Как объяснить популярность «Кровавых земель» и «Чернозема», которую они получили, несмотря на спекулятивный характер и негативные рецензии в профессиональных изданиях? Эти работы американского историка Тимоти Снайдера вошли в идеальный резонанс с доминирующими формами исторического воображения, сложившимися в западном обществе применительно к советской истории. Уход от академических стандартов придал им сенсационализм, не обеспеченный ни глубокой аналитикой, ни новизной материала. Кроме того, обе эти книги написаны в конспирологическом жанре, который переживает бурный рост в современной популярной культуре.

Рец.: Snyder, Timothy. 2010. Bloodlands: Europe between Hitler and Stalin. New York: Basic Books; Snyder, Timothy. 2015. Black Earth: The Holocaust as History and Warning. New York: Tim Dugan Books.

Украинские события 2014 года сделали Тимоти Снайдера, профессора Йельского университета, специализирующегося на центрально- и восточноевропейской истории, одним из наиболее заметных публичных интеллектуалов в США. Способствовала этому не только научная деятельность Снайдера, но и его четко обозначенная политическая позиция. Снайдер глубоко симпатизирует восточноевропейским национальным движениям, которые он считает основным препятствием на пути к потенциальному «российскому доминированию» и необходимым шагом на пути к объединенной Европе [Snyder 2014]. В контексте украинского политического кризиса, вхождения Крыма в состав РФ и вооруженного конфликта на Донбассе Снайдер стал востребованным комментатором для многих американских и западноевропейских СМИ. «Радио Свобода» представило его в недавнем интервью как историка, «в одиночку противостоящего российской пропаганде о том, что Украина не является настоящим государством» [Shimov 2015]. В последней книге Снайдера «Чернозем: Холокост как история и предупреждение» [Tim Dugan Books, 2015] политическая и исследовательская проблематика равнозначны, что отражено и в заголовке, и в отзывах на задней обложке, где профессиональные историки Иан Кершо и Дебора Липстадт соседствуют с политиками Генри Киссинджером и Збигневом Бжезинским и журналистами Энн Эпплбаум и Леоном Уисельтиром. В политическом отношении Снайдер удачно апеллирует к ряду проблем, беспокоящих современное западное общество. Так, в частности, он призывает смотреть на холокост как на предупреждение западному обществу о потенциальных катастрофических последствиях климатических изменений (экологическая катастрофа является одной из базовых метафор холокоста в «Черноземе»), об опасности уничтожения государственных структур в результате внешних вторжений и гражданских войн, а также об угрозах, исходящих от внешней политики российского и китайского руководства.

В то же время известность Снайдер получил именно благодаря позиционированию своих работ как радикального переосмысления холокоста. Именно этому посвящены две его последние монографии: «Кровавые земли: Европа между Гитлером и Сталиным» [Basic Books 2010] и «Чернозем: Холокост как история и предупреждение» [Tim Dugan Books 2015], которые и рассматриваются в данной рецензии. Обе книги, в особенности вторая, развивают его общую концепцию о том, что холокост нельзя интерпретировать исключительно как порождение нацистского режима. Вместо этого Снайдер предлагает рассматривать геноцид евреев в нацистской Германии в контексте того, что можно назвать транснациональной историей насилия. Холокост в его интерпретации является продуктом ломки устоявшихся государственных, социальных и политических структур нацистским и советским режимами. Хотя Снайдер не повторяет печально известные тезисы Эрнста Нольте о том, что нацизм был защитной реакцией немецкого общества на коммунизм, связь между советским строем и преступлениями нацистского режима все же принимает у него причинно-следственную форму. «Не только холокост, но и все основные немецкие преступления произошли на тех территориях, где государственные институты были разрушены, уничтожены или серьезно скомпрометированы», – пишет Снайдер в заключении «Чернозема» [Snyder 2015, 337]. Присоединение и советизация Западной Украины и Западной Белоруссии, а также прибалтийских республик, таким образом, объясняется им как невольная подготовка почвы советским правительством для холокоста.

