РЕВОЛЮЦИЯ. Часть 3

Продолжение. Часть 2

Итак, «бело-голубой реванш», которым избирателей запугивали политики, и о реальной возможности которого политиков предупреждали аналитики, - этот «реванш» состоялся, помаленьку развивается, и уже взят оппозицией на вооружение в качестве жупела. «Вернулись времена Кучмы!» - провозглашают одни. «Настали времена, мрачней, чем при Кучме!!» - бьют в набат другие. Не желая оставаться в стороне, сам Л.Д.Кучма подливает масла в огонь и время от времени разражается бурным одобрением тех или иных мероприятий новой власти, как бы намекая, что – таки да, пришли его времена!

В действительности всё совсем не так просто и однозначно. Дело не в риторических преувеличениях и нестыковках, хоть они и очевидны. И жупел «кучмизма», активно эксплуатировавшийся по ходу избирательной кампании, сильно девальвировался ещё на первых её этапах и не дал заметных электоральных результатов. И новая власть явно не спешит в каком бы то ни было виде восстанавливать экс-президента в «политической обойме». Да и в восторженных откровениях Леонида Даниловича слышится не столько искреннее ликование, сколько тревога и неуверенность – простились ли ему двусмысленные маневры 2003-2004 гг.

Всё это, повторюсь, и очевидно и справедливо, но непринципиально и неинтересно, как попытка разыграть карты, оставшиеся на руках после завершения партии. Ситуация тем более нелепая, что сам процесс никто не останавливал, и новая партия уже в разгаре. «Реставрации кучмизма» - нет, не произошло. Но «реванш», как сказано, состоялся и «реакция» идёт полным ходом.


ИДЁТ РЕАКЦИЯ СТЕНОЙ

Кстати, деталь, сама по себе показательная: слова «реванш», «реакция», «режим», и т.д. – воспринимаются как заведомо отрицательные не только теми, кто выстраивает из них свои инвективы, но и теми, к кому они обращены. Иначе говоря, на уровне пресловутого «нейро-лингвистического» восприятия они сохраняют в нашем сознании однозначный негативный заряд. И это при том, что обратный «Реакции» агиографический ряд «Революции» был десакрализирован задолго до распада СССР и КПСС.

Тут дело, вероятно, не столько в 70-ти годах «советской власти» и её агитпропа, сколько в более давней культурной традиции. «Реакция» - это плохо. Это Пиночет и Франко, это Корнилов и Дубасов. Это - «Победоносцев над Россией простёр совиные крыла». Реакционеры гильотинировали «Неподкупного» Робеспьера, вывели на публичную казнь Достоевского, повесили декабристов, организовали заговор против Кеннеди и расстреляли Карла Либкнехта и Розу Люксембург. Они убили мальчика Гавроша!

Из трагической поэмы незабвенного романтика Виктора Гюго:




«Идет реакция стеной, Как шла тевтонская угроза…» - бил тревогу на очередном зигзаге «Перестройки» кто-то из её поэтических «прорабов». «Реакцию», «реакционеров» было приличным презирать и третировать и в «золотом» веке, и в «серебряном». Неслучайно в ходе бесконечной череды внутрипартийных диспутов, развернувшихся во второй половине 20-х годов, левые фракции клеймили Сталина и его сторонников, как «термидорианцев».

Это всё такая романтическая риторика. На пике революционного процесса она воспламеняет массы, но когда революция ощутимо идёт на спад, то эффект минимален. Соратникам Троцкого она уже не помогла. К тому моменту альтернативой «сталинщине» было уже не «углубление революции», а, напротив, ускорение её сворачивания, олицетворявшегося группой Бухарина и Рыкова. Причём альтернативой следующего, более высокого уровня оказывался вообще выход за рамки «лево-правых» коллизий - в сугубый прагматизм, связываемый с условно «новыми» именами. В частности (возможно, ошибочно) с именем Кирова.


ОТБЛЕСК ТЕРМИДОРА

Стихи о «термидоре» в разгар Гражданской войны читал на поэтическом вечере один из главных героев драмы Валентина Катаева «Поэт». Герой, разумеется, отрицательный – белогвардеец, хуже того – контрразведчик. И стихи, конечно же, не столько о перевороте, швырнувшем на гильотину Робеспьера, сколько об ещё юном Бонапарте – «поручике, миру не известном»:



Термидорианский переворот (27 июля 1794 года, 9 термидора II года Республики) имеет несколько аспектов, из которых наша традиция выдвигает на первый план морально-этический, как наиболее элементарный. С одной стороны - Робеспьер и его соратники, искренние и истовые, скромные до аскетизма, действительно неподкупные и всё такое… Что же касается их погубителей, то в большинстве своём «термидорианцы» были на редкость неприглядные типы. В лучшем (!) случае - воры, взяточники и развратники.

