Работа автора представляет попытку сформировать новый подход в определении роли и универсальной значимости феномена «мягкой силы» в его исторической перспективе. На основе рассмотрения и логического вывода ключевых элементов, составляющих необходимую основу для глубокого понимания данного явления, дается собственное определение «мягкой силы», согласно которому феномен «мягкой силы» не является исключительным изобретением авторов и практиков в области политики XX века, хотя сам термин появился именно тогда, но, что более значимо, сопровождал развитие общественных взаимоотношений с периода эллинистической Античности. На примере изучения работ авторов, непосредственно затрагивающих данное явление (Макиавелли, Тойнби, Най), в работе будет доказано, что мягкая сила – это оружие массового воздействия, которое не уступает современным военным средствам силы «жесткой».



Введение

За последние несколько лет в лексический обиход дипломатов, иных официальных государственных чиновников и лиц, так или иначе связанных со сферой международных отношений, особенно, с ее геополитической плоскостью, плотно вошел термин «мягкой силы», используемый в самом широком контексте. Практически мгновенно термин успел «перекочевать» в средства массовой информации и даже в повседневное общение людей, интересующихся и следящими за современными изменениями в мире политики. В результате такого быстрого распространения и популяризации в использовании, суть данного словосочетания была «успешно» искажена СМИ, благодаря чему под мягкой силой сегодня в большинстве случаев подразумевают любое действие, кроме военного, направленное на реализацию собственных интересов.

На наш взгляд, подобное, заведомо некорректное, упрощение смысла концепта мягкой силы имеет деструктивное воздействие, в первую очередь, для тех, кто использует термин для обозначения процессов и действий акторов международной политики. Размывание границ определения за счет подобной широкой трактовки вносит неясность в обозначении конкретных явлений, которые в рамках подобного определения могут быть истолкованы в качестве проявления мягкой силы, хотя по сути не имеют ничего общего с ней. Дополнительно, слишком общее определение создает трудность для исследователей, предметом изучения которых является непосредственно данный феномен, а также в целом для научной среды, где происходит рассмотрение и эмпирическое объяснение мягкой силы в качестве неотъемлемой составляющей международных отношений 21 века.

Чтобы преодолеть подобную расплывчатость, в данной работе мы попытаемся дать наиболее конкретно и ясно сформулированное определение мягкой силы, используя, в первую очередь, теоретический подход, основанный на рассмотрении процесса исторического развития, а также логики изменения тех элементов общественных отношений, которые могут быть отнесены к понятию мягкой силы, при этом изначально руководствуясь тем определением концепта, которое оформил американский политолог Джозеф Най в своей одноименной работе “Soft Power. The Means to Success in World Politics”[1]. В рамках данной работы будет показано, что как широкое, так и узкое определение мягкой силы дают нам возможность рассматривать данное явление в исторической перспективе, т.е. задолго до возникновения самого термина. Иными словами, отсутствие формального термина еще не означает отсутствие явления, поэтому одна из главных идей, отстаиваемая в данной работе, основана на том, что мягкая сила как историческое явление, существовавшее на протяжении практически всей истории государственного развития, встречается задолго до появления терминологического определения данного феномена. На основе указанного, мы проследим за тем, какие элементы являются сущностными для формирования концепта мягкой силы, как эти элементы менялись в отдельно взятые моменты истории человечества, а также чем особенным характеризовался сам подход решения вопросов и достижения целей невоенным способом.

Затем мы обратимся именно к последнему временному интервалу и проанализируем современное внешне,- и внутриполитическое проявление мягкой силы, на основе чего будет показано, что в философском аспекте (в отличие от хронологического), древний мир и мир сегодняшний по сути своей ничем не отличаются: с позиции реализации мягкой силы: то, что происходило тогда, происходит и сейчас. Оболочка проявляющихся действий, наряду с их технической формой (то, что мы именуем институционализацией мягкой силы) может меняться, однако сердцевина, то что конституирует основу подхода мягкой силы, неизменно, и в этом отношении век двадцать первый, так же как и век двадцатый, ничем не уникален.

Исторические основы возникновения суждений о «мягкой силе»

Чтобы начать рассмотрение исторического развития невоенного подхода в международных и внутристрановых отношениях, того, который сегодня привыкли именовать мягкой силой, нам нужна некая точка опоры, основываясь на которой мы смогли бы проследить за изменениями элементов мягкой силы в исторически движимом процессе, в противовес изучения мягкой силы, как неподвижного, с точки зрения временного интервала, явления. Данный подход основан на нашем изначальном утверждении о том, что мягкая сила – не выдумка двадцатого века, но явление, встречающееся в истории общества с древних времен.

Для решения подобной задачи необходимо сформировать минимальное базисное определение мягкой силы. Как уже было отмечено во введении, все те определения, которые рассматривают мягкую силу лишь как подход по достижению цели невоенным путем, слишком широки и не предоставляют исследователю реальной возможности изучить феномен и провести хотя бы условные делимитативные границы. Так, если рассматривать мягкую силу лишь как невоенный способ достижения целей, возникают вполне естественные вопросы: является ли идеологическая борьба между двумя антагонистами проявлением мягкой силы по отношению друг к другу? Можно ли рассматривать религиозные мироучения или церковь, как социальный институт, как особые формы мягкой силы? Очевидно, что в рамках вышеупомянутого широкого определения, однозначно ответить на эти вопросы сложно. С одной стороны, религиозное учение – это, в первую очередь, мирный способ убеждения в вопросах веры. Однако, если церковь, как социальный институт, и ее деятельность можно рассматривать в качестве реализации именно мягкой силы (именно церковь, а не веру), куда в таком случае отнести ряд исторических событий, сопутствующих развитию церковного института и известных именно благодаря своей аффективной и жесткой составляющей, таких, как, например, крестовые походы или, более широко, многочисленные примеры религиозной нетерпимости или насильственного навязывания мнения? Очевидно, что мягкими подобные действия назвать сложно.