Данная концепция и лежит в основе амбициозной заявки Снайдера на глобальное переосмысление насилия в период 1930–40-х гг. в Восточной Европе как на комплексный транснациональный продукт советского и нацистского режимов. «Кровавые земли» и «Чернозем» призваны по-разному изложить и доказать эту концепцию. «Кровавые земли» написаны по принципу метонимии: исследовательская логика здесь трактует смежность «кровавых» территорий (Польша, Украина, Белоруссия, Прибалтика) как повод и основание написать единый нарратив об истории насилия на них, начиная от голода 1932–1933 гг. и заканчивая послевоенной депортацией немцев из Восточной Европы, что связывает эти события в единую причинно-следственную цепочку. Базовым исследовательским тропом «Чернозема» является, в свою очередь, метафора: здесь Снайдер объясняет историю насилия в Восточной Европе через постулируемое им сходство советских и нацистских практик в плане разрушения структур и институтов восточноевропейских наций. Тем самым обе книги можно рассматривать как любопытную иллюстрацию известной теории Романа Якобсона о том, что метафора и метонимия являются двумя базовыми семантическими операциями, лежащими в основе порождения новых смыслов [Якобсон 1990]. Это особенно заметно, поскольку в обеих книгах Снайдера концепция является доминирующим элементом, в то время как фактический материал подается в качестве иллюстрации тезисов, вытекающих из его общей абстрактной концепции. Источники и факты сугубо вторичны по отношению к теоретической модели. Особенно показательна в этом отношении работа Снайдера с архивными источниками.

Библиография «Кровавых земель» начинается с внушительного перечня из 17 архивов, документы которых были использованы в исследовании. При этом общее число сносок, содержащих отсылки к архивным материалам – 19. Два российских архива из перечня – ГАРФ и АВП РФ – упоминаются по одному разу. В обоих случаях отсылки к их материалам не имеют прямого отношения к тексту Снайдера, а используются как некое уточнение или комментарий к другим цитируемым источникам. Длинный список архивов придает «Кровавым землям» наукообразность и только: ни о какой аналитической работе с архивными материалами говорить не приходится. С точки зрения научной этики здесь все корректно, но в несоответствии длинного списка архивов и мизерного количества используемых документов все же присутствует некое лукавство. В «Черноземе» Снайдер в большей степени обращается к архивным материалам, однако, как и в «Кровавых землях», они используются либо в качестве уточнений к другим источникам, либо в качестве исторических анекдотов. Общая концепция остается сугубо умозрительным конструктом, априорным знанием, под которую целенаправленно подбираются доказательства, но которую они не могут поколебать.

В остальных отношениях доказательная база Снайдера также вызывает много вопросов. Например, и в «Кровавых землях», и (в меньшей степени) в «Черноземе» Снайдер постоянно ссылается на желания, страхи, мнения и даже мысли Сталина для объяснения истории СССР и Восточной Европы [Snyder 2010, xi, 75, 105, 157, 313, 339, 366, 370]. При этом если другой американский историк, Стивен Коткин, поставивший своей исследовательской целью «залезть Сталину в голову», чтобы понять его мыслительный процесс, изучил все доступные ему опубликованные и архивные документы за авторством Сталина [Kotkin 2013; Kotkin 2014], то Снайдер – делающий, по сути, аналогичные заявления – не включает в свои работы ни одного аналогичного источника. Утверждения вроде того, что «Сталин хотел, чтобы СССР оставался на имперской стадии истории, сколько бы долго она ни продлилась» [Snyder 2010, 157], что уже к январю 1945 г. «Сталин знал, какого рода Польшу он хочет построить» [Ibid., 313] или что к началу 1950-х гг. Сталин считал советских евреев «скрытыми американскими агентами» [Ibid., 362] приводятся как прописные истины без каких-либо отсылок к источникам.

