Ещё во времена Диккенса толпы, массы, скопища действительно исчезали неизвестно куда, в зловонные предместья и трущобы, о которых люди приличные не имели особого представления. Но уже во времена Диккенса прогресс промышленного производства востребовал толпу. Дело своё сделали и протестантские публиканы, по сути, провозгласившие деньги единственным мерилом человеческой весомости. Д’Артаньян ещё чувствовал «глубокое презрение военного дворянства к буржуазии», но его современник Кромвель уже установил власть толпы, власть, которой Стюарты не смогли ничего противопоставить.

Сословная диффузия привела, в конце концов, к оппозиции «элита—масса», о которой в начале этого столетия так хорошо писали Гюстав ле Бон (Одинокая толпа) и Ортега-и-Гассет (Восстание масс).

Казус с Диккенсом весьма иллюстративен. Английский писатель высоко ценил справедливость и доброту, ненавидел ханжескую филантропию и специфически протестантское лицемерие. Благородство, великодушие, милосердие пленяли его независимо от сословия персонажа. Но толпа — нечто иное. В романе «Барнеби Радж» и в «Повести о двух городах» толпа — тысячеглавое чудовище, бешеная стихия, разрушающая всё и вся. Да, по видимости толпа требует улучшения жизненных условий, но, судя по этим произведениям Диккенса, толпа, испытывая резкий дефицит огня, жаждет только крови и алкоголя.

Диффузия сословий и всеобщее равенство перед деньгами привели к успешному восстанию масс. Сейчас, при господстве этих самых масс, об элите в смысле Ортеги-и-Гассета, т. е. о «духовной аристократии» говорить можно весьма условно. Её место заняли избранные группы финансистов, политиков, военных, кумиры спорта и масс-медиа. Если Диккенс не знал, откуда берётся толпа и куда исчезает, теперь сие понятно: толпа организованно расселена по прямоугольным клеткам прямоугольных строений, образующих прямоугольные улицы. Это, по выражению Юлиуса Эволы, «организованный хаос». И если Ортега-и-Гассет ещё противопоставлял духовную аристократию толпе, сейчас подобный дуализм вряд ли присутствует, поскольку «избранные группы и кумиры» — та же толпа, только в её активной, сосредоточенной и более формализованной ипостаси. Многочисленны способы организации и формализации современной толпы. Почему это вообще возможно?

Потому что люди перестали критически оценивать основные параметры бытия, ограничиваясь ворчанием на плохо организующих организаторов. Толпе внушаются сотни отвлечённых положений, повествующих обо всём, т. е. ни о чём, положений, по сути, совершенно бессмысленных. Любопытный момент: в эпоху позитивизма, прагматизма, здравых понятий и трезвых расчётов более чем когда-либо превалирует массовый гипноз, что свидетельствует о возрастающей пассивности человеческой материи. В массовые мозги успешно внедряются самые дикие вымыслы насчёт геноцидов, всеобщих уничтожений, необъятных деструктивных сил и т. п. Организаторы, не давая себе труда выдумать что-либо изощрённое, элементарно электризуют атмосферу тотальной опасности существования, что и понятно: страх отравляет нервы и кровь, убивает инициативу, возбуждает панику, а заодно безмерную благодарность избавителям.

Аксиологическое, интеллектуальное, эмоциональное «выравнивание» в значительной мере объясняется монотонно-циклической жизнью больших городов. Механическая деятельность, организованная механическими часами, постоянно проходит в шуме и коллективе. В конце концов, люди не только отвыкают от молчания и одиночества, но даже боятся, ибо социум внушает: человек не может жить в одиночестве. Но механическая функциональность ведёт к стандартизации и пагубной инерции в однородной рационально-эмоциональной среде. Монотонное трение во внешнем мире сглаживает индивидуальные различия, серийно оформляя души человеческие. Цели, призвания, желания, сантименты упрощаются, образуя туманную пелену «бытия вообще».

«Сейчас не цельный человек противостоит миру, но человеческое нечто функционирует в общей питательной среде»

Роберт Музиль. Человек без качеств

Однако социум в нынешнем варианте, нивелирующий, сплавляющий людей в человеческое нечто, возник не спонтанно. Когда нормально-легкомысленное отношение к жизни сменилось сугубой серьёзностью, многие предметы, служившие ранее для забав и развлечений, изменили свой модус. К примеру, бинокли, зеркала, часы. Когда-то кавалеры забавляли дам, показывая звёздное небо в увеличительные стекла, затем Галилей нашёл для бинокля применение более научное. Механические часы ждала ещё более блестящая карьера — из безделушек, украшенных драгоценными камнями и музыкальной репетицией, они превратились в беспощадных регуляторов и преследователей. Что касается зеркала… персонаж Роберта Музиля рассуждает так:
«Человек, оценивающий свой костюм перед зеркалом, к нормальной деятельности не способен. Зеркало, поначалу созданное для наслаждений, превратилось в инструмент страха. Таким же инструментом стали часы, фиксирующие неестественность наших действий».

