном счёте КПСС партийных взносов загранучреждений;

– провести консультации с Госснабом СССР по вопросу об использовании для внешнеэкономического сотрудничества партии советского имущества, остающегося после вывода советских войск из Чехословакии, Венгрии и ГДР» (указанный документ с. 4–5).

Что же получается? КПСС – у власти, а коммунист № 2 пишет коммунисту № 1 о необходимости создания «невидимой» (т.е. внелегальной) структуры партийной экономики. Почему? Да потому что власть – надзаконна, внезаконна, а следовательно, и ее «экономика» (т.е. пущенное в дело имущество, не являющееся собственностью, так как нет собственника, собственность есть не кража, а юридическое отношение, предполагающее наличие юридического лица, разрешенного государством) должна быть внелегальной, нелегальной. Отсюда – в силу природы власти – всего один шаг до использования в указанном процессе внелегальных, т.е. криминальных методов, средств и групп создания такой «экономики» как наиболее адекватных по своей, потусторонней закону природе, что и произошло в 1990-е годы.

Итак, власть в третьей структуре русской истории – советском коммунизме – носила надзаконный характер. А как обстояло дело с первой и второй структурами – Московским и Петербургским самодержавиями?

IV

Историкам так и не удалось решить вопрос о социальной природе самодержавия. Одни пытаются втолкнуть его в прокрустово ложе «восточного деспотизма», другие приравнивают к «западному абсолютизму». Мне обе эти точки зрения представляются ошибочными. На самом деле, самодержавие – исключительно русский феномен. Хотя «западный абсолютизм» (как и русское самодержавие) – власть субъектная, а «восточный деспотизм» – системная, не предполагающая субъекта, растворяющая его в себе, по линии ограниченности законом, подзаконности, высокоинституциализированного характера, у них больше общего друг с другом, чем с самодержавием.

На Востоке, будь то Япония, Китай или Индия, власть тэнно/сёгуна, хуанди или султана была ограничена – традицией, ритуалом, обычаями, наконец, законом. Если говорить о Западе, то там власть абсолютных монархов ограничивалась правом, на котором строился весь оксидентальный порядок: король, даже если речь идет о Франции XVII–XVIII вв., считающейся модельной абсолютной монархией, мог менять законы (хотя и это было вовсе не так просто), но он должен был им подчиняться. Последние два года своей жизни Людовик XIV (тот самый, которому приписывают фразу “l'Йtat c'est moi” – «государство – это я») провел в слезах.

Дело в том, что регентом при наследнике должен был стать ненавидимый Людовиком Филипп Орлеанский. И Людовик ничего не мог с этим поделать – все было по закону. Можно ли представить в такой ситуации русского самодержца от Ивана IV, готового передать престол хоть принцу датскому (моя воля), до Екатерины II, собиравшейся возвести на престол внука вместо сына? Конечно нет. В «натуральном» самодержавии по самой его природе такая ситуация невозможна. Ведь самодержавие предполагает, что государева воля – единственный источник власти и закона, внутренней и внешней политики и, разумеется, определения наследника, что, кстати, и было зафиксировано Петром I в 1722 г. Самодержавный царь – это вам не король, император и не падишах какой-нибудь. Это царь-самодержец. Аналогов не имеет. По сути это замороженная революционная власть. Не случайно самодержавие возникло революционным путём (опричнина), посредством и в результате сверхсубъектного, волюнтаристского акта. Волюнтаризм – имманентная черта русской власти.

Первое самоограничение самодержавной власти произошло 5 апреля 1797 г., когда Павел указом о престолонаследии установил порядок передачи престола; по сути и логике самодержавия такого порядка быть не должно – все определяется волей монарха. Следующий крупный шаг в самоограничении – октябрьский (1905) манифест Николая II. Третьим – летальным для самодержавия – «ограничением» стала февральская революция 1917 г. Так сказать, мат в три хода. За ней, однако, последовала октябрьская революция и установление коммунистического режима, сутью которого была надзаконная и автосубъектная власть, но уже не в виде монарха, а в виде партии, точнее – ее ЦК, а еще точнее – генсека.

Таким образом, самодержавие, как и коммунизм, было надзаконной властью. Факт устойчивости и по сути самовоспроизводства этой власти свидетельствует и о её глубоких корнях, и о её адекватности, если не оптимальности для русского мира и его организации.

Показательно, что даже борцы с самодержавием в своих проектах будущего «послесамодержавного» устройства воспроизводили надзаконную матрицу. Так, по проекту Павла Пестеля – «Русской Правде» – в России после свержения самодержавия вводились республиканский строй и разделение властей: законодательная (Народное вече), исполнительная (Державная дума), судебная. Все как, например, в Америке после 1776 г.

Однако над тремя ветвями власти должна была возвышаться еще одна – четвертая, а точнее, первая. Называлась она «блюстительная власть». На самом деле, то была сверхвласть, власть надзаконная. Ее задача – контроль над тем, чтобы три ветви не выходили за рамки конституции. Центральный орган «блюстительной власти» – Верховный собор, который состоял из 120 (по-видимому, по числу активных декабристов) избиравшихся пожизненно членов, именуемых боярами (кстати, именно Верховный собор назначал главнокомандующего во время войны).

