«ПРАВДА ВЫШЕ СОЛНЦА...». К 100-ЛЕТИЮ СО ДНЯ УХОДА В.В. РОЗАНОВА
4-02-2019, 00:38. Разместил: Редакция
К 100-летию со дня Ухода Василия Васильевича Розанова
Исполняется 100 лет со дня Ухода из земной жизни великого – не побоюсь: гениального! – Русского философа, писателя, историка, педагога, литературоведа Василия Васильевича Розанова.
Он писал: «...философия сошла к нам незримою и неслышимою гостьей, и уже давно у нас сидела, когда все её ждали. Это – наша благородная литература. Нисколько не обязательно для философии быть выраженной в томах умозрения, разделённого на отделы, подотделы, главы и параграфы, непременно с "введением" и "заключением". Платон писал драматические диалоги – и философия была там. Но раньше Платона писали только философские стихи, "поэмы", очень коротенькие – и философия тоже в них была уже. Можно составить бессмертное имя в философии, сказав всего один или несколько афоризмов: таков был Эмпедокл и Гераклит. Философия есть просто царство мысли, мышления, и она мо-жет не только родиться, но и подняться довольно высоко, вовсе даже без книгопечатания. Том, глава, параграф, "введение" и "заключение" суть просто формы немецкой философии, а не вообще философия. И вот с этой точки зрения русская литература в её целом и в выдающихся её точках, есть одна из самых великих мировых философий, ибо она носит все черты мышления, идущего необыкновенно глубоко, касающегося всех вещей мира (как и надлежит философии), и притом мыслей, по основательности и критичности своей не уступающих во всяком случае Шеллингу, Гегелю или Шопенгауэру» (Вл. Соловьёв и Достоевский).
«Я вышел из мерзости запустения...»
Родился Василий Васильевич Розанов 2 мая (20 апреля) 1856 года в уездном городке Ветлуга Костром-ской губернии в семье сына священника, коллежского секретаря, в то время помощника ветлужского окружного начальника (лесничего) Василия Федоровича Розанова, рано умершего: сыну Василию – 4 года. И – Надежды Ивановны, урожд. Шишкиной, дворянского происхождения, умерла, когда сыну Василию – 13 лет. Многодетная семья бедствовала, жили на крохотную пенсию и скудные доходы от пансиона семинаристов. С 14 лет Василий Розанов – в Симбирской гимназия, поддерживаемый стар-шим братом Николаем, окончившим Казанский университет, работавшим учителем, директором гим-назии. В 1873-м переезжает в Нижний Новгород, в 1878-1882 гг. учится на историко-филологическом факультете Московского университета. На 4-м курсе – женитьба. Апполинария Суслова, в 60-е годы – близкая подруга Достоевского. Ему – 24, ей – 40.
10 лет Василий Васильевич преподавал историю и географию в прогимназиях и гимназиях Брянска, Ельца, Белого, тогда они – глухая провинция. Написал большое философское сочинение «О понимании. Опыт исследования природы, границ и внутреннего строения науки как цельного знания» (1886). Неудача. Сполна – унизительная, «очень несчастливая» семейно-бытовая жизнь. Суслова то покидала, то возвращалась, он, привязчивый, всё прощал, терпел... Изредка печатался, безысходность...
Встреча с Варварой Дмитриевной Бутягиной, вдовой учителя Елецкой гимназии – «другом», «мамочкой», «оазисом душевным», которая подарила любовь, кротость, тепло, привела к Богу, подарила 5-х желанных, обожаемых детей. Дети считались незаконнорожденными, так как Суслова развода не давала, брак не расторгали, несмотря на Прошения на Высочайшее имя, письма Митрополиту, хлопоты то-варищей. В 1891-м – тайное венчание с Варварой Бутягиной.
В г. Белом Смоленской губернии, глухомани, рождаются «Сумерки просвещения», «Афоризмы и наблюдения», «Легенда о Великом Инквизиторе Ф.М. Достоевского», «Эстетическое понимание исто-рии», «Место христианства в истории»; 13 лет он работает в Московском учебном округе; в 1893-м – Петербург. Поддержка друга К.Н. Леонтьева – «сановного покровителя, государственного контролера» Т.И. Филиппова, служба в Гос. контроле в должности чиновника VII класса; общение со славянофилами. Н.Н. Страхов писал Л.Н. Толстому: «Какие умные, чистосердечные и скромные люди! Розанов во всех отношениях – звезда между ними». В 1889-1917 гг. – постоянный сотрудник в издании А.С. Суворина «Новое время».
Умер В.В. Розанов 5 февраля (23 января) 1919 г. в Сергиевом посаде. Необыкновенный русский философ, писатель, историк, педагог, литературовед Розанов умер, «нахолодавшись и наголодавшись», под-бирая окурки, глубоко благодарный тем, кто «в этот страшный, потрясающий год» подавал «по какой-то догадке сердца, помощь и денежную, и съестными продуктами»: «За помощь – великая благодарность Кто-то помнит, кто-то думает, кто-то догадался Сердце сердцу весть сказало».
В 1917-1919 гг. Розанов писал «Апокалипсис нашего времени».
«Может, иной утешится через меня в себе...»