Но именно эти мерзавцы остановили маховик террора. Безжалостная эпиграмма-эпитафия Робеспьеру – «не плачь, прохожий, над моей судьбой, ты был бы мертв, когда б я был живой» - в целом отразила общественные настроения. Перефразируя Льва Гумилёва, - сектантская вера в собственную непогрешимость является таким же источником человеческих несчастий, как и злая воля.

Но история Революции на этом, как известно, не закончилась. В частности, тотальная коррупция режима Директории увлекала общество вправо, углубляя и продолжая «реакцию» - до готовности принять военную диктатуру. И дело тут было вовсе не в честолюбии Бонапарта. Мы уже отмечали в предыдущем исследовании, что Наполеон был не единственным и даже не первым из претендентов на единоличную власть.

В методологическом смысле термидорианский переворот оказался переломным моментом. Попытки контрнаступления «реакции» предпринимались и до того, однако их следствием каждый раз становилось повышение накала революционных страстей. После термидора маятник общественных настроений неумолимо двинулся в обратную сторону. С «левыми» восстаниями парижских предместий (12 жерминаля и 1 прериаля) термидорианцы справились без особого труда. Сложней было с реваншистами «справа».

Немыслимый по любым демократическим меркам «закон о двух третях», согласно которому не менее 2/3 депутатов новых «директорианских» органов власти - Совета пятисот и Совета старейшин – могли быть избраны исключительно из числа депутатов старого термидорианского Конвента – был принят именно потому, что никто не сомневался, что при свободном волеизъявлении избиратели проголосуют за роялистов. И восстание центральных секций против «закона о 2/3» удалось подавить, лишь приложив сверхусилия, и выдав «карт-бланш» на беспримерную жестокость молодому генералу Бонапарту, расстрелявшему толпы мятежников картечью из артиллерийских орудий.


ФАЗИСНЫЙ ФАКТОР

Тут возникает вопрос, на первый взгляд догматический. А именно: где ставить точку на «Революции»? Где делать пометку «торжество Реакции»? На термидорианском перевороте? Или на перевороте 18 брюмера (9 ноября 1799 года), когда вернувшийся (на самом деле вообще-то сбежавший) из Египта Наполеон сверг Директорию и провозгласил Консулат (с 1804 года - Империю) во главе с собой? Или на реставрации Бурбонов (апрель 1814 и повторно в 1815, после «100 дней»)?

В данном случае правильный ответ, по всей видимости, будет заключаться в том, что «Революция» - не как разовый акт насилия, а как процесс приспособления государства к изменившимся общественным обстоятельствам - продолжалась многие десятилетия, и сменявшие друг друга волны «революции» и «реакции» - лишь отработка различных экспериментальных моделей. При этом в разных фазах одни и те же действия воспринимаются обществом то как спасительные, хоть и жестокие, то как отвратительные до неосуществимости.

Характерно свидетельство Сергея Витте, возглавлявшего российское правительство после Манифеста 17 октября в период, когда первая волна революции 1905-1920 гг. достигла апогея. В своих «Воспоминаниях» граф Сергей Юльевич отвечал всем, кто упрекал его в том, что, будучи премьером, он не подавил революцию со всей беспощадностью, ставя ему в пример решимость старого Тьера. Напомним, Национальное Собрание Франции, избранное в феврале 1871 года после краха Империи Наполеона III, абсолютным большинством голосов утвердило Луи Адольфа Тьера «главой исполнительной власти». И 70-летний политик подавил Парижскую Коммуну быстро и совершенно беспощадно. Расправы генерала Галифе и «падали бойцы у стенки роковой» Гюго – это как раз из трагической истории этой контрреволюции.

Отвечая на упрёки в чрезмерной сдержанности, Витте писал: «…в России начали при критике моих действий ссылаться на Тьера. Какое невежество и потемнение разума… Тьер действовал, опираясь на народное собрание, выбранное всеобщею подачею голосов. Он громил парижскую коммуну, опираясь на мандат и желание всей Франции. Относительно репрессий не он толкал национальное собрание, а обратно - он его всячески сдерживал. Если бы после 17 октября было собрано всеобщею подачею голосов народное собрание, то оно бы потребовало от меня не всеобщих расстрелов, а полного прекращения таковых. Но мало того, оно потребовало бы еще отказа династии Романовых от престола и во всяком случае отказа Государя от царства и передачи всех виновных в позорнейшей и страшнейшей войне [Русско-Японской войне 1904-05 гг.- В.З.] верховному суду».

Для нас в данном случае принципиально важно следующее: трагедия Коммуны (а казнь более чем 30 тысяч парижан – трагедия, вне зависимости от отношения к вдохновлявшим их идеям) – стала последним актом эпохи революций, сотрясавших Францию более 80-ти лет. В России же революционная эпоха только начиналась. Затем на протяжении почти двух десятков лет будет ещё множество «приливов» и «отливов», однако осенью 1905 года фактор начала фазы был определяющим. escortstars.ch


…Когда суровый герцог Альба те города опустошил…

Впечатляющей политологическим эпосом, в котором ход событий почти полностью определялся последовательностью реакций – «революционных» и «контрреволюционных» - стала Нидерландская революция 1566—1609 гг., первая т.н. «буржуазная» революция в Европе.