Перед нами по сути – нечто напоминающее ЦК КПСС, по сути –олигархическое, коллективное самодержавие, которое, впрочем, довольно легко превращается в индивидуальное: диктатор де-факто превращается в монарха (в виде чего-то похожего на протектора, «отца нации» и т.п.) или даже де-юре провозглашает себя таковым. О том, насколько легко и, самое главное, логично русская власть переходит от коллективной формы к индивидуальной, свидетельствует история советского коммунизма – вовсе немонархического строя: правление каждого нового генсека начиналось с «коллективного руководства» («возвращение к ленинским нормам»), а заканчивалось тем, что партийным новоязом обозначалось как «культ личности» или «волюнтаризм».

Таким образом, надзаконность (надконституционность) Администрации президента РФ не есть ни злой умысел, ни выверт истории – это системно-историческая черта, воспроизводство которой лишний раз доказывает «правило А.А.Зиновьева»: «Эволюция крупных сложных систем необратима». В ходе эволюции системы могут менять структуры, структурно меняться, но “la plus ça change la plus ça rêste la même chose”, по крайней мере, по своей сути, по базовым принципам. Более того, структурные кризисы и изменения (часто осуществляемые с помощью противников системы – «принцип «Матрицы-2», наиболее ярко проявляющийся в истории капсистемы) как раз и обеспечивают сохранение системы, постоянно жертвующей своими конкретными историческими структурами, отбрасывающей их, как ящерица хвост. Но как могла возникнуть столь необычная власть? По логике – только весьма необычным образом, в необычных исторических условиях.

V

Некоторые историки обусловливают специфику русской власти принятием византийского наследия. Другие говорят о переносе на русскую почву монгольских (ордынских) форм; эту версию нередко подкрепляют тем фактом – совершенно верным, – что домонгольская Русь не знала таких форм власти, которые установились на Руси во второй половине XVI – первой половине XVII в.: ни Киевская, ни Владимирская Русь не знали феномена надзаконной власти. Но, обратим внимание на два других факта: во-первых, надзаконной власти не знала и Орда (кстати, как не знала и Византия); во-вторых, эта власть – в виде самодержавия – начала формироваться почти столетие спустя избавления от Орды, а вовсе не сразу. Поэтому речь не может идти о заимствовании ордынских порядков – этого не произошло, имело место нечто более сложное и необычное, то, что Гегель называл «коварством истории». Что же это было?

Включение в ордынский орднунг резко изменило соотношение сил в традиционном русском властном треугольнике «князь – бояре – вече», причём изменило двойным воздействием. Во-первых, обретя в лице Орды и её ратей ту «массу насилия», которой у них не было раньше, князья резко усилили свою позицию по отношению к боярству и вечу (с начала XIV в. в большинстве русских княжеств слово «вечник» стало синонимом слова «бунтовщик»). Во-вторых, поскольку в рамках ордынской системы шла конкуренция за ярлык, наилучшие шансы были у тех княжеств, где князь и боярство не противостояли друг другу, а выступали как единое целое – нечто вроде «княжебоярского комбайна»[3] (наиболее в этом преуспела Москва), где население поддерживало своего князя, свой «комбайн». Это не значит, что прекратились бунты, столкновения между князем и боярством, отнюдь нет. Однако у них появился внешний (для Ордынской системы в целом он был внутренним) ограничитель и, в известном смысле, регулятор. Всё это изменило и положение княжеской власти, и вектор социальной и властной борьбы. Князь, обладавший великокняжеским ярлыком, автоматически становился и для своих подчинённых, и для князей других земель функциональным ханом («ханом по поручению», «миниханом», «квазиханом»).

Ордынизация Руси привела к тому, что, во-первых, центральная власть (по ханскому поручению) стала единственно значимой, реальной. Во-вторых, власть, сила, насилие стали главным фактором жизни – не случайно В.О.Ключевский писал об ордынско-удельной эпохе как о времени измельчания общих интересов, падения морали, ориентации только на силу – Орды или ее московского наместника. В-третьих, эта власть оказывалась, по крайней мере по исходному импульсу, по генетической тенденции развития, по воле единственным субъектом, стоявшим в качестве наместнической власти над русской землёй – так же, как Орда стояла над ней, или стоявшим вместе с Ордой в качестве ее нижнего, улусно-служилого элемента над русским обществом. Так возник – не с необходимостью, но закономерно – мутант и одновременно новая форма власти, пока ещё не русская – ордынско-московская власть.

Эта власть, ордынско-московская (или ордынская власть в «ордынской системе» по отношению к Руси) обрела новые качества, которых исходно не было ни в кочевых державах, ни в домонгольской Руси и которые возникли в процессе и в результате взаимодействия Орды, ханской власти, с одной стороны, и русских порядков, христианского общества, – с другой.

Я подчёркиваю процесс именно взаимодействия, а не прямого переноса неких порядков. Разумеется, Русь немало заимствовала у Орды, однако надзаконную власть она заимствовать не могла – в Орде такой не было. Надзаконным, волевым были отношения Орды и Руси, причём длились эти отношения более двухсот лет – срок вполне достаточный, чтобы выработать устойчивые формы отношений и практики. Необходимо подчеркнуть ещё один факт: монгольские династии Юань в Китае и иль-ханов (хулагидов) в Иране стали непосредственными, внутренними правителями этих стран, испытывая на себе местное влияние, их порядков, законов и т.д., тогда как Золотая Орда осуществляла внешнюю, дистанционного характера эксплуатацию, взимая дань, т.е. осуществляя волевое, надзаконное отношение. Не власть в Орде сама по себе была надзаконной, надзаконной была власть ордынских ханов над Русью, над русскими князьями, главного из которых они – функционально – наделяли этой властью. Именно это привело к совершенно фантастической мутации власти на Руси, обусловленное помимо прочего тем, что Русь была христианским обществом (в ином случае никакой особой русской власти в истории мы не имели бы). Суть дела заключается в следующем[4].

