Как и следовало ожидать, революционная «арабская весна», перевалив жаркое арабское лето, естественным образом перешла в «Арабскую осень». Как сказал поэт: «горит восток зарёю новой». И, видимо, ещё будет «гореть». Речь сейчас не о Ливии, где Революция только-только, условно говоря, победила, и не о Сирии, где она пока что так и не может победить. Речь о Йемене и Египте - странах, буквально на глазах входящих в очередную революционную фазу.

Новости последних дней: йеменские повстанцы отказываются признать подписанное президентом Али Абдаллой Салехом соглашение о передаче власти в обмен на гарантии неприкосновенности.
- Пусть Салех вернётся в Йемен, мы будим судить его! – кричит один из митингующих в объектив телекамеры.
- Если наша оппозиция пошла на это, значит, мы продолжим революцию и против режима Салеха, и против такой оппозиции – вещает другой. Журналисты сочувственно внимают.

Такое (несомненно, искреннее) недовольство одной части восставших другой их частью, - особенно вождями, считающими, что с достижением тех целей, которые ставили перед собой они, задачи Революции уже выполнены – это знаковый этап развития любого революционного процесса.

Ещё более однозначна ситуация в Египте. Там с октября происходит уже вторая за год революция – на этот раз уже против военных, сменивших у руля власти капитулировавшего президента Хосни Мубарака. На перекладине на площади Тахрир (этого «Каирского Майдана») – там, где раньше болталась кукла Мубарака – теперь висит чучело главы высшего военного совета престарелого фельдмаршала Хусейна Тантави (Тантауи). Репортёр резюмирует: «вчерашний кумир, а ныне освистанный и проклинаемый Тахриром фельдмаршал».

Насчёт «кумира» - это, конечно, риторическое преувеличение. Однако на переломных этапах Революции низвергались и куда более всамделишные и действительно почитавшиеся вожди и лидеры. Даже «герой двух континентов» Лафайет быстро утратил популярность после того, как в качестве «народного» командующего Национальной гвардии был вынужден, выполняя свои прямые служебные обязанности по обеспечению общественного порядка, отдать приказ о подавлении парижского восстания на одном из первых этапов Французской революции (восстание 17 июля 1791 года на Марсовом поле).

Что уж говорить о фигурах куда менее цельных и целеустремлённых - вроде Горбачёва, Талейрана (да, был взлёт популярности даже у депутата Национального Собрания «прогрессивного» епископа Отенского гражданина Талейрана!), или, скажем, Керенского – и их, и большинство людей совсем иной закалки, «самых неподдельных» - сносило потоком при каждом повороте событий.


ВНУТРЕННИЕ ПРУЖИНЫ МЕХАНИЗМА РОТАЦИИ

Стремительность смены общественных настроений очень точно прочувствовал Василий Шульгин, в описании всего одного дня 28 февраля – второго дня Февральской Революции.

…И по телефону и личные делегации из разных петроградских полков стали просить [Государственную Думу, где было собрано большинство представителей тогдашней политической элиты России – В.З.], чтобы приехать повлиять на солдат, которые вышли из повиновения и стали угрожать… Сначала… поехали те, кто чувствовал себя в силах говорить с толпой, – главным образом, звонкий голос…

… В один из полков послали одного правого националиста, человека искреннего и с убедительными нотками в его несколько бочковатом басе. Он вернулся.

– Да ничего… Хорошо. Я им сказал, – кричат «ура»… Обещали, что всё будет хорошо, они верят Государственной Думе…
– Ну, слава богу…

Только вдруг зазвенел телефон…

– Откуда? Алло?
– Как? Да ведь только что у вас были… всё же кончилось очень хорошо… что, опять волнуются? Кого? Кого-нибудь полевее? Хорошо, сейчас пришлём.

Посылаем Милюкова. Милюков вернулся через час – очень довольный.

– …Ну, настроение очень хорошее. Меня вынесли на руках…

Но через некоторое время телефон зазвонил снова и отчаянно.

