МОНОПОЛИЗАЦИЯ СВОБОДЫ

Неолиберализм как он есть. Статья третья

статья 1 – «Корпорация монстров»;

статья 2 – «Отнять и не делить».





Дискуссии о либерализме как экономической модели так бы и оставались в учебниках экономики, если бы не ключевое слово «свобода». Именно оно сразу же превращает модели торгового обмена в модели мироздания, и позволяет неолиберальным теориям претендовать на источник истин во всех сферах жизни – от международной политики до повседневных практик. Свобода, возможно, главное из всего, что было приватизировано под этими лозунгами.



Теоретики неолиберализма часто вспоминают «золотой век» либеральных теорий – это труды в основном английских мыслителей конца XVIII – начала XIX века, где делался упор на свободу как конечную цель, на индивида как на конечную единицу общества, собственный интерес признавался двигателем жизни. Интересно, что на тот же самый период времени, вообще крайне плодотворный для европейской философской мысли всех направлений, могут ссылаться и сторонники социального государства. Однако, если последние начнут вспоминать своих родоначальников, то скорее всего получат упрек в том, что идеи Оуэнов и Сен-Симонов безнадежно устарели. В то же время весьма специфические взгляды английской интеллектуальной элиты двухвековой давности претендуют сегодня на основы основ для всего мира. «И хотя мы не стремимся и не можем вернуться к реальности XIX в., у нас есть возможность осуществить его высокие идеалы. (…) Потерпев неудачу при первой попытке создать мир свободных людей, мы должны попробовать еще раз», – писал один из главных либеральных экономистов XX века Фридрих Август фон Хайек в своей работе «Дорога к рабству». Воспевает эту эпоху и Милтон Фридман: «Обычное состояние человечества – это тирания, рабство и страдания. Западный мир XIX века и начала XX-го представляет собой разительное исключение из этой тенденции исторического развития».

Символом ужасов тоталитаризма считаются массовые жертвы. Но принцип свободы торговли в столь любимом либералами XIX веке гораздо раньше привел к так называемому «викторианскому холокосту» (термин историка Майка Дэвиса), когда в 1870–1880 гг. объемы вывоза пшеницы из Индии в Европу побили все рекорды, хотя десятки миллионов индусов в это же самое время умирали от голода – но европейцы могли заплатить за хлеб больше, и зерно продавали им. В этом прекрасном мире политических свобод, как известно, до 1833 года английские дети 9–13 лет работали по 12 и более часов в день. В США рабство процветало до 1860-х, и даже икона американского свободомыслия, Томас Джефферсон, сам был рабовладельцем.

Колониальные империи, бедность, бесправие, эксплуатация – вот «золотой век», который «сгубили» социалисты, боровшиеся за права рабочих, и революция в России, принудившая европейские страны пойти на уступки социалистам. Непонятно, к кому обращены упреки о его потере – наверное, к тому большинству, почему-то не захотевшему «свободно» оставаться на дне жизни, которое ему любезно определила «невидимая рука» тогдашнего рынка.

Пытаясь отмежеваться от якобы примитивного понимания либерализма как идеологии эгоистов, Хайек писал о том, что ключевая особенность общества индивидуалистов – это принцип того, что лучший результат получается не там, где стоит общая цель, а там, где множество свободных людей действуют в своих личных интересах. В то же время, «невидимая рука рынка» уже неоднократно приводила к дикой криминализации и архаизации экономики во множестве стран, где начинались либеральные реформы, и с этими уродливыми формами «индивидуализма» вряд ли захотели бы иметь что-то общее даже самые либеральные экономисты, хотя и его можно описать той же схемой.