Монгольские и ордынские ханы (и, соответственно, их власть) как и любые верховные азиатские владыки не выступали в качестве субъектов. В обществах «азиатского» способа производства (или системно-исторического типа) субъектность не фиксируется[5]. Субъектность (исторический субъект) впервые оформляется в социумах античного типа, где выступает в коллективной форме (полис; отсюда – «казус Сократа»). И только в христианстве и с ним возникает индивидуальный исторический субъект. Христианское общество – общество индивидуальных субъектов, полисубъектное общество; в нём не может быть одного, самого-по-себе субъекта – как невозможен хлопок одной ладонью. Вот эту невозможность для христианского русского общества и в нём в значительной степени преодолела Орда с её двухвековым господством.

Московский православный князь ордынско-удельной эпохи, безусловно, выступал как субъект. Однако поскольку на него проецировалась власть хана, порученцем и ревизором которой он был, то объективно князь оказывался единственным властным субъектом. А поскольку власть по сути была единственно значимым, то с точки зрения главной – властной – практики московский князь-порученец хана внутри русского мира оказывался чем-то вроде единственного субъекта. Так единственная по ордынской басурманской логике власть приобретала тенденцию к функционированию в качестве единственного христианского субъекта. Но, повторю, в христианском обществе это есть нонсенс, поскольку оно является полисубъектным, в нем фиксируется субъектность различных и разноуровневых (индивид, группа, институт) социальных агентов, а сам социальный процесс развивается как положительное (сотрудничество) и отрицательное (борьба) взаимодействие субъектов.

Именно межсубъектное взаимодействие делает социальных агентов субъектами. Но так – в христианском социуме. В симбиотическом, двусоставном ордынско-христианском – иначе. В нём возникал ещё один парадокс: власть-субъект существует как таковая, т.е. как власть, а следовательно, и как субъект по поизволению-поручению высшей, вынесенной куда-то далеко вверх, к Их Тэнгри (Великому Небу), за рамки русского социума несубъектной ханско-царской властью.

Как известно, христианин выступал (индивидуальным) субъектом, поскольку вступал в индивидуальные отношения с Богом, Абсолютом. Именно последний посредством этих отношений наделял субъектностью социальных агентов христианского мира. Субъект ордынской власти по поручению наделялся властной субъектностью не Абсолютом, а вполне земной, хотя далекой и внушающей страх и ужас властью ордынского царя-чингисида.

Поскольку московско-ордынская (будущая русская) власть оказывалась единственным властным и значимым субъектом не в результате взаимодействия с другими субъектами, а по воле верховной власти, которая сама субъектом не являлась, а выступала в виде некой почти безличной силы, то реализовать свою субъектность русская власть могла лишь по отношению к самой себе. Она, эта власть – субъект-чужой орган, была исходно сконструирована как автосубъект, т.е. субъект-сам-для-себя, субъект, реализующий свою субъектность в отношении к самому себе. Такой субъект – Властихрист – не только не нуждается в другом субъекте, но и стремится не допустить его появления/существования, это субъект – терминатор субъектов, негативный субъект, стремящийся к единственности, к моносубъектности.

Здесь необходимо подчеркнуть, что русская власть – это не моносубъект по сути, как кажется на первый взгляд и как я склонен был считать в середине 1990-х годов. По сути, как субстанция, она прежде всего автосубъект, который по своей сам-по-себе субъектности должен стремиться и стремится к моносубъектности, но по сути, за исключением нескольких исторических мгновений, связанных с демонархиями[6] трех апостолов русской власти – Ивана, Петра и Иосифа, в которых персонификатором моносубъектности становится человекомасса с ее энергией (и эта масса нарастает от Ивана к Иосифу), не достигает этого состояния (асимптота, только асимптота, нередко удаляющаяся от цели) и в результате превращающийся в гиперсубъектность. Т.е. власть вынуждена допустить субъектность некоторых других элементов системы во второстепенных сферах, присваивая в то же время себе статус сверхсубъекта, гиперсубъекта и таким образом – компромиссным образом решая проблему реализации своей природы. Гиперсубъектность, которой оборачивается тенденция к множественности персонификаторов моносубъектности («полимоносубъектность»? – «хлопок одной ладонью») – все это реакция христианского, множественно-субъектного по социогенотипу общества на собственную же форму, возникшей из взаимодействия с не (и вне) субъектным ордынским началом, «ответ Бога отца, сына и святого духа» ордынскому хану, «царю Калину». И этот ответ обрекает автосубъекта русской власти на вечное внутреннее борение, превращает его самого в поле (само)разрушительной борьбы, которая и есть его развитие. Но это тема отдельной работы по философии истории – не России, а автосубъекта русской власти.