Уникален, неповторим автор 30-ти книг, печатавшийся под 40 псевдонимами более чем в 30-ти газетах и журналах, равнодушный к их направлению, и – узнаваемый: «Один только человек в России пишет таким языком» (Дм. Мережковский). Розанов – один «из гениальных наших писателей» – З. Гиппиус; П. Струве: Розанов – «один из первых русских писателей, человек, награжденный большим писательским дарованием и чисто художественным прозрением, блестящий научный талант, создавший новый вид художественно-конкретной публицистики, в которой мысль, философская или политическая, всецело сливалась с образами действительности, и исторической, и повседневной». Н. Бердяев: «В.В. Розанов – один из самых необыкновенных, самых оригинальных людей, каких мне в жизни приходилось встре-чать. Это настоящий уникум. В нем были типические русские черты, и вместе с тем он не был ни на кого похож. ...Литературный дар его был изумителен, самый большой дар в русской прозе. Это насто-ящая магия слова. Мысли его очень теряли, когда вы излагали их своими словами». М. Горький: «Вы – самый интересный человек современности. Только что приехал из Парижска – города, где все искусно притворяются весельчаками, – нашел на столе "Уединенное", схватил, прочитал раз и два, насытила меня Ваша книга, В.В., глубокой тоской и болью за русского человека, и расплакался я, – не стыжусь признаться, горчайше расплакался. Господи помилуй, как мучительно трудно быть русским».
Писали о Розанове: Л. Толстой, А. Чехов, Н. Страхов, А. Блок, А. Белый, И. Репин, К. Леонтьев, П. Флоренский, Д. Философов, С. Франк, Л. Шестов, М. Гершензон, В. Шкловский. М. Бахтин советовал молодым людям, восхищающимся им, Бахтиным: «Читайте Розанова. Он не вдавался в подробности. Просто: "Читайте Розанова"». Писали о нём Евг. Трубецкой, Вяч. Иванов, В. Брюсов, А. Ремизов, Ф. Сологуб, А. Ахматова («человек гениальный»), М. Цветаева («Вы поразительно-умны, Вы гениально-умны и гениально-чутки...»), О. Мандельштам, А. Жид, английский писатель ХХ века Дэвид Лоуренс («ужасающе современный»), Дж. Стивенс, Эрнст Юнгер, Федор Шперк и мн. др.
Василий Васильвич вызывал к себе глубочайшие восторг и любовь и навлекал яростные огонь и ненависть. М. Гершензон: «Вас можно любить только как целое, а отдельных черт в Вас множество таких, что за каждую отдельную Вас можно и должно ненавидеть (что и делают по недоразумению многие)». Л. Троцкий: «Розанов был заведомой дрянью, трусом, приживальщиком, подлипалой и т.п.»
Умиляет это «и т.п.» «Юпитер, ты сердишься...»
Философ, он – непривычен, не академичен, «не написал ни одной абстрактной строки». Он – непере-водим на «нормальный» философский язык: «...что вмещало нормальное слово Розанова, мгновенно умирало в ущемленно расхожем термине» (П.В. Палиевский). Известный литератор Бенедикт Сарнов назвал свою статью «Уроки Розанова», подчеркнув, что важнейшие – уроки искренности, предельной откровенности, умения быть самим собою, «не казаться – быть!», не угождать никому. Кроме чести, совести, Бога, Правды. Валентин Щербаков в статье «Второе пришествие Розанова»: «Розанов удивительно современен», его «слово живо, как будто написано в наши дни», «Он обладал "страдательным вниманием сердца"».
«В тревогах личной, уединенной совести...»
В феврале 1994 года исполнилось 75 лет Ухода из земной жизни В.В. Розанова. К тому времени я уже была знакома с ним, и откликнулась публикациями в «Одесском Вестнике» – «Читайте Розанова!», в «Юге» – «Мы рождаемся для любви!», «Вечерней Одессе» – «В тревоге личной уединенной совести».
Писала, в частности, о первой «встрече» в июне 1989-го, когда в «Литературной Газете» прочла великолепную статью П.В. Палиевского «Василий Васильевич Розанов». Глубоко благодарна Петру Васильевичу: он «подарил» мне великого Русского философа.
Писала: «Более семидесяти лет наши сердца не знали В.В. Розанова, как и других великих русских философов – Н.Ф. Федорова, Н.А. Бердяева, В.С. Соловьева, А.Ф. Лосева, П.В. Флоренского, К.Н. Леон-тьева и многих еще, преступно отнятых у соотечественников.
Сегодня они возвращаются к нам, становятся рядом, поддерживая, питая душу и сердце в такое горькое наше время.
Объясняя нам самих себя: не винтики-болтики, – люди! – разные, но одинаково молящие:
Больше любви; больше любви, дайте любви. Я задыхаюсь в холоде.
У, как везде холодно. (Опавшие листья, короб I)».
Писала и о том, что «Розанов и сегодня д-а-а-а-леко не каждому нужен, опасен…»
Они, эти нынешние доморощенные Геростраты, охотно примут Розанова – «русского Фрейда», опере-дившего последнего «на целое поколение» (Вел. Кн. А.М. Романов), с предельной откровенностью писавшего о проблемах пола. Но главное в этой теме у Розанова – благоговение и неистовая вера в спаси-тельную, охраняющую роль семьи: «Семья есть самая аристократическая форма жизни»; любовь к близким, жалость; призыв к юношеству «вить гнездо», строить «круглый дом»:
«И помни: жизнь есть дом. А дом должен быть тепел, удобен и кругл. Работай над "круглым до-мом", и Бог тебя не оставит на небесах. Он не забудет птички, которая вьет гнездо».