В ряде случаев, когда Снайдер подкрепляет свои утверждения ссылками на источники, они либо имеют опосредованное отношение к его нарративу, либо просто ему противоречат. Так, в «Черноземе» Снайдер делает следующее утверждение:

[После войны] одним из неприятных фактов, с которым приходилось считаться советским пропагандистам, было то, что холокост начался ровно на тех территориях, куда СССР принес свой новый революционный порядок в 1939 и 1940 гг. Другим было то, что в уничтожении евреев с немцами сотрудничали советские граждане всех национальностей, включая значительное число коммунистов, на всех оккупированных территориях: как на тех, которые СССР аннексировал в 1939 и 1940 гг., так и на довоенных советских территориях, в том числе и в РСФСР. Как следствие, советские пропагандисты постарались с оруэлловской точностью переписать историю с этнической точки зрения, ограничив ответственность за холокост литовцами и латвийцами, т.е. именно теми нациями, чьи государства СССР уничтожил в 1940 г., а также западными украинцами, чьи национальные притязания также были сокрушены советской властью. Этот перенос моральной ответственности, скорее всего, служил в качестве оправдания очередного захвата Советским Союзом этих территорий после войны [Snyder 2015, 149].

В тексте Снайдер, таким образом, утверждает, что послевоенная советская пропаганда сделала литовцев, латвийцев и западных украинцев коллективными козлами отпущения за пособничество в геноциде евреев. При этом даже беглый взгляд на первоисточники – официальные советские заявления того периода, раз уж речь зашла о пропаганде – показывает, что никакой «этнизации истории» в советских официальных заявлениях не было: доминирующим оставалось классовое объяснение общественных процессов, включая коллаборационизм. «Гитлеровским захватчикам не удалось превратить трудящихся Литвы в своих покорных рабов», утверждал на XI сессии ВС СССР (апрель 1945 г.) депутат от Литовской ССР М. А. Гедвилас [Одиннадцатая сессия 1945, 57]. Ему вторил депутат от Станиславской (сейчас Ивано-Франковская) области Г. В. Гаврищук, заявивший, что ни «[гитлеровским] кровопийцам», ни «их пособникам – украинско-немецким националистам» «не удалось сломить волю свободолюбивого [украинского] народа» [там же, 279]. Для обоснования своего утверждения Снайдер ссылается на… самого Снайдера – на свою более раннюю монографию «Реконструкция наций: Польша, Украина, Литва, Беларусь, 1569–1999», а конкретно – на те разделы, где он обсуждает вооруженное противостояние украинских и литовских националистов и советских органов власти. Это противостояние – несомненный исторический факт, но использовать борьбу советской власти с «лесными братьями» и Украинской повстанческой армией как доказательство послевоенной «оруэлловской» пропаганды, направленной на дискредитацию литовцев, латвийцев и западных украинцев, является нарушением базовых принципов исторического исследования. Данный пример является симптоматическим: в обеих рецензируемых работах Снайдер «подгоняет» доказательную базу под свою концепцию, игнорируя как историографию тех вопросов, которыми они занимается, так и собственную политическую позицию. Его книги представляют практически идеальный пример того, что Р. Д. Коллингвуд назвал методом «ножниц и клея», последователи которого «сначала решают, о чем мы хотим знать, затем переходят к поиску свидетельств о нем… Обнаружив в такого рода суждении нечто, относящееся к поставленной проблеме, историк извлекает его из источника и включает… изложив его в подобающем, по его мнению, стиле, в свою собственную историю» [Коллингвуд 1980, 245–248, цитата на с. 245].

Западное научное сообщество неоднозначно восприняло аналитический и политический посыл последних работ Снайдера. Среди специалистов, профессионально занимающихся Центральной и Восточной Европой, они вызвали негативную оценку. Ричард Эванс, профессор Кембриджского университета, сыгравший важную роль в дискредитации ревизионизма Эрнста Нольте и Дэвида Ирвинга, опубликовал в «Лондонском книжном обозрении» резко отрицательный отзыв на «Кровавые земли». Указав на многочисленные фактические ошибки и сомнительные аналитические операции, Эванс завершил рецензию фразой о том, что «Кровавые земли» «не представляют никакой ценности» [Evans 2010, 22]. В мае 2016 г. «Хроника высшего образования», профессиональная газета американского научного сообщества, опубликовала статью Омера Бартова, профессора Брауновского университета, посвященную критическому разбору «Чернозема» и озаглавленную «Как не следует писать историю холокоста» [Bartov 2016]. При этом исследователи из смежных дисциплин, равно как и широкая читательская аудитория, отнеслись к работам Снайдера положительно и даже восторженно. На момент написания этого текста обе книги входили в топ-100 по категориям «холокост», «Вторая мировая война» и «история Германии» в крупнейшем книжном интернет-магазине «Amazon.com».