Если автосубъектность – это субстанция, то моносубъектность есть ее атрибут, функция. Это тенденция, которую стремится реализовать автосубъект. Моносубъект в полисубъектном обществе? Аномалия. В дальнейшем развитии такого аномального сочетания теоретически либо автосубъектность с ее тенденцией к моносубъектности должна была исчезнуть, либо общество должно было перестать быть полисубъектным. В реальности ни то, ни другое не получило своего полного логического завершения. Однако первая тенденция победила со значительным перевесом и окрасила в свои тона проявление субъектности в русской истории и жизни, деформировав полисубъектность.

Полный и всеохватывающий триумф моносубъектности в христианском обществе невозможен. Точнее: возможен на краткий миг, в редкие и исключительные моменты, как правило, в период генезиса новых структур власти, на основе террора-насилия. Так, моносубъектность «побеждала нокаутом» при демонархиях Ивана Грозного, Петра I, Сталина. Моносубъектность всегда может (по сути – должна) быть оспорена в христианском по социокультурному генотипу обществе. И как показывает русская история XVI–XX вв., постоянно оспаривалась; полисубъектность всё равно пробивала себе путь в виде превращенной, порой негативной или даже уродливой форме борьбы за моносубъектность, за лишение других субъектов субъектности или за предотвращение приобретения теми или иными социальными единицами субъектных качеств.

VI

Таким образом, в ходе 250-летнего взаимодействия Орды и Руси был выкован принципиально новый тип власти, которого до этого не существовало ни в «степных империях», ни на Руси, ни на Востоке, ни на Западе. Эта власть родилась в результате длительного взаимодействия – полусимбиоза-полупаразитизма – Орды и Руси. Важно, что одним из элементов взаимодействия было христианское общество, т.е. общество, в котором социально фиксируется субъектность и которое признает субъектом индивида. В нехристианской зоне, например на Востоке, автосубъектная надзаконная власть не имела никаких шансов укрепиться, здесь она была бы поставлена под контроль системной социальности, системного порядка, подавлена ими и их законами. На христианском Западе против попытки ее самоосуществления тут же восстали бы другие субъекты. Экстралегальная власть теоретически имела возможность стать на ноги и укрепиться только там, где было христианство и где благодаря необычным историческим обстоятельствам она могла (или имела тенденцию и волю, пусть сначала слабые) стать замкнутым на себя субъектом (автосубъектом), стремящимся к единственности (моносубъектности), там где власть сильнее общества. Это и была русская периферия Орды. Она же периферия Византии, сущностные роль и значение наследия которой в русской истории постоянно и неправомерно преувеличиваются. Говорить можно лишь о форме. Византийские формы власти и церковности в России, помимо прочего, были необходимы для того, чтобы придать христианскую форму странной для христианства власти.

Формирование на Руси особого типа власти – ордынско-московской – ещё не означало автоматически её полного превращения в русскую власть – автосубъектную, надзаконную и социально однородную, как это произошло в 1565–1649 гг. Прежде всего этому препятствовала Орда, сам факт её существования. Однако и уход Орды не гарантировал обретения властью в «православном ханстве» (Г. Федотов) 1480–1564 гг. качеств «русского кольца всевластия». Теперь, когда не стало Орды, которая создала ордынско-московскую власть, была её гарантом и одновременно ставила жёсткие рамки её развитию, эта власть должна была либо исчезнуть, вернуться к домонгольскому состоянию, либо, во-первых, найти неордынские средства и механизмы, гарантировавшие её бытие, и, во-вторых, навязать их. Последнее было возможно только насильственным путём в ходе социальной войны князя и боярства.

Чтобы русская власть возникла, должен был распасться княжебоярский комбайн, княжебоярское «братство кольца» Всевластия и у последнего должен был появиться властелин – либо индивидуальный, либо коллективный. Каким бы он ни был, он должен был решить проблему: как сохранить власть-автосубъект в христианском полисубхектом обществе, ведь, полисубхектность нельзя ни прогнать, ни отменить, с ней надо ужиться. И выход был найден: если нельзя превратить автосубъектную власть в моносубъектную, она должна стать сверхсубъектной, гиперсубхектной, по крайней мере в своей, главной – властной сфере. Все остальные пусть сохранят субъектность, но это будут субъекты и субъектность второго, третьего и т.д. сорта. Со «стеклянной ясностью» такой подход/дизайн зафиксировал Устав КПСС, куда там Ивану Грозному: «Она (КПСС – А.Ф.) является высшей формой общественно-политической организации… советского общества»; т.е. все остальные – низшие, субъекты низшего класса.

Но если КПСС зафиксировала надзаконность власти в документе, то Иван Грозный создал ту форму, которая – без всяких документов – реализовала эту надзаконность. Форма называлась опричнина, она и стала эмбрионом русской власти, средством превращения ордынско-московской власти в русскую. Опричнина была самой настоящей властной и экономической войной (и одновременно – актом революции сверху) и, сняв противоречие между автосубъектностью и полисубъектностью посредством надзаконности, решила не только этот вопрос, но и другой, установив индивидуально-властную («национальную») форму самодержавия и подавила олигархическую, коллективную: опричнина, помимо прочего, была и средством разрушения княжебоярского комбайна, если не окончательным решением этого вопроса. Так сказать, два шара в лузу.