Поэтому более удобной точкой опоры, от которого можно будет отталкиваться при рассмотрении исторического процесса формирования мягкой силы, является более узкое определение последней, данное Джозефом Найем, по-своему дифференцировавшим мягкую силу от всех других типов воздействия. Согласно Найю, существуют три типа силы: сил принуждения (давление и навязывание собственной воли посредством жесткой силы), сила убеждения (склонение засчет денег) и сила культурного влияния, или культурного побуждения (побуждать человека добровольно желать то, чего ты желаешь сам) (Nye, 2004, p.2). На наш взгляд, именно сила культурного влияния, побуждение человека к добровольному принятию точки зрения актора данного побуждения более близко определяет сущность действия мягкой силы. Второй тип силы, упомянутый Найем, справедливо дифференцирован от двух «крайних» (военного и культурного): его сложно причислить к какому-либо из этих двух. Тем не менее, на наш взгляд, сила убеждения посредством подкупа, хоть и распространена весьма широко в человеческой практике, однако фундаментально она не является чем-то независимым и скорее должна быть рассмотрена в качестве возможного сопутствующего придатка двух «крайних» типов.

Почти за полвека до Найя, британский историк и исследователь международных отношений Эдвард Карр также заметил возрастающую роль силы побуждения по решению вопросов в международной среде. Эдвард Карр считал, что есть три типа силы: военной, экономической и "силы над мнениями"(Carr, 2001, p.102). Весьма примечателен факт, что писал Карр о «силе над мнениями» в 1939 году, когда над Европой и всем цивилизованным миром уже ясно нависла угроза нацистского и фашистского диктата, который, естественно, в своей политике не имел никакой связи с мягкой силой, однако само появление и распространение чумы 20 века стало возможным во многом и благодаря той самой силе над мнениями, о которой говорил Карр.

Практику использования мягкой силы ошибочно приписывать только лишь к последним двум векам. Опыт реализации культурного воздействия, который так размашисто пропагандируется сегодня, уже был пережит до нас. Причем практически во все исторические эпохи. Здесь необходимо сразу же отметить важную составляющую данного гипотезы: мягкая сила, как политика культурного побуждения добровольного действия, всегда шла и идет рука об руку с силой "твердой", военной, т.е. может сопровождать ее, но при этом ясно отличаться от последней.

Пожалуй, одним из первых подобных примеров реализации «мягкой силы» в истории является политика эллинизма, зародившаяся как особый феномен во второй половине 4 века до н.э. и связанная с именем великого полководца Александра Македонского (356 - 323 до н.э.). Блестящие военные победы и завоевания Македонского сопровождались мощным культурным влиянием, которое он осознанно нес с собой и оставил после себя. Если попытаться дать сжатое определение эллинизму, то можно отметить, что это политика или, если быть более точным, политическая культура, продолжительностью в несколько веков[2], представляющая из себя синергию древнегреческой (западной) культуры и восточного мировоззрения, встретившихся друг с другом благодаря походам Александра Македонского, которые в прямом смысле слова вжили огромное древневосточное культурное наследие в парадигму древнегреческой цивилизаций, родив нечто новое, но сохранив в этом новом доминантное положение древнегреческой культуры (как в количественном, так и в качественном смыслах). Здесь необходимо сразу же отметить, что процесс приобщения двух культур друг к другу происходил именно в указанном неравновесном формате синергии, т.е. в такой форме, где наступательная западная древнегреческая культура вобрала в себя культуру восточную, а не наоборот, Именно подобное неравновесное слияние, в противовес равнозначному синтезу, характеризует политическую культуру эллинизма и позволяет нам идентифицировать ее в качестве проявления того, что мы именуем мягкой силой, элементом которой является указанная неравновесность сливаемых друг с другом культур.

Таким образом, исходя из изначального определения и обозначенной дифференциации, можно заметить, что мягкой силе присуща неравновесность ее элементов и четкая направленность действия, причем первая особенность является результатом применения второй. И хотя, как показывает пример эллинизма, изначальная политико-культурная программа субъекта действия имеет однонаправленный характер, тем не менее, при реализации мягкой силы всегда элементы объекта с необходимостью вбираются субъектом действия и становятся частью новой культуры, возникшей на основе неравных пропорций, где элементы объекта слились с доминантными элементами субъекта, не растворившись полностью в нем, но дав начало нечто новому. В некоторой степени, неравновесность элементов и, как правило, изначально планируемая односторонняя направленность действий по имплементации желаемого дает нам возможность говорить о том, что в концепции мягкой силы, хоть и в латентном состоянии, тем не менее, де факто налично восприятие отношений между субъектом и объектом, как неравных отношений победителя и побежденного. Сразу отметим, что подобное восприятие не только порождает ложные иллюзии у субъекта воздействия о своей исключительности, но и имеет прямой негативный эффект по достижению желаемого результата: восприятие отношений по типу «“А” культурно влияет на “В”» в качестве вертикальных отношений господства-подчинения существенно снижает возможность достижения и сохранения долгосрочного эффекта от подобного влияния. Такой сценарии усложняет достижение результата, при котором объект влияния добровольно будет делить точку зрения основного актора, какой бы изощренной не была политика по распространению собственного влияния субъекта. Можно понять, что данное утверждение касается не только греческой культуры, пришедшей со временем к упадку, но и любой иной, направленной на распространение и подстраивание других культур под собственную конъюнктуру. Вот что пишет по этому поводу знаменитый английский историк и философ Арнольд Тойнби: "Европейцы рассматривали себя как Избранный народ - нет необходимости стыдиться признать это: всякая из прошлых цивилизаций смотрела на себя и свое наследие таким образом; и когда они (европейцы) видели, как иные нации одна за другой отбрасывают собственное культурное наследие в пользу европейского, они без колебаний могли поздравить и себя, и новообращенных" (Тойнби, 2009, стр.105). Приведет ли подобное самовосхваление к неминуемому упадку – покажет время. Об этом будет сказано в третьей главе. Однако, до сих пор история учила нас тому, что каждая цивилизация, считающая себя центром мира, а остальных - неотесанными варварами, которые вообще должны быть благодарны тому, что цивилизационная культура будет распространяться и на них, с неизбежностью становится жертвой собственной самонадеянности и высокомерия.