Дом – не ранящий острыми углами ни тех, кто внутри, ни тех, кто снаружи. Теплый, уютный дом, с которого начинается все и которым... все кончается.
Статья П.В. Палиевского, слова М.М. Бахтина «Читайте Розанова» заставили искать его книги. И как только библиотека Одесского медина получила «Опавшие листья» (М.: Современник, 1992), я стала первым ее читателем.
Трудно подобрать слова, чтобы охарактеризовать впечатление. Разве что – удар. Шок! И неспособность – органическая! – выпустить из рук эту книгу. И – живой, совершенно живой человек рядом. Вот он – здесь – в «Уединенном», в «Опавших листьях», обоих «коробах», в «Апокалипсисе нашего времени»!
К какому жанру отнести их? Внесюжетные, они вмещают жизнь Души. Его ли одного? Всех? Куда там приключенческим романам – ночь ли, день – все смешалось – «сюжет» захватил целиком. И – навсегда.
Вернуть книгу просто невозможно! Но ведь надо возвращать! Принялась за выписки – отчаяние! – надобно переписывать всю, целиком!
«Остановись, мгновенье!» – тщетный вскрик. Но Розанов это сумел. И падают, падают на сердце его «листья» – сколки души, отзываясь то ликующей радостью совпадения мыслей и чувств, то неистовым протестом, то нежной, горло перехватывающей лаской, то смертельной горечью... Отзываясь слезами от:
– невозможности помочь, защитить, согреть;
– восторга – дано же человеку (не Богу, не апостолам Его!) так ясно и коротко, так просто и прекрасно – так много сказать!
– ощущения бездны никогда непостижимого для себя ЗНАНИЯ («поезд ушел»!), от преклонения, порыва к молитве;
– КНУТА – поперек всего естества, вскриком жгучей боли: нет, не хочу видеть эту, обнаженную им, голую, смердящую суть! Жуть...
Потом были «Сумерки просвещения» и, захлебываясь, – «Педагог, не прочитавший ее – не педагог, для меня не существует!» Розанов вернул меня к категоричности юности. На время, конечно, но – к откры-тости юности, освободил от «зажатости», надеюсь, навсегда. И – мечта о своей «Ночи просвещения»: к тому времени 15 лет науродовалась в высшей школе... Немало написала. Ничего не опубликовали. Как и министру народного образования Делянову, глубоко возмущенному в свое время «Сумерками...», за-претившему публикацию, нашим вчерашним правда была не нужна.
А нынешним? Смешной, риторический вопрос! С их ЕГЭ принять розановские мысли о – «преступном развращении»?! А именно так называет Розанов систему образования, когда «Сжато, легко, гладко проскальзывали в устремленное к ним внимание земля и небо, океан и суша, пророки и революции, Гомер и электротехника с помощью особых маленьких книжек, где для этой особой цели абстрагированы природа и люди» – «кратко по времени», «обильно по количеству». Эта система, писал он, создала уже в Европе «странную безжизненность возрастающих поколений», склонных к равнодушию, кощунству, цинизму, вульгарных, «совершенно податливых на всякое низменное влияние». «Для всякого должно быть ясно, что если слова Спасителя преобразовали мир, и слово Евангелия преобразило не одну душу, гладкая, проскальзывающая страница о нём, тотчас закрываемая другою страницею, говорящей о Бургундах или об Евклиде, не производит и не может произвести на душу никакого впечатления». «Оголённые» «схемы всего действительного», «синтетически собранные из элементов всех цивилизаций», «вне духа своей культуры», творят «многим непонятную и для всех усилий непобедимую антирелигиозность в подрастающих поколениях Европы». А лишённый любви и уважения к сво-ему не способен любить и уважать ничего: «пустая душа носит клоки всех миров».
Свод статей «Среди художников»: – Господи, да это же не слово – чара, магия, низвергающая в пронзительный восторг! К примеру, «Танцы невинности (Айседора Дункан)» – я, не видевшая, не могущая видеть ее, увидела!
«Мысли о литературе», гениальная, очень непростая «Легенда о Великом Инквизиторе», статьи о Гоголе, Пушкине («Возврат к Пушкину»!), Лермонтове, Толстом, Чехове... Нет, пересказать нельзя. Можно только вслед за Бахтиным: «Читайте Розанова!»
А «Русский Нил»? Как специально написано для нынешнего дня. Но ни русофобы, ни юдофобы, ни фарисеи «неофиты», ни иные прочие его не читают, увы. Они же, бедные, – все! – всё знают априори!
Нежнейший и лютующий, циничный («Цинизм от страдания!.. Думали ли вы когда-нибудь об этом?») и целомудреннейший, самозабвенно любящий и люто ненавидящий, глубоко религиозный, как никто воспевший Бога, и... страшный хулитель («Темный лик», «В темных религиозных лучах»); отличный знаток, отдающий дань иудаизму: «Юдаизм», 1903 г. – «гимн национальному быту и религии евреев», «В соседстве Содома (истоки Израиля)», «Ангел Иеговы у евреев», «Европа и евреи»; и... антисемит, как определяли некоторые. «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови» (1914) – по поводу «дела Бейлиса»: «умученная душа писателя хочет кричать»!..