Грозный царь настолько продвинул дело русской власти, что даже ответный удар боярства во время Смуты уже не смог достичь цели – самодержавие было восстановлено силами русского среднего класса тех времён – средних и мелких «детей боярских» (смута – это «сыны убивают отцов», во властном смысле, разумеется) и части купечества, зажиточного посадского люда, т.е. тех слоёв, которые выигрывали в результате превращения ордынско-московской власти в русскую власть в форме самодержавия. И если несколько региональных групп купечества и посадского люда выиграли ситуационно, попав в своё время в опричную зону и получив в результате преимущества по отношению к конкурентам из земской зоны (купечество бывшей опричной зоны и проанонсировало войско Второго ополчения во главе с князем Пожарским, которое изгнало поляков из Москвы в 1612 г. и формально окончило Смуту), то средний и мелкий служилый люд выиграли в результате возникновения самодержавия объективно, потому-то они не только встали на его защиту, но и восстановили в 1610 г., а их дети и внуки в 1630–1640-е годы пожали плоды их победы в виде крепостного режима.

Русское крепостничество невозможно без и вне самодержавия, но и самодержавие не встало бы на ноги без учреждения крепостного состояния образца 1649 г., т.е. служилого крепостничества (не путать с таковым после 1762 г., особенно екатерининских времён). Крепостничество стало важным фактором и окончательной победы самодержавия к середине XVII в. и его дальнейшего развития, той последней «гирькой», благодаря которой на Весах Истории чаша «реальность» перевесила чашу «возможность». Но прежде чем рассмотреть достаточные причины и факторы, придавшие русской власти в XVI–XVII вв. необратимый характер и обусловившие многие важные черты и параметры её развития, постараемся ответить на один важный вопрос.

VII

Так что же, если бы не Орда, то феномен русской власти (в форме самодержавия) никогда не возник бы? Значит, это не закономерное, а случайное явление, плод игры, случая? Значит, решающую роль сыграл внешний фактор, и вся русская история последних столетий сложилась и развивалась под воздействием внешнего случая, является «припадочной» (припадком в XVIII в. называли случайность)? Нет, не значит.

Зададимся вопросом: случайностью ли были появление в XVI в. испанцев в Центральной и Южной Америке, разрушение отрядами Кортеса и Писарро держав и цивилизаций астеков и инков? Для астеков и инков – случайностью. Для испанцев – конечно, нет. С точки зрения возникающего с конца XV в. нового международного разделения труда в Европе, т.е. с точки зрения более крупного целого, элементом которого становились прибрежные регионы Центральной и Южной Америки, появление испанцев там было закономерным. То, что является случайным на одном уровне, в рамках ограниченного пространства, оказывается закономерным или даже необходимым явлением на другом уровне, в рамках более широкого геополитического пространства, в другом масштабе.

С точки зрения русских княжеств, относительно ограниченного пространства киевской и посткиевской истории, монгольское нашествие (хотя из 90–120 тыс. войска, пришедшие в 1237 г. с Бату и Субудаем, только четверть были собственно монголами; остальные – «интербригады» хартленда, главным образом тюрки, хотя, конечно, не только они) было случайностью. С точки зрения евразийской истории, в которую монголы жёстко включили Русь, это нашествие было закономерным явлением, подчинявшимся логике вековых (7–8-вековых) евразийских циклов и трендов количественного (территориального) роста «степных империй»[7]: рано или поздно степная евразийская держава по логике экспансии должна была «зацепить» и охватить и русскую равнину. Другое дело – конкретные исторические последствия и их формы, это зависит от исторических обстоятельств, условий взаимодействия и характера эпохи. Таким образом, именно с евразийской, а не «киевско-русской» точки зрения возникновение феномена русской власти в форме самодержавия и превращение Москвы во Второй Сарай, Второй Каракорум, Второй Константинополь и Третий Рим было закономерным явлением. Русская власть есть русский православный ответ на евразийский степной вызов, его укрощение, интериоризация посредством создания принципиально новой, революционной по сути формы власти.

Теперь о роли внешнего фактора. Привыкнув за последние полтора столетия мыслить категориями «национального государства» («нации-государства», nation-state), мы переносим, проецируем его «реалии и универсалии» на прошлое – то прошлое, когда nation-state не существовало и когда «внутреннее» и «внешнее» определялось не политико-административными границами, а иными, макрорегиональными. Докапиталистический мир – это мир не наций-государств, а макрорегионов, базовыми единицами которых были локальные общности – деревни, местные рынки и т.д. Такими макрорегионами были Средиземноморье, аль-Хинд (северная часть Индийского океана), Восточная Азия (Восточная Пацифика) и др.

Доордынская Русь была интегральным элементом более широкой экономической целостности, макрорегиональной системы производства и обмена, осью которого исходно был путь «из варяг в греки». Орда расширила эту систему, политически оформив экономическую включенность в нее русских земель. Эта система охватывала значительную часть евразийского Хартленда. Таким образом и здесь мы имеем общеевразийскую логику развития, противопоставлять которой и обособлять от которой домонгольско-русское развитие было бы ошибкой, перенесением на XIII в. реалий XIX–XX вв.

В середине XV в. полукочевая Золотая Орда стала анахронизмом для предсовременной Европы, историческое время работало против нее. В 1480 г., выстояв на Угре, Русь освободилась от распадающегося Ордынского ханства, чтобы тут же оказаться под властью своего, «православного ханства» – Москвы. Впрочем, несмотря на освобождение, генетическая память и генетический страх перед Ордой были живы еще сотню лет.