Возвращаясь к эллинизму, отметим, почему выше мы употребили по отношению к нему словосочетание политической культуры, или политики культурного влияния, делая акцент именно на политической составляющей данного феномена: являясь примером мягкой силы, эллинизм, в первую очередь, стал продуктом распространения и закрепления греческой культуры в синергии с культурой Востока (в собирательном смысле, под которой, в первую очередь, понимается культура Древней Персии). Эта синергия основывалась не только на признании важности гуманных принципов греческой культуры, распространении греческого языка, философии, литературы и поэзии, но и на ретранслировании греческого опыта строительства общественной структуры взаимоотношений, в том числе политических. Ярким примером этому является широко распространившаяся в эпоху эллинизма система классического рабства, возникновение эллинистического типа монархии – политического детища греческого полиса и восточной деспотии. Таким образом, в делимитации границ наиболее корректного определения мягкой силы необходимо учитывать и данный элемент воздействия: мягкая сила – это в том числе ретранслирование политической культуры субъекта действия на среду объекта действия.

На основе выведения сущностных элементов для определения мягкой силы, последняя предстает перед нами в следующей исчерпывающей формулировке: мягкая сила – это политика культурного побуждения добровольного действия и ретранслирования политической культуры на соответствующую среду, в результате которой субъект воздействия, изначально предполагающий одностороннее влияние, вступает в синергетические неравновесные отношения с объектом действия, на основе которых формируется новая культура, включающая в себя элементы обеих культур, но сохраняющая доминирующую роли культуры субъекта воздействия. Данная формулировка сознательно не привязана только к сфере международных отношений. В следующей главе будет показано, какое место находил концепт мягкой силы в том числе сфере внутригосударственных отношений в последующие этапы истории.

Соотношение «мягкой» и «жесткой» сил: от греко-римского мира до Нового времени

Почему история знает такое явление, как мягкая сила? Очевидно, что в самом общем смысле, причина заключается в самой природе человека, его врожденной склонности решать тот или иной вопрос не только силой оружия, но и силой слова, или, как отметил бы древнеримский политический деятель Марк Туллий Цицерон, «силой пера». «Есть два рода деятельности, которые могут возвести человека на высшую ступень достоинства: деятельность полководца или выдающегося оратора. От последнего зависит сохранение благ мирной жизни, от первого – отражение опасностей войны... Для полного процветания государства в условиях мира, так и войны необходим ”союз меча и пера”» (Цицерон, 1962, 30). Мы видим, что в подходе Цицерона также присутствует идея о связи и сопутствии жесткой силы силой мягкой, как обозначалось выше.

Как часть общего греко-римского мира, Древний Рим, как республиканский, так и имперский,[3] был примером подобного сочетания меча и пера, на которое указывает Цицерон. Если позволить себе именовать подобную политику мягкой силой, то можно заметить, что в делах внутригосударственных мягкая сила Рима проявлялась отчетливее всего в культурной интеграции завоеванных народов и племен, их переселении на территорию Рима и последующей ассимиляции вместе с другими неримскими, но исконно проживающими на территории империи этносами. Данная политика не была и не могла быть абсолютно успешной (варвары, нападавшие на Рим, так и остались варварами, уничтожив, в конце концов, Западную империю), однако она позволила Римской империи создать гибкую, по меркам своего времени, систему общественных отношений и просуществовать сотни веков. Дополнительно, в этой связи можно отчетливо заметить, что в вопросе «гражданства» римская традиция также дает нам пример успешного решения насущного вопроса правонаделения: осознавая необратимость расширения империи и увеличения числа проживающих на ее территории людей, римские власти не могли не понимать, что все эти люди так или иначе будут задействованы в социальных процессах государства. Для подавления центробежных тенденций среди «не римлян», наряду с силой меча была использована и сила слова, сила закона и интеграции, которая позволила римлянам существенно расширить понятие «гражданина», создав категорию «латинских граждан» и наделяя существенными правами не только обитателей Лация и Аппенинского полуострова, но и завоеванных территорий и даже тех государств, которые были союзниками Рима.

Справедливости ради стоит отметить, что подобная политика Рима, хоть и была успешной, однако сам процесс интеграции новых масс в римскую систему общественных отношений, их наделение частными правами, можно назвать мягким с большой оговоркой. Ярким примером этому, пожалуй, являются гражданские войны, восстания, сотрясающие Рим десятилетиями. Тем не менее, именно успешность данного исторического проекта позволяет нам рассматривать его именно как проявление мягкой силы культурного воздействия. Мягкая сила зиждется на возможности и мочности формировать предпочтения других людей самому, причем делая это так, чтоб они думали, что делают и предпочитают что-либо по своей воле, т.е. добровольно. Соответственно, когда желания людей получить права граждан и стремления римского руководства интегрировать новые массы в собственную культуру совпали, механизм мягкой силы сработал.

Тем не менее, как показывает пример Рима, и жесткая сила обладает в определенной степени привлекательностью, присущей элементам мягкой силы. Это, в первую очередь, касается веры в военную мощь и непобедимость обладателя жесткой силы, что не может не играть роли в формировании повестки дня и добровольном, сознательном желании подчинения подобной силе (желании, которое, необходимо признать, очень часто может быть основано на чувстве страха и боязни). Сделав исторический скачок в эпоху Средневековья, мы можем заметить, что данный подход нашел свой отклик и в последующие века, о чем недвусмысленно свидетельствуют гениальные произведения флорентийского писателя и политического деятеля Никколо Макиавелли. Итальянский автор смело говорит о том, что любому государству по отношению к своим поданным надо использовать такую политику, при которой последние одновременно и боялись, и любили правителя, причем больше боялись, чем любили. Согласно Макиавелли, для достижения поставленной цели существуют два способа действий: путь закона (как человеческий способ) и путь насилия (как способ животный). Но путь закона очень часто оказывается малоэффектным. Поэтому люди, как описывает их Макиавелли, прибегают иногда ко второму способу. Государи же должны уметь пользоваться обоими способами в равной мере, развивая в себе как человеческую, так и звериную природу. Поэтому государь должен подобиться двум животным – льву и лисе. Следуя их звериной природе, так как лев боится капканов, а лиса – волков, государь должен подражать второй, чтоб избежать и обойти капканы, и льву, чтобы победить врагов (Макиавелли, 2002, 85).