Прочтите «Место христианства в истории», где В.В. Розанов стремится осознать причины «избрания» Богом, но затем «отвержения еврейского народа». Причиною последнего, пишет он, было то, что «кроме своего народа, все остальные племена земные» были еврейством «не только пренебрежены, но почти забыты», а «закон воздаяния… висит над всеми народами».
Можно не соглашаться, можно спорить, но лучше, на мой взгляд, задуматься.
Он не боялся быть самим собою. Предельно искренне, исповедально выразил свое личное, субъективное. Не считаясь ни с чем и ни с кем, выразил, как оказалось, – общее, общезначимое.
Тема пола, семьи, брака, законных и незаконных детей (изболелся!). Его тезисы; «Душа есть функция пола», уверенность в святости интимных отношений. Христианство, как религия любви, аскетизм – религия ненависти, и мн. др., что вызвало самую острую полемику.
«Эмбрионы», «Новые эмбрионы», «Перед Сахарной», «В Сахарне», «После Сахарны» (1913); «Мимо-летное», «Последние листья» (1914), «Смертное», как и «Уединенное», «Опавшие листья» – что-то вроде дневника, сборника афоризмов. Ан, – нет! Почему же так мучительны выборки «из Розанова». И – чую! – кощунственны! Отдельные, разрозненные мысли, сколки души, а вот выемка из контекста – как варварская операция. В любом цитировании, выемке – не только Розанов, но и ты сам. Мелькнет «листочек» – свой, родной, выхватываешь, глянь, через несколько страниц – о том же – так, да не так, а бывает совсем-совсем иначе… Противоречия? Эклектизм? «Великий путаник»?
Смешны потуги вложить в прокрустово ложе душу, и это так ясно, когда прочтешь:
« – Сколько можно иметь мнений, мыслей о предмете?
– Сколько угодно…Сколько есть "мыслей" в самом предмете: ибо нет предмета без мысли, и иногда – без множества в себе мыслей.
– Итак, по-вашему, можно иметь сколько угодно нравственных "взглядов на предмет", "убеждений" о нем?
– По-моему и вообще по-умному – сколько угодно.
– ………
– Где же тогда истина?
– В полноте всех мыслей. Разом. Со страхом выбрать одну. В колебании.
– Неужели же колебание – принцип?
– Первый в жизни. Единственный, который тверд. Тот, которым цветет все, и все – живет. Наступи-ка устойчивость и мир закаменел бы, заледенел» (Литературные и политические афоризмы).
И еще:
«…не о "морали" я тоскую. Все это пустяки. Мне не 12 лет. А не было ли от меня боли» (Опавшие листья, короб I).
У самого – сверх меры, но:
«Любовь есть боль. Кто не болит (о другом), тот и не любит (другого)» (Опавшие листья, короб I).
«…писал (пишу) в глубокой тоске как-нибудь разорвать кольцо уединения… Это именно кольцо, надетое с рождения.
Из-за него я и кричу: вот что здесь, пусть узнают, если уж невозможно ни увидеть, ни осязать, ни прийти на помощь.
Как утонувший, на дне глубокого колодца, кричал бы людям "там", "на земле"» (Уединенное).
Дополняя мысль Б. Сарнова о Розановском «уроке правды, искренности, предельной откровенности», скажу, что главнейший урок Розанова – урок Добра и Любви, жалости ко всему сущему, а значит, – страдающему. А потому – ненависти ко всему, что внутри и вовне заставляет людей страдать, унижает их, лишает свободы, правды, человечности.
Розанов – это урок огромной, «чревной» любви к России:
«Счастливую и великую родину любить не велика вещь. Мы ее должны любить именно тогда, когда она слаба, мала, унижена, наконец, глупа, наконец, даже порочна. Именно, именно когда наша "мать" пьяна, лжет и вся запуталась в "грехе", – мы и не должны отходить от нее… Но и это еще не последнее: когда она наконец умрет и, обглоданная евреями, будет являть одни кости, – тот будет "русский", кто будет плакать около этого остова, никому не нужного и всеми плюнутого...» (Опавшие листья, короб I).
«Сам я постоянно ругаю русских. Даже почти только и делаю, что ругаю их… Но почему я ненавижу всякого, кто тоже их ругает? И даже почти только и ненавижу тех, кто русских ненавидит и особенно презирает…» (Уединенное).
«Любовь к родине – чревная», – утверждает Розанов, – как же может не болеть все «чрево», когда, он пишет: «какой-то садизм в печати, когда обстоятельства складываются благополучно в смысле "изругать Россию"»?
Он, мудрый, понимает: «Что делать – "тяга в трубу". Всех влечет, все хотят» пнуть, если позволено… («Обмызганная Русь» и ее блестящие литераторы).
Но делать это может лишь тот, кто одержим «глухим непониманием своей собственной земли, того материнского чрева, которое их всех выкормило и выносило». Розанов в свое время резко осудил Белинского, упрекая его в «темной неприязни», порыве «отвергнуть, растоптать, унизить чужую любовь, чу-жое уважение», в «неблагородстве», когда последний в письме к Анненкову позволил себе грубо отозваться о Кулише и Шевченко:
«Любовь Кулиша и Шевченко к своей Украйне, к ее быту, к ее людям, к этим тысячам покачнувшихся набок деревень, с звучащими там песнями, с передаваемыми там рассказами, – все это кажется ему (Белинскому – Л.В.) – малозначительным сравнительно с "французскими повестями"… Эту их любовь – прекрасного поэта и горячего историка – он топчет – топчет их привязанность к родной земле, которая мешает его любви к понятиям французской словесности».