Итак, возникновение феномена русской власти – надзаконной, стремящейся к социальной однородности и господству над собственностью – было закономерным явлением в контексте истории евразийского хартленда, евразийского целого. Как генезис капитализма, «заземлившийся» в Англии XVI–XVII вв., т.е. на западно-европейском (северо-атлантическом) пятачке Прибрежного Пояса Евразии, стал результатом сложных процессов XIII–XVI вв. в Прибрежном Поясе в целом, ответом на них, так и генезис русской власти на русском «пятачке» евразийского хартленда, стал результатом сложных процессов в этой зоне в XIII–XVI вв., ответом на них.

Однако далеко не все закономерности реализуются; помимо необходимых условий должны существовать достаточные. Повторю: надзаконная русская власть в виде самодержавия возникла не в ордынскую эпоху и не сразу после выхода «из-под ига» в 1480 г., а в 1560–1640-е годы в результате тяжёлой и острой социальной борьбы, для победы в которой на самодержавие должны были сработать не только необходимые, но и достаточные причины. Роль последних «исполнила» природно-производственная основа русской истории – низкий уровень избыточного продукта, который стал дополнительным (достаточным) фактором триумфа феномена русской власти.

VIII

Для русского хозяйства характерен низкий уровень избыточного продукта. Это обусловлено спецификой пространственно-ресурсных и производственных характеристик России, а также её геоисторической ситуацией – огромная часть средств уходила на оборону. В связи с этим русские никогда не могли позволить себе иметь значительный по численности и богатый господствующий класс à la Запад и уже тем более значительную по численности властно-собственническую верхушку этого класса – «олигархию».

Коллективная, олигархическая власть наверху при низком уровне избыточного продукта представляла прямую и явную угрозу благосостояния массе средних и низших слоёв господствующих групп, и они это прекрасно понимали, отдавая предпочтение индивидуальной (единодержавной) власти перед коллективной, олигархической. В столкновениях или просто противостояниях центральной власти с олигархией, будь то правление Ивана IV или история с «затейкой» – попыткой верховников ограничить самодержавную власть при приглашении Анны Иоанновны на царство, середина и низы господствующих групп безоговорочно принимали сторону центроверха, и это был вовсе не иррациональный, а вполне рациональный выбор, обусловленный политэкономией русской властно-хозяйственной системы.

Западные наблюдатели и те в России, кто смотрел и смотрит на Россию западным глазом, видели в провластной позиции середины и части низов господствующих групп проявление русского законопослушания и рабства, неготовность или даже неспособность к принятию свободы. Последнюю западные (и прозападные) наблюдатели и историками, как правило, связывали с олигархами (см., например, интерпретацию «затейки» П.Б. Струве). Выходило, что русские – в большинстве своём рабы, не мыслящие существования без и вне сильной власти, которая их же дураков и давит.

Вот такая схема, которой нередко придерживаются не какие-нибудь записные русофобы, а вполне нормальные люди, у которых и недостатков-то всего два: незнание русской истории и благодушная сытость. Соответствует ли схема реальности? Нет, не соответствует.

История всех схваток олигархов с центроверхом показывает, что боролись они не за свободу вообще и даже не за свободу для верхушки как слоя в целом в противовес власти. Речь шла о «свободе» для нескольких кланов (именно поэтому бóльшая часть верхушки, как правило, не поддерживала никакие «затейки») – свободе коллективно господствовать вместо царя, выступать в качестве чего-то вроде коллективного самодержца, не ограничиваемого никем и в то же время не несущего ответственности (в отличие от монарха-самодержца). Резкое усиление привилегий и богатства части верхушки столь же резко сокращало привилегии и благосостояние середины социума – игра с нулевой суммой. Регулятором именно этой игры выступала самодержавная власть. Это одна сторона дела.

Другая заключается в том, что в силу геоисторического положения Россия нуждалась в многочисленной армии (так, для покорения Казанского ханства понадобилось 150-тысячное войско; дальше расходы на военную сферу только росли), а армия эта в XVI–XVII вв. состояла прежде всего из представителей средней и нижней частей господствующих групп. Т.е. центральная власть была заинтересована в их хотя минимальном благосостоянии как с внешней, военно-политической точки зрения, так и с внутренней – укрепление позиций центроверха по отношению к боярским кланам (отсюда – раздача земель и крепостных служилой середине и мелкоте, логически – развитие служебного крепостничества, которое будет сломано Петром III и Екатериной II, что переформатирует не только крепостничество, но и самодержавие, а во многом и русскую историю), а наиболее массовые слои господствующих групп – в таких качествах этой власти, которые усиливали её автосубъектность и надзаконность, позволили им победить в 1560–1640-е годы и заложили фундамент аж на несколько столетий.