На примере макиавелистского подхода, мы видим, что Средневековье, как исторический этап, характеризующий период развития западной цивилизации, также сочетал в себе элементы как жесткой, так и мягкой силы. Вообще, стоит вкратце отдельно остановиться на взаимоотношениях этих двух типов сил, учитывая, в том числе, средневековый опыт.

Выше мы отмечали, что один тип силы непосредственно соприкасается с другим. Тем не менее, по Найю, "мягкая сила не зависит от жесткой" (Nye, 2004, p.9). Однако, анализ развития международных отношений и внутриполитических решений позволяет нам предположить, что как самостоятельный концепт мягкая сила все же зародилась в рамках жесткой силы и отпочковалась от нее, что дает Найю возможность рассматривать ее подобным образом. Однако нельзя с уверенностью утверждать о полной независимости мягкой силы от жесткой. Может ли государство использовать в своей политике и практиковать мягкую силу не обладая мощным и внушительным военным арсеналом, боеспособной армией, крепкой экономикой? Наверное, нет. Во всяком случае, история не знает примеров, когда слабые государства лишь за счет собственного культурного влияния и убеждения словом и пером могли быть привлекательным примером, за которым последовали бы другие. Поэтому вышеупомянутое утверждение Найя должно быть пересмотрено. Автор приводит пример Ватикана, который казалось бы не обладает жесткой силой. Однако рассмотрение данного города-государства в отрыве от исторического контекста и логики его формирования является неверным путем. Ватикан, в первую очередь, как образ собирательный, образ западного католического христианства, основывается на мощном институте папской власти, которая, в свою очередь, имеет мощнейший инструмент убеждения и принуждения - веру. Вся история католической церкви с центром в Италии доказывает, что даже обладание верой не противоречило одновременному использованию сложнейшего механизма воздействия военными средствами, зиждившимися в том числе, но не исключительно, на вере. Речь, конечно же, идет о крестовых походах, ордене иезуитов и целом институте инквизиции, который насильственным способом распространял пламя католичества по всему миру. Поэтому не стоит забывать, что корни Ватикана сегодняшнего уходят в вековую традицию обладания мощным институтом принуждения и военного решения вопросов. С другой стороны, было бы еще большей ошибкой утверждать, что жесткая сила дает возможность решить любой вопрос. Жесткая сила породила мягкую силу, но полное отвержение своей отпочковавшейся дочери не имеет для нее никакого разумного смысла. Удерживать власть на насилии, терроре, репрессиях, угнетении возможно, но насколько дальновидна и крепка подобная политика? И сегодня очень многие политики и люди, играющие не последнюю роль в мире политическом, ошибочно считают, что военные активы являются единственным решающим инструментом в достижении целей, недооценивая роль мягкой силы. Подобную близорукость Най именует ничем иным, как "одномерным видением трехмерного мира" (Nye, 2004, p.5).[4]

В подобном видении не последнюю роль играет ошибочное восприятие соотношения власти и религии. Вопросы, которыми мы задались в самом начале работы, а также пример политики Ватикана являются этому характерными примерами. Если рассмотреть религию с точки зрения концепта мягкой силы, то можно сказать, что сердцевина любой религии – вера, - дает возможность добровольного подчинения. В этом отношении, религия обладает громадным внутренним зарядом, который, в сопоставлении с жесткой силой (если рассматривать религию в качестве силы мягкого типа), может оказаться намного более сильным орудием для достижения цели. «Чужая агрессивная религия со всей очевидностью куда более серьезная и непосредственная угроза для общества, нежели агрессивная зарубежная технология … Глубинная причина заключается в том, что если технология оперирует прежде всего поверхностными факторами жизни, то религия проникает прямо в сердце; и хотя технология тоже в конечном итоге может иметь серьезный разрушительный эффект на духовную жизнь общества, в котором она укоренилась, этот эффект проявляется не слишком быстро» (Тойнби, 2009, стр.290-291). Иными словами, религиозное влияние создает более долгосрочный эффект воздействия. Рассматривая религию в контексте мягкой силы, это означает, что мягкая сила может быть куда более эффективной, чем сила жесткая.