Как можно объяснить популярность «Кровавых земель» и «Чернозема», которую они получили, несмотря на спекулятивный характер и негативные рецензии в профессиональных изданиях? Мое предположение заключается в том, что эти работы вошли в идеальный резонанс с доминирующими формами исторического воображения, которые сложились в западном обществе применительно к советской истории. Иными словами, форма подачи исторического знания оказалось настолько же важной, как и его содержание. Это требует некоторых пояснений.

В предисловии к «Кровавым землям» Снайдер следующим образом обосновывает свой объект исследования – транснациональную историю насилия в Восточной Европе: «Без истории, написанной и отстаиваемой с совершенно новых позиций, мы обнаружим, что Гитлер и Сталин продолжают определять то, как мы понимаем их деяния» [Snyder 2010, xviii]. Подобной историографической несправедливости (постулируемой максимально абстрактно, без какой-либо историографии) Снайдер противопоставляет свой подход, который должен «вернуть голоса самих жертв, а также из друзей и родственников» [там же, xvii]. Но когда речь доходит до собственного нарратива Снайдера, в нем нет ничего от истории, «написанной и отстаиваемой с совершенно новых позиций», кроме эпизодических сентиментальных вставок. Вместо этого он объясняет историю как цепь причинно-следственных событий, определяемых руководством СССР и нацистской Германии – в первую очередь, лично Сталиным и Гитлером – причем делает это так, что вся логика исторического процесса сводится у него к решениям, принимаемым в Кремле или Рейхсканцелярии. Выше приводились примеры, связанные с использованием Сталина как универсального исторического аргумента; иногда это доходит до смешного, когда, например, Снайдер утверждает, что «Сталин позволил (allowed) Гитлеру начать войну» [там же, xi] или что «Сталин хотел, чтобы японцы двинулись на юг [т.е. напали на США. – А.Г.], и тщательно спланировал внешнюю и военную политику, которая привела ровно к такому результату» [там же, 211]. В таких утверждениях сталиноцентричность Снайдера достигает уровня советской пропаганды 1930-х – начала 1950-х гг., пусть в другом контексте и с противоположной модальностью. Неудивительно, что Томас Кюне из Университета Кларка, подметивший эту особенность «Кровавых земель», охарактеризовал книгу как написанную в теоретической рамке «героя и толпы» [Kühne 2012, 137–138].

Как упоминалось выше, практически все эти утверждения приводятся без доказательной базы, и при этом не вызывают ощущения противоречия у большинства читателей. Причиной этого мне видится то, что использование Сталина как основной движущей силы советской истории стало общим местом западной культуры и образования. Хорошим примером являются университетские учебники. Один из них представляет Сталина как единственную причину всех политических, экономических и социальных изменений в СССР. Среди прочего, авторы утверждают, что «в 1929 г. Сталин начал свою [sic] кампанию коллективизации» и «Сталин заново ввел жесткие ограничения на развод и аборты, а также награждал женщин, рожавших много детей, деньгами и медалями» [Adler & Pouwells 2012, 588]. В другом учебнике истории говорится, что «в начале 1929 г. Сталин утвердил свое тотальное господство над этой огромной нацией, после чего повел ее в другую революцию – экономическую и социальную трансформацию, превратившую ее в великую индустриальную державу» [Bulliet et al. 2007, 878]. Во вполне понятных условиях, когда авторам необходимо объяснить исторический процесс на протяжении нескольких веков и в глобальной или хотя бы региональной (истории Европы) перспективе, объяснения через исторические личности являются удобным и экономичным выходом, позволяющим в нескольких предложениях описывать сложные исторические явления. Побочным эффектом этой объяснительной экономии становится то, что подобные утверждения, подразумевающие фигуру всесильного и всемогущего Сталина, являются в западной образовательной практике правилом, а не исключением. В результате возникает ситуация, когда для образованной англоязычной аудитории объяснения советской истории «через Сталина» являются одновременно наиболее ожидаемыми и узнаваемыми. https://rentgirl.co.nz