Её обычно отсчитывают с августа 1566 года, когда во многих городах вспыхнуло иконоборческое восстание. К тому времени ситуация в стране была дестабилизирована, поскольку и штаты 17-ти провинций, и большинство высшего нобилитета находились в противостоянии с королём Испании Филиппом II. Противостояние было политико-экономическим, и ни в коем случае не религиозным или национально-освободительным. И восстание иконоборцев было подавлено в считанные недели при самом активном участии оппозиционных нотаблей, в том числе будущего вождя революции Вильгельма Оранского.

А в августе следующего 1567 года на землю Фландрии под предлогом наведения порядка вступили королевские войска во главе с герцогом Альбой. Перед Альбой была поставлена задача полной смены традиционного правления и унификации управленческой структуры по испанской модели. Иначе говоря, это была самая настоящая «контрреволюция». С той особенностью, что она оказалась не следствием «революции», а её непосредственной причиной.

Альба хвастался, что одними только конфискациями имущества сожжённых «еретиков» он доставил королю ренту в 500 000 дукатов. Это был лишь побочный доход. Новые налоги буквально разорили страну. Намюрский епископ писал в отчаянии: «герцог Альба причинил религии больше вреда, чем Лютер и Кальвин со всеми их пособниками». Ненависть к Альбе автоматически переносилась на короля и на церковь.

Новый поворот настал в апреле 1572 года, когда отряд морских гёзов захватил крохотный городок Брилль. Ни в стратегическом, ни в каком другом военном значении это не могло иметь никакого значения. Лишь отчаяние и ненависть к испанцам стали причиной того, что захват Бриля был воспринят как сигнал. Восстания вспыхнули повсеместно. Даже правоверные католики объединялись с реформатами под девизом «спасения единого отечества».

Однако вскоре пути 17 провинций стали расходиться. Пока Альба отражал очередное французское вторжение на юге страны, восставшие сумели укрепиться в северных провинциях, превращенных морем и устьями рек в естественную крепость. И туда, на север, стекались гонимые протестанты южных провинций, туда же возвращались беженцы из Англии и Франции.

Ранее равномерно распределявшиеся по всей стране и везде бывшие в абсолютном меньшинстве, протестанты оказались на севере большинством. Вскоре объявил себя кальвинистом и Вильгельм Оранский, принявший титул штатгальтера северных провинций. Таким образом, утверждение кальвинизма в качестве доминирующей религии прошло на севере практически без эксцессов. Важно отметить принципиальную позицию штатгальтера, прилагавшего огромные усилия для поддержания религиозного мира.

NB. Позже схожую политику умиротворения Франции проводил Генрих IV Наваррский. Это само по себе чрезвычайно любопытно: то, что эти два деятеля, личные характеры которых были противоположны диаметрально, выработали в аналогичных ситуациях почти идентичные модели политического поведения.

На юге Фландрии дела обстояли иначе. Отчасти в силу своей малочисленности, отчасти из-за отсутствия всеми признаваемого арбитра, каким был на севере Вильгельм, вожди кальвинистских общин, захвативших власть во многих городах – в Генте, в Антверпене, в Брюсселе и т.д. - установили почти террористические режимы, во многом сходные с режимом якобинской диктатуры в период Французской революции.

Последствия не заставили себя ждать. Уже в январе 1579 года штаты южных провинций заключили Аррасскую унию, ключевой идеей которой была лояльность испанскому королю «в принципе». А когда очередной испанский наместник Александр Фарнезе предложил мятежным провинциям предельно мягкие условия компромисса, дело независимости и протестантизма на юге было безнадёжно проиграно.




Совершенно очевидно, что в сегодняшней Украине протестная волна уже почти сошла на нет. Главная опасность таких ситуаций универсальна, причём для власти почти в той же мере, что и для оппозиции. А именно: опасность вообразить, что «всё закончилось». И что теперь, стало быть, - «всё дозволено». Одним – для реализации накопившихся финансовых и экономических вожделений. Другим – во имя «великой цели: не дать народу уснуть» и т.п.

На самом деле, по счастью, ничего не закончилось. И, к сожалению, впереди будет ещё множество настоящих вызовов и реальных угроз.

Кстати. Языковая проблема, в последнее десятилетие обретшая в Бельгии такое большое значение, в бурные годы революции и последовавших за нею войн роли не играла. То есть, вообще никакой. Хотя фламандский язык отличается от французского в гораздо большей степени, чем, к примеру, русский от украинского.

Продолжение


Валерий ЗАЙЦЕВ, «Народный депутат», № 7/8, июль-август 2010