Мягкая сила - это не только возможности и побуждения к добровольному действию, но и сами институты, стандарты и правила, которые привлекают внимание и являются желанными для имплементации другими акторами. Подобные стандарты, институты и структуры формируют целостную систему мягкой силы, которая зиждется, в основном, на трех базовых ресурсах: на культуре страны и тех ее аспектах, которые привлекательны для других; на политических ценностях данной страны, которые принимаются и другими странами; на внешнеполитической модели поведения страны, которая принимается в качестве легитимной и имеет моральный авторитет (Nye, 2004, p.10). Делая очередной шаг в исторической перспективе по направлению к нашему времени, можно заметить, что подобными ресурсами в Новое время обладала Великобритания. Государство, где «никогда не заходит Солнце», создало одну из самых успешных и привлекательных имперских моделей в истории, на которую долгое время равнялись многие державы. Британский и, особенно, в пик своего могущества, викторианский стиль правления, политическое устройство Британии, могучая армия, непобедимый флот и расширяющаяся экспансионистская политика в течение веков делали это государство ведущим локомотивом западного мира, который выказывал претензию также и на мир восточный. Однако, и данной просвещенной модели рано или поздно суждено было угаснуть. Утверждение о необратимости угасания британского могущества основано на ее схожести с империями подобного типа, в том числе, конечно же, с Римом. Основной ошибкой, которую допустила Великобритания, подобно ошибкам предыдущих великих держав, стала самоуверенность в собственное безграничное могущество. Подобно Риму, Великобритания поверила в то, что она – вершитель конца истории. Эта иллюзия была на практике доказана через политику преимущественно насильственного насаждения собственной «идеальной» модели, в противовес мягкой имплементации. "Англичанин викторианской эпохи снисходительно, хотя и с любопытством и оттенком жалости, но без всякого опасения или дурного предчувствия взирал на жизненный спектакль менее счастливых обитателей других мест и времен, боровшихся и погибавших в половодье истории, - почти так же, как па каком-либо средневековом итальянском полотне спасенные дущи самодовольно глядят с высоты Райских кущ на мучения обреченных, попавших в Ад. Карл Великий - такова судьба - остался в истории, а сэр Роберт Уолпол хотя и под угрозой поражения, но умудрился выкарабкаться из бушующей пены прибоя, в то время как мы, все остальные, уютно устроились выше линии прилива в выигрышной позиции, где ничто не могло потревожить нас. Возможно, кое-кто из наших более отсталых современников и брел по пояс в потоке отступающего прилива, но что нам до них?" (Тойнби, 2009, 14). Бесспорно, Великобритания являлась великой державой, локомотивом экономического и политического развития своего времени, однако, во-первых, данное господство зиждилось на принудительном расширении и военной экспансии, а, во-вторых, оно усыпляло бдительность самой Великобритании, действуя на нее подобно чарующим звукам мифических сирен, столь сладким на слух, но губительным для любого мореплавателя.

Великобритания, подобно Риму, проводила как жесткую, так и мягкую политику. Однако, в конечном итоге она предпочла силу военного давления, что достигло своего апогея в англо-бурской войне 1899-1902 годов. Закрепление приоритета за военным способом достижения целей стало для самой Великобритании, так же, как и для всех остальных держав, выбравших подобный путь воздействия, миной замедленного действия. Впоследствии Великобритания сохранила свое ведущее положение в мире, в том числе в экономической и политической среде, однако претендовать на единоличное господство и лидерство уже не смогла.

Чем же мягкая сила могла помочь Великобритании, по крайней мере, отсрочить неизбежный закат? Если мы утверждаем, что в долгосрочной перспективе оказания воздействия на объект мягкая сила более эффективна (на примере той же религии), в чем же заключается подобная эффективность с точки зрения самого актора воздействия? На наш взгляд, ответ кроется в следующем: в нормально функционирующих обществах государство является единственным институтом, обладающим монополией на применение насилия. То есть жесткой силы. Является ли ситуация аналогичной и в случае с мягкой силой? Нет. И это делает мягкую силу более мощным инструментом. Государству не обязательно самому реализовывать культурную политику по насаждению собственной модели. Достаточно заразить людей идеей о правильности такой модели, создать условия для добровольного внедрения модели и ее поддержания. Работу государства в этом аспекте могут выполнять институты, организации и структуры, находящиеся на разных общественных уровнях и не имеющие прямой связи с властью. Добровольное следование указанной линии – то реализуемое качество мягкой силы, которое делает ее эффективной и помогает создать прочный фундамент веры в правильность собственных убеждений, считая их результатом независимого выбора, и верности данным убеждениям, которая более стабильна, в том числе и во временном отношении, по сравнению с политикой военного принуждения верности.

Однако мягкая сила, так же, как и жесткая, имеет свои границы воздействия. Чем очерчены они? Сама мощь жесткой силы, такой, как, например, оружие массового уничтожения, в первую очередь, ядерное оружие и его разрушительные способности, ограничивает эту силу. Жесткая сила ограничивает саму себя из-за степени собственной жесткости. Имеет ли границы мягкая сила? Возможно. История предыдущих эпох доказывает, что рассеивание и влияние мягкой силы, как правило, ограничивалось географическими границами области, подконтрольной актору, и прилежащими к ней территориями, при этом не имев возможность сделать ареал действия более широким или опоясать весь мир целиком. Эллинизм не продвинулся за границы бывшей империи Александра Македонского, культура Рима создавала сильное воздействие на союзников империи в близких ей по духу странах (при этом, имеющих уже отпечаток опыта воздействия греко-римской культуры эллинизма), а Великобритания хоть и обладала колониями в пяти континентах, однако сохраняла их преимущественно военным способом, что и привело эту державу к неминуемому упадку.

«Мягкая сила» в контексте современных глобализационных процессов. Институционализация «мягкой силы»

Мы уже упоминали о том, что история имеет качество повторяться и то, что помимо оболочки и формы имплементации, современность в количественном отношении дала нам мало нового с точки зрения развития подхода мягкой силы. Двадцатый век родил термин мягкой силы, но не стал отцом самого явления. Век атомного оружия и двух мировых войн не может претендовать на рождение и монополию подхода мягкой силы. Тем не менее, этот век все же можно выделить особо от всех предшествующих эпох, и то, что он стоит особняком, во многом является заслугой именно изменения формы применения мягкой силы.

История подобна колесу, которое способно на вращение, однако для наличия такого действия, для колеса необходимо создать соответствующие внешние условия, в сочетании с которыми оно способно вращаться. Если мягкая сила - это колесо, приведенное в действие эпохой эллинизма, то век двадцатый и те изменения, которые в нем произошли – это среда, заставившая крутиться колесо со скоростью, невиданной ранее. Две опустошающие мировые войны доказали не только тупиковость решения вопросов военным способом в эпоху расщепления атома, но и возросшую роль невоенных способов перекройки мира за счет применения экономических, идеологических и культурно-ценностных инструментов влияния. В результате, понимание актуальности невоенных механизмов воздействия и их огромного потенциала стало ключом успеха для тех, кто смог совершить ревизию над ошибками прошлых поколений о приоритете жесткой силы над мягкой и вывести для себя соответствующие уроки. Соединенные Штаты Америки стали первым государством, вобравшим в себя не только свой собственный опыт двух веков, но, что более важно, опыт других стран. С отказом от политики изоляционизма и началом активного участия в международных отношениях, к середине прошлого века США смогли поглотить и переварить тысячелетний опыт культурного влияния Европы и нащупать тот самый путь к доминантному успеху, который был отвергнут Старым Светом и в частности Великобританией в процессе погони за мировым господством преимущественно военными методами.