Обвиняя оппонентов в том, что они хотят строить общество на основе слишком завышенных требований к человеку, либеральные экономисты гордились тем, что в их теориях человек не стремится ни к каким заоблачным высотам духа: «это социальная система, функционирование которой не требует, чтобы мы нашли добродетельных людей для управления ею или чтобы все люди стали лучше, чем они есть теперь, но которая использует людей во всем их разнообразии и сложности – иногда хорошими, иногда дурными, порой умными, но чаще глупыми». Институт частной собственности, якобы, является наилучшей гарантией того, что, следуя своим личным интересам, все максимально будут приносить пользу другим на основе торгового обмена. И вообще только собственность, конкуренция и торговля создают пространство свободы. Многие века лучшие умы человечества пытались хотя бы приблизиться к пониманию вопроса о свободе. Здесь же предлагается простое и понятное решение. И главное – безальтернативное. «Либерализм – это система взглядов свободного человека», писал Милтон Фридман.




Пространством свободы в либерализме считается поле конкурентной борьбы. Интересно, что акцент здесь не на результате, а на процессе: «Нельзя говорить, что конкуренция ведет к максимизации запланированного заранее результата, она лишь помогает оптимально использовать специализированные знания, рассеянные среди миллионов людей». При этом все же предполагается, что хотя и незапланированные, но наилучшие результаты все равно будут достигнуты – ибо большая часть обретенных человечеством благ, как полагают либералы, получены в результате состязания. Для либералов идеал – соревнование, где превосходство доказывается силой, умением или удачей. «Будучи игрой удачи и способностей, рынок заставляет каждого игрока выкладываться до предела. Начало игры отмечено отказом от протекции и групповых обязательств», – писал Хайек, и приводил в пример индивидуалистическую мотивацию первых «коммерсантов»: «Когда первые неолитические коммерсанты пересекали Ла-Манш на барках, нагруженных кремнием, чтобы, продав его, загрузиться вином и янтарем, то они при этом заботились не о том, как лучше обеспечить других, а о том, как больше заработать». Что на самом деле происходило в умах неолитических людей, мы вряд ли узнаем. Но сегодня приписываемый им мотив действительно актуален для многих – «Люби себя, чихай на всех, и в жизни ждет тебя успех».

В действительности конкуренция является лишь одним из типов мотивации. «В случае, если конкурент преследует по пятам, индивид непременно максимально задействует свои возможности», – писал Хайек. В современной психологии такую мотивацию называют отрицательной – чтобы избежать неудачи. Но наибольшие результаты получают те люди, мотивация которых «достижительная», и она основана не на страхе, что «догонят», а на собственном стремлении осуществить задуманное, независимо от действий конкурентов.

Кроме того, есть целые культуры, для которых исторически мотивация соперничества, характерная для англосаксонской ментальности, не является основной. Так, многие социометрические исследования показывают низкую значимость фактора конкуренции для России. Либеральные теоретики спешат причислить такие общества к закоснелым, и приравнять нежелание соревноваться к нежеланию развития. Но ведь поиск нового и эффективного может происходить не только в игре на выбывание, но и в формате сотрудничества. Более того, недавние исследования западных экспертов по бизнес-эффективности, в частности, профессора Лондонской школы бизнеса Линды Граттон, показали, что конкуренция является фактором, тормозящим инновации и изобретения, если речь идет о коллективе. Отнимая ресурсы на соперничество, она не позволяет максимально получить синергетический эффект от совместного решения задач.

Апологеты конкуренции невольно берут на вооружение лозунг своего врага – слова Маркса о том, что счастье – это борьба. Что такое конкуренция как не «цивилизованное» воплощение принципа «войны всех против всех», высказанного английским философом XVII века Томасом Гоббсом: «Если два человека желают одной и той же вещи, которой, однако, они не могут обладать вдвоем, они становятся врагами». В классической рыночной экономике как нигде воплощается древнейший принцип «человек человеку волк», когда «другой» – это в первую очередь враг и конкурент. Можно ли назвать свободными этих обреченных на вечный бой игроков, которых подстегивает страх проигрыша и потерь?