«Любовь к почве, к земле своей» – «живые, милые, прекрасные, необходимо нужные инстинкты человека», «это – слишком жизненно..., слишком серьезно», – утверждает Василий Розанов (Культурная хроника русского общества и литературы за ХХ век).
«Любовь к Родине – чревная». У всех. О, понять бы, наконец! Всем.
И тогда – не «безродный космополитизм», не – тем более! – оголтелый национализм, рискующий сва-литься в неофашизм, а – единственно достойное человека: горячая любовь к своей родине, своим корням, своему народу, своему языку и понимание неотъемлемости того же права у всех других. Права, дарованного Богом, природой, историей, неподвластного никаким партиям, никаким политикам, никаким временам и границам. Иначе – неминуемо настигнет «закон воздаяния».
Трудно иным принять и отношение В.В. Розанова к политике, политикам. Но, может быть, и здесь, в политических распрях сегодняшнего не стоит утаивать и такую точку зрения:
«Нужно разрушить политику. Нужно создать аполитичность. "Бог больше не хочет политики, залившей землю кровью", "обманом, жестокостью"».
«Разбить все яйца и сделать яичницу», выбить почву «из-под ног этих лошадей ("политики")»; «принципы – вовсе не дело… этажа политиков», – вот основные тезисы Розанова.
Наивно? Может быть. Но – со страстной любовью к человеку, болью за него, страдающего:
«Революция русская вся свернулась в тип заговора; но когда же заговор был мощен против государства, а не против лица? Революция русская и мучит лиц, государство же русское даже не чувствует ее» (Опавшие листья, короб II).
Принципы, по Розанову, – дело религии, поэзии, философии:
«Если "политика" и "политики" так страстно восстали против религии, поэзии, философии, то ведь давно надо было догадаться, что, значит, душа религии, поэзии и философии в равной степени враждебна политике и пылает против нее… Что же скрывать? Политики давно "оказывают покровительство" религии, позволяют поэтам петь себе "достойные стихосложения", "гладят по головке" философов, почти со словами – "Ты существо, хотя и сумасшедшее, но мирное". Вековые отношения… У "политиков" лица толстые, лоснятся…Но не пора ли им сказать, что дух человеческий решительно не умещается в их кожу, что дух человеческий желает не таких больших ушей; что копыта – это мало, нужен и коготь, и крыло…»
Политика – «зверь, из природы которого устранено насыщение, и он чем больше ест, тем ему больше хочется". Не кормить его нашими надеждами, душами, жизнями учил Розанов.
«Чем я более всего поражен в жизни? И за всю жизнь?
Неблагородством.
И – благородством.
И тем, что благородное всегда в унижении.
Свинство почти всегда торжествует. Оскорбляющее свинство".
(Опавшие листья, короб I).
К оскорбленным, униженным пришел сегодня Василий Васильевич Розанов. «Второе пришествие...»
Вместо заключения –
ещё несколько «листочков»:
* * *
И бегут, бегут все… чудовищной толпой. Куда, зачем?
– Ты спрашиваешь, зачем мировое volo?
– Да тут – не volo, а скорее ноги скользят, животы трясутся. И никто ни к чему не привязан. Это скетинг-ринг, а не жизнь.
* * *
Судьба бережет тех, кого она лишает славы.
* * *
Слава – не только величие; слава – именно начало падения величия…
Смотрите на церкви, на царства и царей.
* * *
Европейская цивилизация есть эклектическая цивилизация.
* * *
Что живо, то самобытно. Чем полнее существо человека, тем и лицо его выразительнее, не по-хожее на других. То, что назы-вается общечеловеческою физиономиею, значит не что иное, как на одно лицо со всеми, т.е. физиономия пошлая.
* * *
Пустая душа носит клоки всех миров.
* * *
Равенство всех вер значит не что иное, как угнетение всех вер в пользу одной, языческой: веры в государство.
* * *
В грусти человек – естественный христианин. В счастьи человек – естественный язычник.
* * *
Настоящий патриот вечно недоволен.
* * *
Посмотришь на русского человека острым глазком... Посмотрит он на тебя острым глазком...
И все понятно.
И не надо никаких слов.
Вот чего нельзя с иностранцем.
* * *
Дана нам красота невиданная.
И богатство неслыханное. Это – Россия.
Но глупые дети все растратили. Это – русские.
* * *
Друзья мои: разве вы не знаете, что любовь не умирает. А славянофильство есть просто любовь русского к России.
И она бессмертна.
Назовите ее «глупою» – она бессмертна.
Назовите ее «пошлою» – она бессмертна.
Назовите ее «гадкою», «скабрезною», «отрицающею просвещение» и ваш «прогресс» – и она все-таки не умрет.
Она будет потихоньку пла-кать и закроет лицо от ваших плевков – и будет жить.
Пока небо откроется. Пока земля станет небом.
* * *
У русских нет сознания своих предков и нет сознания своего потомства.
«Духовная нация»... «Во плоти чуть-чуть»...
От этого – наш нигилизм: «До нас ничего важного не было». И нигилизм наш постоянно радикален: «Мы построяем все сначала».