IX

С учётом сказанного выше необходимо отметить, что одной из главных задач автосубъектной и надзаконной власти в России является ограничение, сдерживание социально-экономических аппетитов всех социальных групп, прежде всего верхушки. В данных природно-исторических условиях это было единственно возможной, пусть не всегда законной и эффективной, защитой интересов средних и нижних слоёв общества, а отчасти и населения в целом от верхов. Центроверх делал это не потому что любил население – он его не любил и оно платило ему тем же. Однако ограничивая верхи и их аппетиты центроверх решал тройную задачу: сохранял хрупкий – из-за низкого уровня избыточного продукта – социальный баланс (те помимо прочего обеспечение господства долгосрочных интересов самих же господствующих групп как функциональных органов центроверха над среднесрочными, а среднесрочных над краткосрочными); препятствовал олигархизации власти; сохраняя имманентные качества русской власти – только союз с серединой и низами господствующих групп и минимальная защита населения (И.Л. Солоневич не вполне удачно назвал это «народной монархией») гарантировали самосохранение, самовоспроизводство и саморазвитие русской власти со всеми её характеристиками. Нарушение союза/контракта рушило эту власть, торжествовал курс на сверхпотребление, сверхэксплуатацию, социальную безответственность, когда в центре оказываются не просто краткосрочные, а сиюминутные цели («после нас хоть потоп»).

В результате социальной перспективы лишалась сначала часть общества, а затем и общество – система – в целом. И это прекрасно понималось или, по крайней мере, чувствовалось обществом. Именно этим социально-историческим прагматизмом, а не якобы рабским характером русского народа или его нелюбовью к свободе обусловлена поддержка широкими слоями населения, прежде всего его активной серединой, именно центральной власти, самодержавия против попыток олигархизации последнего как боярской, так и дворянской верхушками.

Русская власть (будь то самодержавие или коммунизм) всегда была по определению прежде всего механизмом учёта и контроля, системного самоограничения социума, существующего в суровых природно-климатических и непростых геоисторических условиях. В таких условиях олигархизация власти с неизбежностью вела к превращению определённой части господствующих групп в нечто похожее на классы западного, будь то капиталистического или позднефеодального, типа. Последнее означало в России либо довольно быструю социальную катастрофу, либо восстание или гражданскую войну.

Возникновение и развитие в России, на основе её «системы работ» западоподобных классов возможно только на основе отчуждения не только прибавочного продукта, но и значительной части необходимого, а следовательно любая западнизация, любое западоподобие России означает деградацию, регресс «русской системы», её разложение и волю к смерти. Западоподобные реформы (и формы – рынок, политика гражданское общество) – это всегда показатель упадка власти в России, существующей общественной структуры[8]. То, что в североатлантическом ядре капсистемы есть прогресс, у нас – регресс, потому-то русский европеец и может (должен) быть антизападником (не путать Европу, европейскую цивилизацию, к которой принадлежит Россия, с конкретной и хищной формой под названием «Запад», которая, впрочем, на наших глазах приходит в упадок, дехристианизируется, утрачивает белый цвет и превращается в постзападное месиво).

До середины XIX в. для олигархизации русской власти в её самодержавном варианте, помимо ограничения сверху и снизу, было ещё одно серьёзное препятствие: отсутствие реального механизма эксплуатации, который обеспечил бы для неё экономическую базу. Реформы 1860-х годов впервые обеспечили такой механизм – капитал, прежде всего денежный, финансовый и мировой рынок. А поскольку развитие капиталистических форм в России шло главным образом сверху, это не могло не «экономизировать», а следовательно – олигархизировать саму власть. Устояв против боярско-дворянских олигархий, власть начала олигархизироваться-гнить изнутри (правда, к этому моменту, когда уже приходило в упадок дворянство, кроме самого самодержавия, олигархизироваться всерьёз уже было почти некому), и это стало одной из самых главных причин его гибели. Н.Е. Врангель (отец «чёрного барона»), один из умнейших людей пореформенной России, прямо писал о том, что в конце XIX в. самодержавие «мало-помалу превращалось в олигархию, увы! не достойных, а только более бесстыдных» (что бы он сказал сейчас?).

Процесс этот – впервые в русской истории – привёл к тому, что олигархизирующаяся власть, по сути, вступила в союз с верхушкой и значительной частью середины общества против «остального» населения, и экономический разрыв между двумя этими «зонами» стал стремительно расти. Внешне, а отчасти и по сути впервые в русской истории это воспроизвело западоподобную классовую ситуацию. Развитие капиталистических форм в России и олигархизация власти – две стороны одного процесса. Но нас в данном случае интересует олигархизация, формирование капформ и адекватных им социальных групп; их отношения с властью – особая тема, о которой нужно говорить отдельно. Здесь же отмечу, что олигархизация противопоказана, гибельна русской власти, убивает её как власть, что и произошло в 1917 г.

Второй раз в русской истории центроверх нарушил «правило русской власти № 1» – учёт и контроль над верхами – в 1980-е и особенно в 1990-е годы, когда номенклатура превратилась в класс собственников, когда произошла почти полная олигархизация власти, и последняя начала не просто эксплуатировать, а грабить население, отправляя на тот свет каждый год по миллиону человек. И опять олигархизация власти совпала с сырьевой и финансово-зависимой моделью включения в мировую систему («модель Александра II») и появлением западоподобных классов в фарсово-карикатурной форме[9]. Впрочем, это отдельный вопрос, мы же ещё раз констатируем: русскую власть замесили в Орде, а испекли в русской природно-исторической «печке» с её незначительным избыточным продуктом, огромная часть которого идёт на оборону.

