Недавнее выступление папы Римского Франциска по вопросу о священниках нетрадиционной сексуальной ориентации подлило масла в огонь дискуссии, разгоревшейся после принятия во Франции и Великобритании законов об однополых браках. Шутка ли: слова оправдания в адрес гомосексуалистов впервые прозвучали с апостольской кафедры, причем из уст самого папы, который в бытность свою архиепископом Буэнос-Айреса выступал категорически против легализации отношений однополых пар. Из средств массовой информации, как из рога изобилия, посыпались бесчисленные комментарии «гомофобов». Все, как обычно, свели к «общей деградации» европейского общества и проискам соответствующего лобби в стенах Ватикана. Между тем, данная проблема гораздо серьезнее, чем кажется самым заядлым ненавистникам Запада. Но для того, чтобы понять ее масштаб, необходимо обратиться к корням вопроса.

Сексуальность как социально-политическое явление — чисто западный феномен. Ни в одной другой культуре модели гендерного поведения человека не вызывают таких общественных дискуссий.

В свое время Мишель Фуко различал два типа производства истины об интимной стороне жизни. Ars erotica, получивший распространение в Античности и на Востоке, вообще не допускает выделения сексуальности в особый дискурс: эта сфера жизни людей «растворена», она не подчиняется какому-либо абсолютному закону дозволенного. Отсюда — то разнообразие моделей гендерного поведения, которое так поражает современного читателя, знакомящегося с греческой мифологией или древнеиндийским эпосом.

Scientia sexualis, характерный для западной цивилизации, впервые концептуализировал само знание о сексуальности, превратив ее в аспект социальной жизни. Со времен Средневековья католическая церковь планомерно вызывала дух гендера из глубин человеческого сознания. Прихожан запугивали адскими муками за грех прелюбодеяния и обязывали регулярно на исповеди рассказывать священнику о наиболее закрытых моментах своей личной жизни. Апофеоза страх западного человека перед собственной природой достиг в кальвинизме. Его проповедники утверждали, что высшая форма брака должна сопровождаться сохранением девственности супругов. Это прививало европейцам само представление о том, что сексуальность есть некая особая сторона человеческого бытия, подлежащая отдельной регуляции.

В XVIII-XIX веках этот процесс привел к подлинному перевороту в социальной трактовке института брака. Существовавшая во всех культурах традиционная модель «брачного устройства» личной жизни людей, ориентированная на сугубо практические цели установления родства, передачи имен и материальных благ, на Западе начала постепенно размываться. Она подменялась моделью, базировавшейся на императиве организации интимной сферы жизни человека, в основе которой лежала идея тела и принцип удовлетворения всего спектра физических потребностей индивида. Если традиционный брак помещал человека в особый автономный микрокосм, то брак и семья «нового типа», наоборот, опутывали его целой системой связей социального, экономического и политического характера.

В рамках нуклеарной современной семьи, той самой «первичной ячейки социума», индивид превращался в элемент общественного механизма и объект нового типа власти — биовласти, власти над телом.

Модель гендерного поведения, получившая на Западе распространение с наступлением модерна, оказалась в неразрывной связи с процессами социально-экономического развития. Консервативная мораль буржуазной семьи строго регулировала интимную жизнь людей, которым предстояло стать добросовестными собственниками и добропорядочными гражданами. Нуклеарная семья являлась важным проводником биовласти и ключевым каналом «дисциплинирования» социума в индустриальную эру. ОНА являлась ядром, вокруг которого на Западе сформировалось гражданское общество и политическая нация.

Одновременно с институционализацией сексуальности в рамках западной цивилизации возникает представление о ее формах — той самой ориентации, о которой так много спорят сегодня. То, что ранее в Европе рассматривалось просто как юридически запрещенный акт, трансформировалось в типаж и образ жизни. «Гомосексуалист стал видом», — отмечал Фуко. Вид сексуальности, отличный от легитимированного в рамках нуклеарной буржуазной семьи, получил статус болезни, вопросы лечения которой передали в ведение психиатрии.

Нетрадиционная сексуальная ориентация, исторгавшая индивида из лона нуклеарной семьи, а значит, и общественного организма, превращала его в социопата — пациента психиатрической лечебницы.

В результате, маргинальная модель гендерного поведения была купирована в рамках научного знания. Его носитель, врач-психиатр, стоял на страже той темницы, в которую западное общество заключило альтернативную сексуальность, таившую в себе смертельную угрозу для нуклеарной семьи — основы социальных отношений эпохи модерна. Гомосексуалистов больше не рассматривали как одержимых бесом и не сжигали их на костре. В них видели больных людей, которым недуг мешал стать полноценными членами общества. Примеры подобного отношения легко можно найти в классической европейской литературе. Французское буржуазное общество в описании Ги де Мопассана более чем толерантно к бытовому адюльтеру. Однако оно не приемлет нетрадиционной сексуальности, видя в ней покушение на неприкосновенные устои.

XX век полностью перевернул это положение дел.

Во второй половине столетия индустриальная цивилизация, изолировавшая альтернативную сексуальность на периферии общественного дискурса, вступила в полосу системного кризиса.

Его важный симптом — расщепление картины мира и упадок науки как универсальной объяснительной модели мироустройства. В сфере гендерных отношений этот сдвиг проявился в снятии многих табу, на которых в XIX веке лежала печать медицины и психиатрии. Врач-психиатр утратил общественную санкцию на контроль и лечение маргинальных моделей гендерного поведения. Знаковым событием в этом смысле стало выведение в 1992 году гомосексуализма из перечня заболеваний Всемирной организации здравоохранения. Стража темницы отправили на покой, и дух альтернативной сексуальности вырвался на волю. Девальвация самого критерия объективности (а это основной элемент современного кризиса научного знания) привела к тому, что параллельные науке объяснительные модели (в частности, культура) не только не смогли сдержать «бунтующую сексуальность», но и начали выполнять функцию ее легитимации.

Поэтому в том, что большинство европейцев сегодня поддерживает принятие законов об однополых браках, нет ничего удивительного. Общество дезориентировано. В отсутствие подкрепленного научной картиной мира критерия «нормальности» нормальным кажется все. И легализация гомосексуализма — это еще самое невинное из того, что может породить подобная логика. Выступление папы Франциска лишь свидетельствует о глубине кризиса западного сознания. Церковь давно утратила право на формирование легитимного знания о мире и была вынуждена, по сути, во многом встать на позиции сциентизма. Его упадок оставил ее, фактически, безоружной перед лицом вызовов кризиса современного общества. Папе-иезуиту не остается ничего иного, кроме как признать это.

Ну а нам-то что до того? Через призму ментальности традиционного общества (которым, во многом, продолжает оставаться российское) все, что сейчас творится в Европе вокруг темы однополых браков, выглядит чистым абсурдом. Действительно, актуальная и болезненная для западного сознания проблема социального статуса сексуальности, очевидно, просто чужда традиционному мировоззрению. В российской «гомофобии», так яростно критикуемой на Западе, нет ни грамма, собственно, «фобии». Есть непонимание того, почему эта тема вообще поднимается. Однако сам факт того, что вопросы нетрадиционной сексуальности регулярно возникают в информационном поле и горячо обсуждаются, — тревожный звонок. Это лишь нагнетает социальную атмосферу в стране и препятствует затягиванию культурных ран, нанесенных обществу в последние два десятилетия. Так стоит ли искусственно заражать самих себя чужой болезнью?

Источник