* * *
Как дух – западничество ничто. Оно не имеет содержания.
Но нельзя забывать практики, практического ведения дел, все-го этого «жидовства» и «американизма» в жизни, которое по-чти целиком нужно предоставить западникам, ибо они это одни умеют в России. И конституция, и сапог. Не славянофилы же будут основывать «Ссудо-сберегательную кассу» и пер-вый «Русский банк». А он то-же нужен.
* * *
Русский пересидит всякого бегуна.
– Беги, братец, беги! Поспешай!!!
И смеется.
И «тихость» русская пересидит европейскую суетливость.
* * *
Вся «цивилизация XIX века» есть медленное, неодолимое и, наконец, восторжествовавшее просачивание всюду кабака...
* * *
Едва демократия начинает морализировать и философствовать, как она обращается в мошенничество.
Тут-то и положен для нее исторический предел.
* * *
Дети, поднимающиеся на родителей, – погибнут.
И поколение, поднимающееся на родину, тоже погибнет.
Это не я говорю и в особенности не «я хочу» («мне жаль», а Бог говорит).
* * *
Есть ли жалость в мире? Кра-сота – да, смысл – да. Но жа-лость?
Звезды жалеют ли? Мать – жалеет: и да будет она выше звезд.
* * *
Культура начинается там, где начинается любовь.
* * *
Только ценой потери внутренней культуры может быть приобретена культура внешняя.
* * *
Он может ошибаться или быть правым; но и в ошибках, и в правде своей, чем бы и где, и когда он ни был, он – человек, дотоль и в меру того, доколе любит, насколько чтит, преклоняется. В способности преклониться, понять иное неизмеримо высшим, драгоценнейшим, чем он сам, есть совершенно исключительная особенность человека, высшее достоинство, красота его.
* * *
Тот, кто не поклоняется ничему и не может поклоняться, всегда поклонится себе.
* * *
Рост государственности в Ев-ропе всюду идет рука об руку с развитием индивидуализма – этого уединения человека в себя, вдали от общества.
* * *
...сущность неблагородства в человеке есть именно отравленность мысли его собой.
* * *
...истинный аристократизм – ничему не завидовать.
* * *
...вообще всякая жестокость, мировая жестокость есть наружу выходящая злоба на свой грех: но как нельзя же «себя за бороду драть», то обычно дерут другого...
* * *
Нужно, чтобы о ком-нибудь болело сердце.
Как это ни странно, а без этого пуста жизнь.
* * *
Только горе открывает нам великое и святое.
До горя – прекрасное, доброе, даже большое. Но никогда именно великого, именно святого.
* * *
Грубы люди, ужасающе гру-бы, – и даже по одному этому, или главным образом по этому – и боль в жизни, столько боли…
* * *
Такт есть ум сердца.
* * *
Успех в доброте и доброта в успехе.
* * *
Какого бы влияния я хотел писательством?
Унежить душу.
.......
.......
– А «убеждения»?
Ровно плевать.
* * *
Душа озябла... Страшно, когда наступает озноб души.
* * *
Больше любви; больше любви, дайте любви.
Я задыхаюсь в холоде.
У, как везде холодно.
* * *
То знание ценно, которое острой иголкой прочертило по душе...
* * *
Не мы мысли меняем как перчатки, но, увы, мысли наши изнашиваюся как и перчатки. Широко. Не облегает руку. Не облегает душу.
И мы не сбрасываем, а просто перестаем носить.
Перестаем думать думами годичной давности.
* * *
Общество, окружающие убивают душу, а не прибавляют.
«Прибавляет» только теснейшая и редкая симпатия, «душа в душу» и «один ум». Таковых находишь одну-две за всю жизнь. В них душа расцветает.
И ищи ее. А толпы бегай или осторожно обходи ее.
* * *
Душа есть страсть.
И отсюда отдаленно и высоко: «Аз есмь огнь поедающий» (Бог о Себе в Библии).
Отсюда же: талант нарастает, когда нарастает страсть. Талант есть страсть.
* * *
Болит душа, болит душа, болит душа…
И что делать с этой болью – я не знаю.
Но только при боли я и согласен жить... Это есть самое дорогое мне и во мне.
* * *
Никакой человек не достоин похвалы. Всякий человек достоин только жалости.
* * *
Нагими рождаемся, нагими сходим в могилу.
Что же такое наши одежды?
Чины, знатность, положение?
Для прогулки.
* * *
Мы рождаемся для любви.
И насколько мы не исполнили любви, мы томимся на свете.
И насколько мы не исполнили любви, мы будем наказаны на том свете.
* * *
Проклятая Россия, благословенная Россия. Но благословенна именно на конце. Конец, конец, именно – конец. Что делать: гнило, гнило, гнило. Нет зерна – пусто, вонь; нет Родины, пуста она. Зачеркнуто, небытие. Не верь, о, не верь небытию, и никогда не верь. Верь именно в бытие, только в бытие, в одно бытие. И когда на месте умершего вонючее пустое место с горошинку, вот тут-то и зародыш, воскресение... (из письма Голлербаху).