– Алло! Слушаю! Такой-то полк? как, опять? А Милюков?. Да они его на руках вынесли… как? Что им надо? Еще левей?. Ну хорошо. Мы пришлем трудовика…

Мы послали, кажется, Скобелева. Он на время успокоил… Затем, кажется, посылали кого-то из эс-деков…

И так далее. Потом понемногу всё «устаканилось» - но ненадолго. Двоевластие «Советов» и постоянно левевшего Временного правительства закончилось Октябрьским переворотом. А жертвой первой же кадровой ротации дрейфовавшего «влево» правительства буквально через несколько месяцев стал Павел Милюков – лидер и идеолог думских кадетов, в революционные дни практически единолично формировавший первый состав Временного комитета Думы, предопределившего и первый состав Кабинета.

Принципиально важно, что в этом случае мы имеем довольно редкую возможность детально отследить и исследовать внутреннюю механику одного из ключевых эпизодов Русской революции. Самой большой кадровой ошибкой Милюкова стало его решение протащить на пост премьера князя Георгия Львова, отодвинув в сторону председателя Думы Михаила Родзянко. Дело в том, что возлагавшихся на него надежд князь Львов решительно не оправдал, предоставив играть первую скрипку в правительстве Керенскому. (Первый управделами правительства Владимир Набоков (отец писателя) отмечал, что отношение премьера к этому своему министру «часто было похоже на какое-то робкое заискивание».)

Позже Милюков писал: «Было бы, конечно, нелепо обвинять кн. Львова за неудачу революции. Революция - слишком большая и сложная вещь. Но мне казалось, что я имею право обвинять его за неудачу моей политики в первой стадии революции. Или, наконец, обвинять себя за неудачу выбора в исполнители этой политики?». И – поразительная вещь! – в своих размышлениях вождь конституционных демократов даёт три разных ответа на этот вопрос.

Самый простой – в своей исторической монографии «История второй русской революции». Там Павел Николаевич и сомнений не допускает: «Во главе первого революционного правительства… было поставлено лицо, выдвинутое на этот пост своим положением в российском земстве, — кн. Г.Е.Львов». Это справедливо: Львов, как глава ЗЕМГОРА (объединённого комитета Земского союза и Союза городов) был широко известен своей действительно огромной общественной работой. Но – и об этом знали все - существовал кандидат в премьеры, «выдвинутый на этот пост» ещё более естественно – «своим положением» в Думе: её председатель Михаил Владимирович Родзянко.

Ближайший соратник Милюкова Набоков писал: «мне пришлось впоследствии слышать от П.Н., что он нередко ставил себе мучительный вопрос, не было бы лучше, если бы Львова оставили в покое и поставили Родзянко, человека, во всяком случае, способного действовать решительно и смело, имеющего свое мнение и умеющего на нем настаивать».

Естественно поэтому, что Милюков, склонный не к рефлексии, а к анализу, подробно (но не в монографии, а в «Воспоминаниях») остановился на вопросе: должен ли он обвинять себя за «неудачу выбора» «исполнителя своей политики»? И отвечает – нет: «я не мог выбирать». При этом Милюков ссылается на Шульгина, который также размышлял об оказавшемся таким неудачным кадровом решении и «правильно отвечал, как и я: нет, Родзянко был невозможен, - ему "не позволили бы левые!"».

Милюков цитирует неточно. У Шульгина: «когда об этом заикались, все немедленно кричали, что Родзянко “не позволят левые”». И, что важнее, дальше Шульгин объясняет: «То есть как это “не позволят”?! Да так. В их руках все же была кой-какая сила, хоть и в полуанархическом состоянии… У них были какие-то штыки, которые они могли натравить на нас. И вот эти “относительно владеющие штыками” соглашались на Львова, соглашались потому, что кадеты все же имели в их глазах известный ореол…».

Милюков упрощает позицию Шульгина не только из-за нежелания лишний раз упоминать об ответственности настоявших на кандидатуре Львова кадетов (т.е., самого Милюкова), но и потому, что рассуждения Шульгина строились на анализе реального («винтовочного») баланса сил. И при этом обнаруживалась весьма неприятная вещь. С момента создания в 1905 и вплоть до Февраля конституционные демократы считались «левыми», временами даже радикальными и Революцию, т.с., «встречали приветственным гимном». Однако в эти решающие дни оказалось, что сил (реальных) у них не больше, чем у контрреволюционера и монархиста Шульгина: «Кому мог приказать Милюков? Своим кадетам? Это народ не “винтовочный”». А только это и имело значение.