В своей политике идеологического противоборства коммунизму и Советскому Союзу, Соединенным Штатам удалось универсализировать сам Западный мир, удерживая его в орбите лояльности посредством слепка единого культурно-ценностного пространства, в котором участники добровольно не покидали его. Монолитность подобного образования не вызывала сомнений вплоть до конца Холодной войны, пока существовала внешняя «угроза». Как только Советский Союз распался, практическая необходимость находиться в радиусе влияния единой универсализированной системы с точки зрения внешней угрозы отпала, однако сама система, при том же гениальном подходе Соединенных Штатов смогла трансформироваться: США удалось то, что не удавалось до этого никому, а именно, сохранить собственное доминантное положение на Западе посредством внушения самой Европе идеи о необходимости единого подхода практически ко всем вопросам мира политического и околополитического. Создав условия для долгосрочного культурного, экономического и, в том числе, военного влияния на материке, США смогли универсализовать Старый Свет и универсализироваться вместе с ним в нечто новое, что мы привыкли называть общим термином «Запад». Иными словами, Америка смогла не просто создать некий паритет между собственным военным и невоенным влиянием, но и институционализировать последнее, создать целостную систему культурно-массового воздействия, которая разрушила антагонистическую систему советского образца, как принято говорить, без единого выстрела, после чего, осознав собственную мощь, начала распространяться по остальному миру.

Подобная живучесть американской модели мягкой силы основана на ряде особенностей. Эти особенности проявлялись как в эпоху Холодной войны, так и сейчас, успешно пережив последнюю. В первую очередь, для наделения мягкой силы особенностью универсального воздействия, необходимо создать подобный ей внешний противовес со стороны другого актора, который представлял бы угрозу не только для тех, кто придерживается подобного универсализма американского толка, но и для тех, кто находится в срединном состоянии между двумя системами. Такой угрозой в глазах проповедников универсализма стал коммунизм. "Как только что-либо идет вкривь и вкось при не поддающихся контролю обстоятельствах, мы тут же обвиняем противника в том, что это именно он засорил плевелами наше поле, и этим автоматически оправдываем свои ошибки и неумение вести собственное хозяйство. Конечно, это старая история. Столетия назад, когда о коммунизме еще никто и не слыхивал, наши предки находили козла отпущения в исламе. В XVI веке ислам вызывал в сердцах западноевропейцев такую же истерию, какую коммунизм вызывает в XX веке, и в основном по тем же причинам. Как и коммунизм, ислам - движение антизападное, хотя в то же время это как бы еретическая версия западной веры; так же как и коммунизм, он оттачивал клинок Духа, против которого бессильно материальное оружие" (Тойнби, 2009, 29). Тойнби, несомненно, прав. Однако он упускает из виду ту особенность, что западный универсализм был не просто материальным оружием: материальный клинок был выточен более изощренным инструментом нематериального воздействия идей об универсальности принципов свободы, частной собственности и демократии, умело присвоенных Соединенными Штатами себе, пропущенных через жернова собственного трактования и пущенных в конвейерное производство по остальному миру. Такой механизм стал смертельным для коммунизма. Осознание как созидательной, так и разрушительной мощи мягкой силы, ее широкое применение, позволили Америке стать единоличным победителем в Холодной войне и охватить практически весь земной шар щепцами универсализма. Однако сохранение системы однополярного мира во главе с США длилось недолго. "Если это чувство восторга и охватило бы ненадолго европейские умы, то быстро рассеялось бы под влиянием сомнений. Распространение западной культуры из Европы по всему миру, может быть. и великое дело в количественном отношении, но как насчет качества? Если бы в этот момент Европа была вычеркнута из Книги Жизни, смогла бы Западная цивилизация поддержать европейские стандарты в условиях чуждого окружения, куда она пересажена? Если бы Европа исчезла, смогла бы вообще Западная цивилизация сохраниться? Или, если Европа остается в живых, но лишается своей позиции превосходства - что со всей очевидностью и настигает ее, - сможет ли Западная цивилизация, хоть и спасенная от разрушения, избежать упадка и вырождения?" (Тойнби, 2009, стр.104) Вопросы, которыми задавался Арнольд Тойнби более полувека назад, кажется, актуальны и сегодня, с той лишь оговоркой, что европейские стандарты в веке двадцать первом мало отличимы от стандартов американских, в первую очередь, так как срослись друг с другом, создали универсальную для обеих систем ценностную установку. Тем не менее, эта система обладает врожденным дефектом, который, как кажется сегодня, не в состоянии излечить даже родители данной системы. Недостаток институционализированного подхода американской мягкой силы заключается в ее стремлении к тотальному уравниванию всех объектов воздействия единым гребнем выгодных ей стандартов. Америка, сросшись с Европой (по крайней мере, с ее западной частью), отказывается более срастаться с другими культурами и цивилизациями, предпочитая равнять всех под себя прокрустовым ложем либерального универсализма.