* * *
...если мы имеем ум предков, мы должны бы понять, до какой степени ложен и извращен был труд, который мы клали так долго на возведение призрачного здания, с гордыми замыслами в чем-то «поправить историю», «изменить к лучшему человека», для бедных и темных народов создать наконец «граждан», когда вместо всего этого показались эти крадущиеся и дрожащие тени, с бледным от страха лицом и с горящими жадностью глазами, которые – стой на их пути не стальной замок, но отечество, вера, все дорогие святыни истории – они не задумались бы и их взломать, чтобы только себя и только на эту минуту насытить, чем нужно.
* * *
Вера, целомудрие, любовь – вот что предстоит найти нам, чтобы дать детям своим Быть гениальным в замысле, об-ладать неошибающимся инстинктом муравья в посторении, – этого или не дано нам, или не могут с нас требовать; этого не требует от нас Бог. Чистоты сердца, веры в Него, жалостливости друг к другу – этого Он хочет. Это может человек, этого одного достаточною, чтобы спа-сти все.
* * *
...Никто не допускает гиену до могил – хотя бы гиена была действительно голодна, хотя бы могилы уже действительно ничего не чувствовали; но есть родственность между нами и этими могилами, и мы ляжем со временем рядом с ними. И в минуту, когда будем ложиться, нам дорога была бы уверенность, что ее не раскопают и не осквернят; но эту увереность нужно купить – верностью своею тому, что жило. По крайней мере, кощунства над прошлым, вандальского разрушения уже созданного вправе не допустить всякое поколение...
* * *
Индивидуализм, замкнутость в себе человека – это есть следствие разлагающейся эпохи, но в нем же таится и возможность возрождения эпохи новой. Не в великих исторических движениях, где одно сменяется другим, не в широких массовых волнениях, не в переворотах, которые нас пугают, изумляют, – истинный источник жизни новой, отличный от того, что мы узнали, поняли, возненавидели, презрели; ее источник в тревогах личной, уединенной совести: где-нибудь в незаметном углу, иногда в попираемом человеке, зреет новое настроение, зажигается еще не горевший свет И когда только смрад исходит от источника прежнего света и в этом смраде задыхаются люди, одинокий, чистый, хотя и слабый, новый свет при-влекает их всех. Они идут сюда все – согреть около него душу, осветить разум, который совершенной темноты никогда не может переносить, по крайней мере, не переносит ее долго. И новая эпоха настает, с другою верой, не прежней любовью (Сумерки просвещения)
Людмила ВЛАДИМИРОВА, канд. мед. наук, член Союза писателей России
Январь 1994 – январь 2019, Одесса
Правда выше солнца, выше неба, выше Бога;
ибо если и Бог начинался бы не с правды – он не Бог,
и небо – трясина. И солнце – медная посуда.
В.В. Розанов
ибо если и Бог начинался бы не с правды – он не Бог,
и небо – трясина. И солнце – медная посуда.
В.В. Розанов
Исполняется 100 лет со дня Ухода из земной жизни великого – не побоюсь: гениального! – Русского философа, писателя, историка, педагога, литературоведа Василия Васильевича Розанова.
Он писал: «...философия сошла к нам незримою и неслышимою гостьей, и уже давно у нас сидела, когда все её ждали. Это – наша благородная литература. Нисколько не обязательно для философии быть выраженной в томах умозрения, разделённого на отделы, подотделы, главы и параграфы, непременно с "введением" и "заключением". Платон писал драматические диалоги – и философия была там. Но раньше Платона писали только философские стихи, "поэмы", очень коротенькие – и философия тоже в них была уже. Можно составить бессмертное имя в философии, сказав всего один или несколько афоризмов: таков был Эмпедокл и Гераклит. Философия есть просто царство мысли, мышления, и она мо-жет не только родиться, но и подняться довольно высоко, вовсе даже без книгопечатания. Том, глава, параграф, "введение" и "заключение" суть просто формы немецкой философии, а не вообще философия. И вот с этой точки зрения русская литература в её целом и в выдающихся её точках, есть одна из самых великих мировых философий, ибо она носит все черты мышления, идущего необыкновенно глубоко, касающегося всех вещей мира (как и надлежит философии), и притом мыслей, по основательности и критичности своей не уступающих во всяком случае Шеллингу, Гегелю или Шопенгауэру» (Вл. Соловьёв и Достоевский).
«Я вышел из мерзости запустения...»
Родился Василий Васильевич Розанов 2 мая (20 апреля) 1856 года в уездном городке Ветлуга Костром-ской губернии в семье сына священника, коллежского секретаря, в то время помощника ветлужского окружного начальника (лесничего) Василия Федоровича Розанова, рано умершего: сыну Василию – 4 года. И – Надежды Ивановны, урожд. Шишкиной, дворянского происхождения, умерла, когда сыну Василию – 13 лет. Многодетная семья бедствовала, жили на крохотную пенсию и скудные доходы от пансиона семинаристов. С 14 лет Василий Розанов – в Симбирской гимназия, поддерживаемый стар-шим братом Николаем, окончившим Казанский университет, работавшим учителем, директором гим-назии. В 1873-м переезжает в Нижний Новгород, в 1878-1882 гг. учится на историко-филологическом факультете Московского университета. На 4-м курсе – женитьба. Апполинария Суслова, в 60-е годы – близкая подруга Достоевского. Ему – 24, ей – 40.
10 лет Василий Васильевич преподавал историю и географию в прогимназиях и гимназиях Брянска, Ельца, Белого, тогда они – глухая провинция. Написал большое философское сочинение «О понимании. Опыт исследования природы, границ и внутреннего строения науки как цельного знания» (1886). Неудача. Сполна – унизительная, «очень несчастливая» семейно-бытовая жизнь. Суслова то покидала, то возвращалась, он, привязчивый, всё прощал, терпел... Изредка печатался, безысходность...