Отсюда автоматически следовало, что удержать святое дело народного освобождения в приемлемых для кадетов конституционных рамках с возвращением революционного движения в активную фазу стало невозможно. Такая констатация легко давалась ненавидевшему и презиравшему мятеж Шульгину, но была неприемлема для Милюкова, посвятившему Революции большую часть своей жизни.


ЕСТЬ ТАКАЯ РАБОТА – РЕВОЛЮЦИЮ СОВЕРШАТЬ

Итак, первый механизм «ротации» очевиден. Революционная модель адаптации общества к меняющимся условиям отличается, во-первых, взрывообразным привлечением к политическим процессам гораздо большей части граждан, чем это имело место раньше. Соответственно, во-вторых, – гораздо большей амплитудой колебания воздействующих на процессы общественных настроений. Которые, в-третьих, в гораздо меньшей степени поддаются ответственному контролю.

Таким образом, большинство лидеров не успевает адаптироваться к стремительными колебаниями революционного маятника. И, что особенно пагубно, прежде всего это касается вождей, имеющих сколько-нибудь твёрдые убеждения (чем твёрже, тем сложней адаптация). Они - первые в очередь на «ротацию». Описывая череду вождей Французской революции, пропущенных через гильотину, авторы «Всемирной истории, обработанной Сатириконом» довольно зло иронизировали: «из всей компании один только Марат умер своей смертью. Он был убит в ванне Шарлоттой Корде - "одной мечтательной девушкой", как мягко выражается Иловайский [прим.: Д.И.Иловайский – автор учебников истории для гимназий дореволюционной России].».

Отметим, что кадровая ротация по модели «отставания» имеет, помимо «гильотинного» и историко-философского, также и вполне объективные практические аспекты.

Построение идеологического и философского фундамента грядущих перемен; подготовка и организационное обеспечение революционных и предреволюционных мероприятий; практическая борьба за реализацию революционной (равно как и контрреволюционной) модели трансформации общества и т.д. – всё это разные «работы». Далеко не всегда способности к одному из этих родов деятельности означают равные или хотя бы достаточные способности в прочих сферах.

Возьмём пример практически «вегетарианский»: Американская революция (Война за независимость 1775—1783 гг.). Задолго до начала событий, когда ни Вашингтон, ни Джефферсон, ни Франклин, ни большинство отцов-основателей ещё даже не задумывались хотя бы о теоретической возможности отделения от Британской метрополии, эту идею настойчиво и последовательно пропагандировали два человека: Джон Хэнкок и Сэмюэл Адамс.

С.Адамс, «отец Американской революции», уже в начале 70-х годов вёл огромную подготовительную работу, создав организацию «Сыны свободы» и сеть корреспондентских комитетов для поддержания связи между 13-ю британскими колониями в Америке. Его друг и соратник Хэнкок ещё в 1772 году обмундировал и вооружил за свой счёт роту ополченцев, а также более чем щедро финансировал массовые выступления против британской тирании. (Тут приходится признать, что проплаченные митинги – это не наше изобретение).

Позже Хэнкок был избран председателем Второго Континентального конгресса (1775—1781 гг.), провозгласившего Декларацию Независимости. Подпись Хэнкока стоит первой под этим документом. Но когда настал новый этап - организации вооружённой борьбы, обеспечения дипломатической поддержки новорожденного государства, наконец, кодификации его конституционных основ, формирования институтов власти и т.д. - востребованы оказались уже другие люди. Настало время Вашингтона, Франклина, Джефферсона, Гамильтона, Джона Адамса и т.д.

Как отмечалось, пример этот – практически «вегетарианский». Утратив ведущие роли, американские «первореволюционеры» не были отправлены ни на гильотину, ни в небытие. Ещё во время войны Хэнкок был избран губернатором Массачусетса. После его смерти эту должность занимал Сэмюэл Адамс.


В РАНЦЕ КАЖДОГО

Гораздо чаще кадровые ротации во время Революции проходят куда более жёстко:



В своих «Вагонных куплетах» Александр Дольский не только запечатлел общую схему становления и развития послереволюционных политических элит России, но также отметил ещё один чрезвычайно значимый аспект революционного механизма ротации руководящих кадров.