Милтон Фридман уверен, что противниками власти государства и сторонниками свободного общества «децентрализации» были «Ньютон и Лейбниц, Эйнштейн и Бор, Шекспир, Мильтон и Пастернак, Эдисон и Форд», – потому что государство не давало им прямого заказа на их творчество и открытия. В реальности все было скорее наоборот – Ньютон всю жизнь провел фактически на госслужбе в Королевском научном обществе, Лейбниц также был советником курфюрста и далее одного из немецких герцогов, однако это нисколько не помешало научной работе ни того, ни другого, а напротив, было основой возможности заниматься научными изысканиями. Эйнштейн вообще считал себя социалистом, и даже написал в 1949 году эссе «Почему социализм?», в котором капитализм называл продолжением «"хищнической фазы" человеческого развития», и предлагал ее преодолеть, поставив науку и технологии на службу социально-этическим целям, которые порождаются людьми с высокими этическими идеалами, а далее их принимают и осуществляют массы людей. Последнее – стремление к этическим идеалам и свободное стремление к их осуществлению – неоднократно в либеральных теориях называется основой тоталитаризма. Фактически, любой мотив, выходящий за пределы банальной личной выгоды, объявляется неприемлемым.

Либеральный экономический агент рационален: «конкуренция стимулирует рациональность». Стремиться к личной выгоде разумно. Неразумно стремиться к общему благу. Особенное неприятие в либеральной экономической теории вызывает идея социальной справедливости. Если Эйнштейн считал ее следующим шагом в развитии человечества, то в глазах либералов, например, того же Хайека, – это «животный атавизм». Социальная справедливость, по его мнению, есть инстинкт, унаследованный от «тотемных разновидностей общества», когда группы людей сообща охотились. «Странно, но многих привлекает именно то, что характеризует примитивность формы управления небольшой группы, – унитарная цель, общая иерархия целей, распределение средств согласно общественной оценке индивидуальных заслуг». Да, многих привлекает сотрудничество, а в этой цитате Хайек описывает ту самую командную работу, которая стала теперь модной в западных компаниях, и которая оказалась гораздо более эффективной, чем разобщенный труд одиночек.

Хайек полагал, что подобные виды сотрудничества несовместимы с цивилизованным обществом. По-настоящему странно именно само высказывание Хайека – ведь в природе групповое поведение животных всегда является более сложным, чем жизнь одного, и эволюционное усложнение предполагает возникновение сложных систем группового взаимодействия. Да и сами либералы постоянно говорят, что «слепой рынок» – наиболее эффективная форма организации взаимодействия множества индивидов.

Камень преткновения – эта «слепота». Цивилизованный человек станет участником общего дела только «вслепую», и никогда сознательно. Мощь рыночной экономики якобы покоится на том факте, что люди работают на других людей, не зная целей этих последних. А сотрудничество с общими целями породило бы конфликты. Мысль о том, что люди могут добровольно принять общие цели и сообща начать их достижение, что они хотят жить без деления на победителей и проигравших, – полностью противоречит экономической теории либерализма. Поэтому на такие мотивы навешиваются ярлыки дикости, нерациональности, тоталитаризма. Люди, мотивированные чем то большим, чем личный интерес, не вписываются в мир свободной торговли и конкуренции, они здесь инопланетяне, которых надо отправить в резервацию.




Свобода в либеральном понимании – это неравенство. Об этом открыто пишут классики: «Мы должны прямо признать, что сохранение индивидуальной свободы несовместимо с полным удовлетворением наших стремлений к распределительной справедливости». Распределительная справедливость – это пенсии, это отсутствие нищих на улице, это нормы минимальной заработной платы. Все это надо принести в жертву некой свободе тех, кто хочет рисковать и побеждать. Шанс есть у каждого. «Конечно, в конкурентном обществе перед богатыми открыты более широкие возможности, чем перед бедными. Тем не менее бедный человек является здесь гораздо более свободным, чем тот, кто живет даже в более комфортных условиях в государстве с планируемой экономикой. И хотя в условиях конкуренции вероятность для бедняка неожиданно разбогатеть меньше, чем для человека, который унаследовал какую-то собственность, все же это возможно, причем конкурентное общество является единственным, где это зависит только от него и никакие власти не могут помешать ему испытать счастье», – писал Хайек. А если испытать счастье не получится? Что ж, тогда не надо обижаться, ведь это абстрактные силы рынка: «Несомненно, легче сносить неравенство, если оно является результатом действия безличных сил. (…) Если в конкурентном обществе фирма сообщает человеку, что она не нуждается более в его услугах, в этом нет в принципе ничего оскорбительного». Непонятно, почему тогда оскорбительным является принятие нормативов жизни, налогового регулирования и иных вещей в социальном государстве, оно ведь тоже в определенном смысле является «безличной силой».