Выбрав в качестве своей аудитории широкую читающую публику, Снайдер смог уйти от ряда ограничений, накладываемых жанром академического письма: например, не упоминать историографический контекст, что придало его работам сенсационализм, не обеспеченный ни глубокой аналитикой, ни новизной материала. Эта же ориентация на широкую публику – без желания оспорить типичные для нее стереотипы – обусловила и концептуальный аппарат его работ. Утверждение о косвенной причастности Сталина к японскому нападению на Перл-Харбор противоречиво логически, но не стилистически, и поэтому появляется в «Кровавых землях». Уже упоминавшийся выше Роман Якобсон предлагал рассматривать процесс коммуникации не как линейный процесс (адресат-отправитель), а как комплексное взаимодействие, где ожидания аудитории и общий культурный контекст настолько же важны для формирования текста-сообщения, как и смысл, который хочет вложить в него автор [Якобсон 1975]. Успех работ Снайдера видится в том, что они потакают сложившимся вкусам и пристрастиям англоязычных читателей, выдавая за совершенно новое знание легко узнаваемый материал – но данная ситуация диалектична, поскольку вкусы и пристрастия публики тем самым «соучаствуют» в нарративе Снайдера, оказывая непосредственное влияние на его создание.

Есть и еще одна причина, почему работы Снайдера представляют интерес для понимания доминирующих форм исторического воображения в современном (причем не только западном) обществе. Эта причина – в жанре, в котором написаны «Кровавые земли» и «Чернозем». Как известно, Хейден Уайт выделил четыре жанра исторического повествования: трагедию, комедию, сатиру и романтическое повествование [Уайт 2001, 18]. Источниковой базой для этой классификации послужили работы видных историков XIX в.; гипотетическое включение в нее работ Снайдера (как и многих других работ в жанре популярной истории, например, трудов Н. В. Старикова и В. Р. Мединского), возможно, расширило бы схему до пяти элементов, включив в нее жанр конспирологической теории. Этот жанр подразумевает понимание истории как процесса, за которым стоит тщательное и рациональное планирование в верхах. Задачей историка является разоблачение этих замыслов: авторы, пишущие в этом жанре, вскрывают (а на самом деле, конечно, конструируют) причинно-следственную связь между важными историческими фигурами и социально-политическими изменениями.

В современной популярной культуре конспирологический жанр переживает бурный рост. В качестве примера можно привести рассказы о Шерлоке Холмсе. В авторском корпусе самый знаменитый антагонист Холмса, профессор Мориарти – «Наполеон преступного мира» – присутствует всего в одном рассказе из шестидесяти. При этом этот рассказ – «Последнее дело Холмса» – является наименее детективным из всех рассказов Артура Конана Дойла. В нем нет никакой загадки и знаменитого дедуктивного метода; Холмс сообщает имя преступника буквально на первых строчках, а сам рассказ выстроен как приключенческая история. Однако за последние десятилетия роль Мориарти в вымышленном мире Конана Дойля выросла до такой степени, что в последних экранизациях он превратился в альтер эго главного героя. Данная популярность Мориарти обусловлена тем, что он является литературным архетипом злодея, стоящего в центре некоего заговора, и тем самым апеллирует к вкусам современной массовой аудитории. Конан Дойль описывает его следующим образом: «Это гений, философ, это человек, умеющий мыслить абстрактно. У него первоклассный ум. Он сидит неподвижно, словно паук в центре своей паутины, но у этой паутины тысячи нитей, и он улавливает вибрацию каждой из них. Сам он действует редко. Он только составляет план. Но его агенты многочисленны и великолепно организованы».