Здесь нам хотелось бы опять обратиться к Тойнби, чье глубокое понимание международных отношений предвосхитило изменения, произошедшие в сфере последних. "То обстоятельство, что противник угрожает нам скорее тем, что обнажает наши недостатки, нежели тем, что силой подавляет наши достоинства, доказывает, что Вызов, который он нам бросает, исходит не столько от пего, сколько от нас самих, Это, собственно, происходит благодаря недавнему колоссальному подъему Запада в области технологии - фантастическому прогрессу в области "ноу-хау", - а это именно то, что давало нашим отцам обманчивую возможность убедить себя в том, что для них история вполне благополучно завершилась" (Тойнби, 2009, стр.30-31). Апогеем такого подхода к рассмотрению истории и собственной роли в ней является знаменитая работа американского политолога Фрэнсиса Фукуямы, провозгласившего конец истории.[5] Однако его подход, так же как и вера сторонников западного либерального универсализма в вечное господство последнего, уже нашли практические опровержения. «Каким бы высоким ни был уровень материальной жизни, это не освободит душу человека от требования социальной справедливости; а неравное распределение товаров и средств в этом мире между привилегированным меньшинством и неимущим большинством превратилось из неизбежного зла в невыносимую несправедливость именно в результате последних технических достижений Запада» (Тойнби, 2009, 33-34). Технические инновации последних десятилетий стали не просто инструментом к достижению новых высот, но и средством эксплуатации, используемым для закрепления существующего доминантного положения Запада. Последний пытается сохранить монополию на благосостояние и привязать ее к собственной универсальной культурно-ценностной системе, ставя, таким образом, остальной мир перед четкой дилеммой: либо принять данную систему, внедрить ее и пользоваться ее благами, в том числе материальными, либо отвергнуть и стать соперником. В этом смысле, «демократический» западный универсальный либерализм отнюдь не толерантен. Для стран же, изначально не входивших в данную систему по географическим или иным причинам, «возникает судьбоносный вопрос: может ли кто-нибудь заимствовать чужую цивилизацию частично, не рискуя быть постепенно втянутым в принятие ее целиком и полностью?» Ответ на данный вопрос опять же дал Арноль Тойнби, к которому мы обратимся. Рассматривая отношения между Западом и исламским миром в глобальном контексте, Тойнби пишет: «Эти концентрические атаки современного Запада на Исламский мир ознаменовали и нынешнее столкновение между двумя цивилизациями. Очевидно, что это часть более крупного и честолюбивого замысла, где Западная цивилизация имеет своей целью не больше и не меньше, как включение всего человечества в единое общество и контроль над всем, что есть на земле, в воздухе и на воде и к чему можно приложить для пользы дела современную западную технологию. То, что Запад совершает сейчас с исламом, он одновременно делает и со всеми существующими ныне цивилизациям - Православно- христианским миром, Индуистским и Дальневосточным, - включая и уцелевшие примитивные общества, которые находятся в безвыходном положении даже в собственной цитадели - в Тропической Африке. Таким образом, современное столкновение ислама и Запада не только глубже и интенсивнее, нежели любое из прежних, оно также представляет собой весьма характерный эпизод в стремлении Запада вестернизировать весь мир; предприятии, которое будет, вероятно, считаться самым важным и почти наверняка самым интересным в истории поколения, пережившего две мировые войны, Итак, ислам вновь стоит лицом к лицу с Западом, прижатый к стене и на этот раз в более неблагоприятных для него обстоятельствах, нежели в самые критические моменты Крестовых походов, ибо современный Запад значительно превосходит его не только силой оружия, но и в экономике, на которой базируется в конечном итоге военная паука, но более всего - в духовной культуре - единственной внутренней силе, создающей и поддерживающей внешние проявления того, что мы называем цивилизацией" (Тойнби, 2009, 160-161; 177-178).

Как верно подмечает Тойнби, этот же вопрос поглощения мягкой силой Запада стоит не только перед Исламом, но и перед другими цивилизациями. Этим, пожалуй, и характерен век двадцать первый, как век глобализации: любое действие, произведенное в сфере международных отношений, по крайней мере между двумя цивилизациями, с необходимостью будет иметь какой-либо эффект на всю систему международных отношений в целом. Тот мир и те цивилизации, которые можно назвать «неЗападом» прекрасно осознают это, как и то, что им пытаются навязать. «Как бы ни различались между собой пароды мира по цвету кожи, языку, религии и степени цивилизованности, на вопрос западного исследователя об их отношении к Западу все - русские и мусульмане, индусы и китайцы, японцы и все остальные - ответят одинаково. Запад, скажут они, - это архиагрессор современной эпохи, и у каждого найдется свой пример западной агрессии» (Тойнби, 2009, стр.252).

На протяжении всей Холодной войны и в период, последовавший за ней, Соединенные Штаты действительно смогли внушить всему миру незыблемость и правомочность собственных универсальных постулатов. Удалось им это благодаря усвоению главного урока мягкой силы: страна может достичь желаемого результата в международных отношениях не только силой военного принуждения, но потому что другие страны, восхищаясь уровнем ее развития и процветания, хотят брать с нее пример, подражать ей, идти за ней. Как справедливо отмечает тот же Най, мягкую силу создают не только высокая культура (поэзия, литература, государственная система образования), но и массовая (возможно даже в большей мере), которая нацелена на массовое развлечение. Когда высокая и массовая культура сочетаются, когда ограниченность и узконаправленность системы ценностей меняется на широкое распространение, происходит создание "универсальной культуры" (Nye, 2004, p.11). Сегодня подобной культурой обладает лишь США. До этого, универсальная культура восседала на пьедестале мировой истории лишь в эпоху греко-римского и британского владычеств. Однако, если универсальность культуры в эпоху Рима и викторианскую эпоху ограничивалась владениями империи (племена и народы за ее пределами не очень-то и перенимали ее, оставаясь приверженцами собственных языческих культур, подобно многочисленным племенам варваров), то культура западного либерализма уникальна тем, что рассеяна по всему миру. На наш взгляд, ключевым гарантом подобного успеха пролиферации культурного влияния явился элемент доступности культуры Соединенных Штатов: в этом смысле, если рассматривать универсализм культуры США как системы, основанной на двух типах (высокая и массовая), то, скорее, культура США более тяготит к массовости, ее элемент занимает большее место, чем высокая культура. Часто мягкая сила, появляющаяся в неформальном виде через распространение массовой культуры, может иметь более эффективное воздействие на умы людей, чем официальная линия внешнеполитических ведомств. Намного легче убедить людей следовать демократии, чем навязать ее и принудительно заставить следовать ей (Nye, 2004, p.17). При этом вполне естественно, что ведя и завлекая другие страны своим примером в ареал собственного действия, никто в самой Америке не обещал, что реальная жизнь в этих странах будет идентична американской общественной модели.