Андрей Ильич Фурсов

Часть 2

[1] Директор Института русских исследований Московского Гуманитарного Университета; зав. Отделом Азии и Африки ИНИОН РАН; канд. ист. наук; автор более 200 научных публикаций (включая 9 монографий). Сферы исследований: методология социально-исторических и гуманитарных исследований; русская история; теория развития крупных/сложных социальных систем, сравнительно-исторические исследования (Запад – Восток – Россия); капиталистическая система; глобалистика; мировая борьба за власть, ресурсы и информацию («управляемый хаос»).

[2] Для сравнения: Англия – «ин го» – «государство выдающегося таланта»; Франция – «фа го» – «государство логики закона»; Германия – «дэ го» – «государство нравственного закона»; США – «мэй го» – «прекрасное государство» (Девятов А. Красный дракон. Китай и Россия в XXI веке. – М.: Алгоритм, 2002. – С. 33).

[3] Фурсов А.И. Княжеско-боярский комбайн (призрак олигархии бродит по России уже 500 лет. С одним и тем же успехом) // Политический журнал. – М., 2004, № 34. – С. 78–81.

[4] Развёрнутое изложение см.: Фурсов А.И. Русская власть, Россия и Евразия. Великая Монгольская держава, самодержавие и коммунизм в больших циклах истории (très-très grand espace dans une très-très longue durйe) // Русский исторический журнал. – М., 2001. – Т. IV, № 1–4. – С. 15–114.

[5] Подр. см.: Фурсов А.И. Капитализм в рамках антиномии «Восток – Запад»: проблемы теории // Капитализм на Востоке во второй половине ХХ в. – М.: Восточная литература, 1995. – С. 16–133; 530–540; особенно с. 57–104.

[6] Демонархиями я именую структуры максимальной приближённости русской власти к состоянию моносубъектности; демонархия – это «демократическая монархия», «демоническая власть», «де- (якобы) монархия», поскольку строй этот по содержанию много сложнее и «плотнее» монархии. В русской истории фаза демонархии, как правило, идёт за смутой, является выходом из неё. Следующая фаза – «оттепель»: режим смягчается – прежде всего по отношению к себе, кое-что перепадает и населению; главное содержание этой фазы – борьба господствующих групп за ослабление хватки центроверха на их горле, за превращение из «слоя в себе» в «слой для себя». Оттепели сменялись застоями; на этой фазе происходила олигархизация власти; социум начинал гнить, но поначалу тепло гниения превращало эти фазы в наиболее сытые и спокойные в русской истории – в том числе за счёт проедания будущего; на фазы застоя, как правило, приходились периоды наибольшего военного (внешнеполитического) могущества России/СССР – правления Николая I и Брежнева. Застои сменялись «перестройками», т.е. хаотическими, непродуманными реформами, которые быстрее или медленнее – ведут страну к катастрофе, т.е. к новой смуте, и цикл завершается. В наиболее чистом виде цикл «проиграл» советский коммунизм; в наименее – Московское самодержавие, в котором совпали генезис «русской системы» и её первая структура, что и обусловило смещение и взаимоналожение фаз. – Подр. см.: Фурсов А.И. Русский успех в ретроспективе и перспективе // Москва. – М., 2007, № 3.

[7] Подр. см.: Фурсов А.И. Срединность Срединной Азии. Долгосрочный взгляд на место Центральной Азии в макрорегиональной системе Старого Света // Русский исторический журнал. – М., 1998. – Т. I, № 4. – С. 165–185; Fursov A. Eurasia Viewed from an Historical Height // World Affairs. – New Delhi, 2004. – Vol. 8, № 1. – P. 150–168; его же: Central Eurasia: Historical Centrality, Geostrategic Condition and Power Model Legacy // Towards Social Stability and Democratic Governance in Central Eurasia. Challenges to Regional Security. – Amsterdam: IOS Press. NATO Science Series, 2005. – P. 23–39.

[8] См. Фурсов А.И. Синусоида русской истории. Беседа с А.А. Прохановым // Завтра. – М., 2006, № 28.

[9] Фурсов А.И. Крах центроверха. Как номенклатура стала буржуазией // Политический журнал. – М., 2005, № 17. – С. 64–67. О мировом аспекте этого процесса см.: Фурсов А.И. Saeculum vicesimum: In memoriam (Памяти ХХ века) // Русский исторический журнал. – М., 2000. – Т. III, № 1–4. – С. 17–154. (гл. VIII Сумерки века, 1975–1991).

[10] Фурсов А.И. Колокола Истории. – М., 1996. – 462 с. (см. с. 21–96).

[11] См. Фурсов А.И. Кратократия, или социальная природа обществ советского типа // Социум. – М., 1991, №№ 8–12; 1993, №№ 1–8; его же: Взлёт и падение перестройки // Социум. – М., 1992, №№ 9–12; 1993, №№ 1–4; 1994, №№ 1–2; его же: Излом коммунизма. Размышления над книгой А.А. Зиновьева «Гибель русского коммунизма». Вопросы, сомнения, альтернативные интерпретации // Русский исторический журнал. – М., 1999. – Т. II, № 2. – С. 274–402; его же: Завтра грабим короля. Власть и олигархи в СССР и постсоветской России // Политический журнал. – М., 2004, № 38. – С. 78–81; его же: Последняя смута (Владимир Путин оказался заложником вековых системных конфликтов российского государства) // Политический журнал. – М., 2004, № 1. – С. 2–5.