Работы Снайдера экстраполируют эту культурную логику (и сопутствующее им историческое воображение) на советскую и восточноевропейскую историю. Сталин у него изображается как Мориарти: как злой гений, способный просчитывать внешнеполитические ситуации на много ходов вперед и безжалостно добиваться поставленных целей. В этой логике история становится – не детективом, поскольку с «уликовой парадигмой» [Гинзбург 1994] методология Снайдера не имеет ничего общего – а откровением, призванным сорвать покров секретности со стратегических замыслов советских и нацистских лидеров. Когда Ричард Эванс в рецензии на «Кровавые земли» отмел истории о конкретных жертвах голода, репрессий и холокоста как «искусственную сентиментальность», не имеющую отношения к предмету исследования, он был не совсем прав [Evans 2010]. Истории о страдании и гибели, которыми перемежается нарратив и в «Кровавых землях», и в «Черноземе», действительно ничего не дает с объяснительной точки зрения, однако их обильное включение в текст обеих книг является жанровой необходимостью. Конспирологическое откровение как жанр исторического письма требует не столько фактологических доказательств, сколько риторического убеждения, основанного на моральном подтексте. В конечном итоге, «Кровавые земли» и «Чернозем» воплощают в себе моралистическое понимание истории, в котором советская/российская история не может рассматриваться как самоценный исторический опыт, а может лишь служить политическим предупреждением.

Алексей Валерьевич ГОЛУБЕВ, доцент Института истории, политических и социальных наук Петрозаводского государственного университета, кандидат исторических наук.

Литература:

Гинзбург К. Приметы: Уликовая парадигма и ее корни // Новое литературное обозрение. 1994. № 8. С. 27–61.

Одиннадцатая сессия Верховного Совета СССР. 24 апреля – 27 апреля 1945 г. Стенографический отчет. М.: Изд-во ВС СССР, 1945.

Якобсон Р. Лингвистика и поэтика // Структурализм: «за» и «против»: Сб. статей / Под ред. Е.Я. Басина и М.Я. Полякова. М.: Прогресс. 1975. С. 198—204.

Якобсон Р. Два аспекта языка и два типа афатических нарушений // Теория метафоры / Вступ. ст. и сост. Н. Д. Арутюновой; Общ. ред. Н. Д. Арутюновой и М. А. Журинской. М.: Прогресс, 1990. С. 110–132.

Adler Ph. J., Randall L. P. World Civilizations. Vol. 2: Since 1500. Boston: Wadsworth/Cengage Learning. 2012.

Bartov O. How Not to Write a History of the Holocaust // Chronicle of Higher Education 2016. (March 6). Источник: chronicle.com/article/How-Not-to-Write-a-History-of/235564/

Bulliet R. W. The Earth and Its Peoples: A Global History. New York, Boston: Houghton Mifflin Company. 2007.

Evans R. Who remember the Poles? // London Review of Books. 2010. (4 November). Pp. 21–22.

Kotkin S. Stalin's Collectivization: Crime of the Century or Necessity? // Лекция в Гуверовском институте войны, революции и мира, аннотация к которой предлагает «поместить аудиторию в голову Сталина и тем самым переосмыслить процесс принятия решений Сталиным и формирование тоталитарной системы» («re-examine Stalin’s decision making and the formation of the totalitarian system by putting the audience inside Stalin’s head»). 2013. Источник: hoover.org/news/stephen-kotkins-talk-be-titled-stalins-collectivization-crime-century-or-necessity

Kotkin S. Stalin: Volume I: Paradoxes of Power, 1878–1928. New York: Penguin Press. 2014.

Kühne Th. Great Men and Large Numbers: Undertheorising a History of Mass Killing // Contemporary European History. 2012. 21 (2). Pp. 133–143.

Shimov Y. Historian Timothy Snyder: 'History Is Always Plural // Radio Free Europe/Radio Liberty. 2015. 20 June. rferl.org/content/russia-ukraine-interview-bloodlands-timothy-snyder-history/27082683.htm...

Snyder T. Ukraine: The Antidote to Europe’s Fascists? // The New York Review of Books. 2014. 27 May. nybooks.com/daily/2014/05/27/ukraine-antidote-europes-fascists/