Если же отвлечься от теорий, то на современных рынках у проигравших всегда есть на кого обидеться – ими давно уже управляют не безличные силы, а вполне конкретные интересы конкретных людей и организаций. В этом смысле ситуация парадоксально изменилась: именно рыночные отношения порождают самые разнообразные формы несвободы – будь то жесткие нормы корпоративного поведения или ценовые сговоры монополистов.

Сегодня под лозунгами свободы нам пытаются обосновать принцип неравенства. Будь свободен, не думай о других. Это нормально, что кто-то живет хуже, чем ты. Мир несовершенен, так будь среди победителей. Выбор между принципом равенства и неравенства, в конечном счете, не экономический. Фридман в одной из своих книг так обосновывает неравенство. Если вы идете с двумя своими друзьями по улице, и видите на дороге 20 долларов, то будет благородно разделить их на всех поровну. Но вы не обязаны это делать, а они не имеют право вас к этому принуждать. Этот пример помогает понять и разницу ментальностей: представить в России друзей, нашедших на дороге 500 рублей и не поделивших их поровну, довольно сложно – разве что они сообща договорятся поделить их как-то иначе. Но один, в присутствии других молча забирающий деньги себе?..

Считается, что японское представление о справедливости иллюстрирует притча о «Трех, потерявших по одному ре». Некий гончар нашел на дороге кошелек с тремя ре – тремя золотыми монетами. На кошельке был указан владелец – им оказался плотник. Гончар пришел к нему вернуть кошелек, но тот отказался забрать его, сказав, что раз кошелек выбрал покинуть хозяина, он не будет принимать назад эти деньги. Гончар настаивал, и оба отправились к судье. Выслушав их, судья добавил к трем ре еще одну собственную монету и разделил деньги пополам, отдав и плотнику и гончару по 2 ре, и сказал «Добрые люди, таково мое решение. Гончар мог забрать себе 3 ре, и теперь получит 2, потеряв 1 ре. Плотник мог вернуть себе все 3 ре, но отказался. Он тоже потеряет теперь 1 ре. Также и я потеряю 1 ре. Мы все потеряли поровну». В логике справедливости поведение всех троих – благородно, а в логике конкуренции – абсурдно и убыточно, ведь каждый мог получить максимум и отказался от него.

Более того. Что в ситуации с друзьями, решившими поделить 20 долларов поровну, что в истории про плотника, гончара и судью люди решили своими коллективными усилиями исправить несправедливость случая. Свободный же рынок превозносит случай. Неудивительно, ведь это прекрасно оправдывает неравенство – раз сама судьба кому-то благоволит, а кого-то обходит стороной, так же может поступать каждый. Так безликая диктатура случая оправдывает неравенство.

Надо признать, что попытка либеральных теоретиков «попробовать снова» – удалась: конец XX века принес неолиберальным идеям новые территории для воплощения и множество новых адептов. Но если они оставляли право на временную неудачу за своей теорией (а ждать реванша пришлось более полувека!), то не стоит отчаиваться и оппонентам. Свобода без победителей и проигравших, свобода вместе идти к общим целям и добиваться достойной жизни для всех – идея, вряд ли способная когда-либо утратить свою актуальность. «Потерпев неудачу при первой попытке создать мир свободных людей, мы должны попробовать еще раз».

Источник