Итак, прежде чем свершилось основное раздвоение на «семьянина» и «работника», обусловленное техническим прогрессом, всё возрастающая серьёзность изменила отношение к окружающим предметам. Исчезновение метафизических горизонтов, разделение природы на «органическую» и, наоборот, «раскрытие глаз» на фантастичность эльфов, фавнов, наяд, замена всеобщей одушевлённости всемирным тяготением, побудило к максимальному использованию «единственно данной жизни» и максимальному ускорению. Результаты всего этого налицо, на эту тему сказано и написано предостаточно, и дело не в этом. Для целей настоящего текста нам важно выбрать вот какой дуализм: между организмом и механизмом, между человеком живым и механическим. Понятно, нельзя представить абсолютно живое и абсолютно механическое, можно рассуждать о господстве той или иной тенденции.

Индивидуум, на наш взгляд, пытается жить живой жизнью, социум тяготеет к точной цикличности механизма. Серьёзные массовые движения начались приблизительно три столетия назад, но сейчас оппозиция «индивидуум—социум» жестоко обострилась, поскольку «социальный яд» проник даже в интимные области жизни. Мы пропитаны социально-рациональными постулатами и, хочется того или нет, «машинально» разделяем с большинством истины элементарные или «само собой разумеющиеся».

Геометрия предлагается нам в детстве и потом усваивается «как таблица умножения». В этом наша беда. Самые сложные и спорные гипотезы незаметно проскальзывают в цепкое детское восприятие, когда мы менее всего расположены к серьёзным размышлениям, и превращаются в «элементарные истины». Поэтому, если мы хотим мыслить свободно, ни одна из таковых «истин» не должна избежать переоценки. Подумать только: Эвклид потратил много лет, дабы доказать легитимность прямой линии и ему пришлось согласиться, что прямая линия — суть идея, занимающая одно из срединных положений меж миром богов и природой. Аналогичен процесс Посидония и Порфирия в отношении простых цифр. Если для столь замечательных философов это представляло серьёзные трудности, то почему мы должны принимать на веру элементарные постулаты геометрии и арифметики? Разные «геометрические» максимы как-то: прямая — кратчайшее расстояние меж двумя точками. Идти прямым путём, ассоциация честности и прямоты и т. п. лишены оснований в силу определённой идеальности геометрии. Она, может, и хороша в интеллигибельном пространстве, но унифицирует, упрощает, искажает пространство жизненное. Поскольку точка, прямая линия, плоскость — метафизические сущности, ни о каких «трёх измерениях» речи быть не может. У живого пространства нет законов, его нельзя измерить. Это касается и любого манифестированного в пространстве объекта. Поэтому законы геометрии относятся только к сфере anima rationalis — души рациональной. Мы не будем исследовать многочисленные выводы данного утверждения, ограничимся примером толпы. То, что мы называем пространством — область взаимодействий, напряжённости, коллизий, во-первых, космических элементов: огня, воздуха, воды, земли, а затем субстанциальных производных этих стихий, в том числе и людей. Но здесь такой момент: толпа, о которой писал Диккенс, равно как толпа в современном смысле — явления большого города. Трудно представить толпу во всем её кошмарном ассоциативе в необъятных цветущих перелесках, предгорьях, арктических пустынях и т. п. Бунт, лозунги, крики нелепы в таких местах — ливень, град, лесной пожар разгонят толпу сколь угодно разъярённую. В лучшем случае, динамическая конфигурация толпы будет напоминать линии сбросов, аллювиальных нагромождений и прочих геофизических процессов.

Геометрию постигла участь любой метафизической идеи, попадающей в человеческие мозги, геометрия превратилась в агрессивно-дьявольский метод репрессии. Группы, желающие измерить жизнь параметрами фиксации и неподвижности, решили с помощью геометрической планировки устранить проблему толпы. Подобный замысел предполагает реальный учёт составляющих толпы в прямоугольной пространственной сети. Но это иллюзия, обычная для рационалистов, считающих, что целое состоит из частей, песок из песчинок, толпа из людей. Целое, песок, толпа — это не материя, но состояние материи, модусы трансформации. Когда человеческая агломерация геометрически репрессируется, то переходит в стихийное состояние, сметающее равномерную регуляцию, будь-то правила уличного движения или нравственные нормы. Но… и это существенное «но»: нельзя преувеличивать роль организаторов, начальников, вождей и других «геометров»,которые «направляют» или «приводят в порядок» толпу. Равным образом можно призвать к порядку шторм или землетрясение. Есть люди, способные предсказать природные катаклизмы, есть люди, способные предсказать социальные турбуленции. И потому геометрия толпы — такое же точно природное явление как симметрия узоров крыльев бабочек, звездистая точность снежинок, «логарифмическая спираль» раковин и не менее спиральный разворот урагана.

Евгений Всеволодович Головин

Источник