Помимо прочего, Революция представляет собой систему социальных лифтов невиданной мощи. Как, собственно, и любой государственный катаклизм. «Новые люди», зачастую из самых глубоких «низов», оказываются востребованы даже при умеренном реформировании, инициированном и контролируемом «сверху». Так, в период реформ Александра II сын безродного астраханского мещанина Илья Николаевич Ульянов сделал головокружительную карьеру на ниве народного просвещения, дослужившись до должности инспектора народных училищ Симбирской губернии и до чина действительного статского советника, благодаря чему его сын – Владимир Ульянов-Ленин уже значился потомственным дворянином.

При радикальных преобразованиях работа «системы лифтов» становится ещё более впечатляющей. Наполеон нисколько не лукавил, когда говорил, что в его армии, созданной Великой революцией, - в ранце каждого солдата лежит маршальский жезл. Свидетельством тому самые прославленные наполеоновские маршалы: Ланн - сын конюха; Массена - сын крестьянина; Лефевр - сын мельника; Ней - сын бочара; трактирный слуга Мюрат и т.д. Причём нельзя забывать, что «выбившийся в императоры» худородный корсиканский дворянин Буонапарте и его блистательные маршалы – это лишь самая верхушка новой генерации, принизавший все общественные структуры, весь государственный аппарат послереволюционной Франции.

Ранее уже отмечалась большая, возможно, определяющая роль, которую закупорка социальных лифтов сыграла в накоплении протестных настроений в странах Магриба и Ближнего Востока. В этих застывших на десятилетия тотально коррумпированных автократиях перспективы не то что карьерного роста, а хотя бы элементарного трудоустройства год за годом становились всё меньше, стремясь к нулю. При неуклонном росте населения и при многолетнем внедрении «цивилизованными» автократами масштабных и всеобщих образовательных проектов, «режимы» фактически сами создавали армии безработной образованной молодёжи – те самые «армии», которые и стали главными двигателями революций «Арабской весны».

Вполне вероятно, что именно потому, что, к примеру, в Ливии – при её относительно малочисленном населении и сравнительно высоком уровне социального обеспечения – этих экстремальных условий не сложилось, - именно поэтому ливийская революция имела мало шансов на победу без широкомасштабной внешней помощи.


ГОСУДАРСТВЕННЫЕ «ЭДИСОНЫ » ОСВОБОЖДЁННОГО ВОСТОКА

Возвращаясь к новой волне массовых выступлений в странах «победившей Революции» - прежде всего, в Египте – становится более понятной их природа. Революция (это может быть и контрреволюция) завершается лишь тогда, когда после всех своих колебаний находится точка равновесия: такое положение дел, при котором общественные отношения приемлемы или хотя бы терпимы для основных социальных групп. Или, как минимум, - для всех активных групп.

Понятно, что само по себе свержение Мубарака в этом аспекте мало что изменило. Более того, ситуация в целом стала значительно хуже – поскольку из-за опасения массовых волнений сократился (по оценкам экспертов, более, чем на 20%) поток туристов, и соответственно, доходы от туристского бизнеса, составляющие значительную часть поступлений египетского бюджета. Новым властям страны, как и новым властям Йемена, Туниса и Ливии предстоит решать очень непростые задачи.

В положении значительно менее сложном, когда «Зверь Революции», казалось, успокоился, преемник Столыпина на посту российского премьера заявил, отвечая на депутатские нападки в Государственной Думе:
– От меня требуют, чтобы я был каким-то Государственным Эдисоном… Очень был бы рад… Но чем я виноват, что я не Эдисон, а только Владимир Николаевич Коковцов.

Василий Шульгин, как раз и требовавший «Эдисонов», печально резюмировал: «Конечно, В.Н. не был виноват. Как не был виноват весь класс, до сих пор поставлявший властителей, что он их больше не поставляет… Был класс, да съездился…».

Всё-таки Василий Витальевич был большим оптимистом. Через несколько лет, после «министерской чехарды» при которой империей в разгар тяжелейшей войны правили сменявшие друг друга «не эдисоны», после нового революционного взрыва 1917 года, нашёлся и «Эдисон». Потомственный дворянин Ульянов-Ленин навязал обществу тотальную смену парадигмы, системы ценностей и государственного устройства.

Отчасти эта модель объясняет стремительный рост популярности радикальных исламистов в постреволюционных странах южного, а теперь уже и западного Средиземноморья.

Кроме того, это серьёзный повод в следующий раз поговорить о роли личности – в Истории и в Революции.


Начало см.


Валерий ЗАЙЦЕВ «Народный депутат» № 80, ПІДСУМКИ 2011