Заключение

В заключении работы нам бы хотелось обратить внимание еще на один интересный вопрос, связанный с природой мягкой силы. Джозеф Най считает, что мягкая сила является продуктом демократического общества. На наш взгляд, нельзя с полной уверенностью согласиться с данным утверждением. И дело не только в том, что она существовала и применялась и в недемократических обществах.

То, что в демократических политических режимах за счет ее самой природы и специфики, прибегают больше к мирному убеждению, чем к насильственному, не дает нам право утверждать, что сама мягкая сила зародилась в демократии и, тем более, что те режимы, которые именуются авторитарными или даже тоталитарными, полностью отчуждены от политики мягкой силы. Более того, как доказывает история, ошибочно к политическим концептам, подобно мягкой силе, прикреплять клише "хороших", либо "плохих" феноменов. Их необходимо рассматривать только с позиции голой прагматики и эффективности. Зачастую сама мягкая сила являлась средством транзита от демократии к авторитаризму и тоталитаризму. "Мягкая сила - есть привлекательная сила", а "ресурсы мягкой силы - это те активы, которые производят, генерируют данную привлекательность", - утверждает Най (Nye, 2004, p.6). Однако нередко именно данная привлекательность становилась причиной зарождения самых жестоких и уродливых проявлений человеческой агрессии, подобно нацизму, пришедшему к власти под овации демократических выборов.

Мягкая сила – это оружие массового воздействия, которое не уступает современным военным средствам жесткой силы. Ее воздействие настолько внушительно, что, если жесткая сила способна уничтожить объект, то мягкая сила принуждает его к добровольному переходу на сторону субъекта, разделяя ценности, убеждения последнего. Как и в случае с любым оружием, пользование мягкой силой предполагает ответственность и наличие сознательного подхода по ее применению. Цель не должна оправдывать средства. Желание достичь унифицированной системы культурных ценностей и взглядов не должно вести к аннигиляции культурно-ценностной системы объекта воздействия. Гуманное предназначение и главная задача мягкой силы истекает из ее природы, выраженной в данном нами определении: применение мягкой силы – это, прежде всего, синергия, рождающая новую культуру. Такая культура должна не только представлять миру нечто новое, но и обогащать собственные основы, на которых она зиждется. Дерево не может существовать без своих корней. Чем глубже и прочнее они, тем здоровее будет ствол и крона. Подобно дереву, и новая культура, основанная на корнях предшествовавшей ей культур, не должна отрекаться и отбрасывать их. За подобным действием неизбежно следует и угасание этой новой культуры. В свое время успешным примером рождения новой культуры стал эллинизм, сохранивший как греко-римскую культуру, так и восточную культуру. Сам он с течением времени также угас, однако успел перед этим оставить громадное историко-культурное наследие, сохранившее память о самом эллинизме на века.

Подобная созидательная направленность заранее предвосхищает успех в деле реализации мягкой силы. Отказ от стремления тотального контроля или, что еще хуже, поглощения культуры объекта действия, его замена стремлением, направленным на выработку взаимоприемлемого результата есть единственно возможный сценарий, при котором возможно будет избежать ошибок прошлого. В такой парадигме мягкая сила не только заработает, но приобретет также гуманно-творческий элемент, способный дать нам шанс на сохранение и приумножение богатств наследия предыдущих эпох.

Список литературы

Большая советская энциклопедия в 30 т. , гл. ред. А. М. Прохоров, М.: Советская энциклопедия, 1969 – 1978
Макиавелли Никколо. «Государь» Изд-во «Астрель», М., 2002
Тойнби Арнольд. «Цивилизация перед судом истории. Мир и запад», Изд-во «АСТ», М., 2009.
Фукуяма Фрэнсис «Конец истории и последний человек», Изд-во АСТ. М., 2009
Цицерон Марк Туллий. «Речи». В 2-х т. т. I-II. Изд-во академии наук СССР, М., 1962
Carr Edward Hallet. «The Twenty Years’ Crisis 1919-1939», Palgrave, New York, 2001
Nye Jr. Joseph S. «Soft Power. The Means to Success in World Politics». First ed. New York: Public Affairs, 2004

[1] Дословно: «Мягкая сила – средства к успеху в международной политике». Пер.: А.Г.

[2] Формальной датой угасания эллинистической культуры считается установление римского господства на территориях, где доминировал эллинизм, и падение последнего эллинистического государства – птолемеевского Египта в 30 г. до н.э. (см.: «Эллинизм» в Большая советская энциклопедия в 30 т. , гл. ред. А. М. Прохоров, М.: Советская энциклопедия, 1969 - 1978) Тем не менее, такая привязка гигантского пласта, целого исторического феномена к конкретной единичной дате кажется неверной. Даже при отсутствии государства, которое формально поддерживало подобную политическую культуру, сама природа последней, как и любой культуры, предопределяет ее «текучесть» во временном отношении. Иными словами, даже после падения птолемеевского Египта и распространения римского стоицизма в качестве новой доминирующей культуры, эллинизм не мог быть уничтожен в одночасье, но, что кажется более естественными и вероятным, угасал постепенно.

[3] Данную дифференциацию по сути можно считать формальной, потому что по своему типу общественного устройства, этике и внешней политике Рим, независимо от его формального политического устройства, всегда имел имперский дух и имперский характер, проявляющихся на всех трех обозначенных уровнях.

[4] Верность данного утверждения можно проиллюстрировать самым ярким историческим примером последних тридцати лет, а именно, распадом Советского Союза без единого выстрела.

[5] Фукуяма Фрэнсис «Конец истории и последний человек», Изд-во АСТ. М., 2009

Акоп ГАБРИЭЛЯН