Встреча с Варварой Дмитриевной Бутягиной, вдовой учителя Елецкой гимназии – «другом», «мамочкой», «оазисом душевным», которая подарила любовь, кротость, тепло, привела к Богу, подарила 5-х желанных, обожаемых детей. Дети считались незаконнорожденными, так как Суслова развода не давала, брак не расторгали, несмотря на Прошения на Высочайшее имя, письма Митрополиту, хлопоты то-варищей. В 1891-м – тайное венчание с Варварой Бутягиной.
В г. Белом Смоленской губернии, глухомани, рождаются «Сумерки просвещения», «Афоризмы и наблюдения», «Легенда о Великом Инквизиторе Ф.М. Достоевского», «Эстетическое понимание исто-рии», «Место христианства в истории»; 13 лет он работает в Московском учебном округе; в 1893-м – Петербург. Поддержка друга К.Н. Леонтьева – «сановного покровителя, государственного контролера» Т.И. Филиппова, служба в Гос. контроле в должности чиновника VII класса; общение со славянофилами. Н.Н. Страхов писал Л.Н. Толстому: «Какие умные, чистосердечные и скромные люди! Розанов во всех отношениях – звезда между ними». В 1889-1917 гг. – постоянный сотрудник в издании А.С. Суворина «Новое время».
Умер В.В. Розанов 5 февраля (23 января) 1919 г. в Сергиевом посаде. Необыкновенный русский философ, писатель, историк, педагог, литературовед Розанов умер, «нахолодавшись и наголодавшись», под-бирая окурки, глубоко благодарный тем, кто «в этот страшный, потрясающий год» подавал «по какой-то догадке сердца, помощь и денежную, и съестными продуктами»: «За помощь – великая благодарность Кто-то помнит, кто-то думает, кто-то догадался Сердце сердцу весть сказало».
В 1917-1919 гг. Розанов писал «Апокалипсис нашего времени».
«Может, иной утешится через меня в себе...»
Уникален, неповторим автор 30-ти книг, печатавшийся под 40 псевдонимами более чем в 30-ти газетах и журналах, равнодушный к их направлению, и – узнаваемый: «Один только человек в России пишет таким языком» (Дм. Мережковский). Розанов – один «из гениальных наших писателей» – З. Гиппиус; П. Струве: Розанов – «один из первых русских писателей, человек, награжденный большим писательским дарованием и чисто художественным прозрением, блестящий научный талант, создавший новый вид художественно-конкретной публицистики, в которой мысль, философская или политическая, всецело сливалась с образами действительности, и исторической, и повседневной». Н. Бердяев: «В.В. Розанов – один из самых необыкновенных, самых оригинальных людей, каких мне в жизни приходилось встре-чать. Это настоящий уникум. В нем были типические русские черты, и вместе с тем он не был ни на кого похож. ...Литературный дар его был изумителен, самый большой дар в русской прозе. Это насто-ящая магия слова. Мысли его очень теряли, когда вы излагали их своими словами». М. Горький: «Вы – самый интересный человек современности. Только что приехал из Парижска – города, где все искусно притворяются весельчаками, – нашел на столе "Уединенное", схватил, прочитал раз и два, насытила меня Ваша книга, В.В., глубокой тоской и болью за русского человека, и расплакался я, – не стыжусь признаться, горчайше расплакался. Господи помилуй, как мучительно трудно быть русским».
Писали о Розанове: Л. Толстой, А. Чехов, Н. Страхов, А. Блок, А. Белый, И. Репин, К. Леонтьев, П. Флоренский, Д. Философов, С. Франк, Л. Шестов, М. Гершензон, В. Шкловский. М. Бахтин советовал молодым людям, восхищающимся им, Бахтиным: «Читайте Розанова. Он не вдавался в подробности. Просто: "Читайте Розанова"». Писали о нём Евг. Трубецкой, Вяч. Иванов, В. Брюсов, А. Ремизов, Ф. Сологуб, А. Ахматова («человек гениальный»), М. Цветаева («Вы поразительно-умны, Вы гениально-умны и гениально-чутки...»), О. Мандельштам, А. Жид, английский писатель ХХ века Дэвид Лоуренс («ужасающе современный»), Дж. Стивенс, Эрнст Юнгер, Федор Шперк и мн. др.
Василий Васильвич вызывал к себе глубочайшие восторг и любовь и навлекал яростные огонь и ненависть. М. Гершензон: «Вас можно любить только как целое, а отдельных черт в Вас множество таких, что за каждую отдельную Вас можно и должно ненавидеть (что и делают по недоразумению многие)». Л. Троцкий: «Розанов был заведомой дрянью, трусом, приживальщиком, подлипалой и т.п.»
Умиляет это «и т.п.» «Юпитер, ты сердишься...»
Философ, он – непривычен, не академичен, «не написал ни одной абстрактной строки». Он – непере-водим на «нормальный» философский язык: «...что вмещало нормальное слово Розанова, мгновенно умирало в ущемленно расхожем термине» (П.В. Палиевский). Известный литератор Бенедикт Сарнов назвал свою статью «Уроки Розанова», подчеркнув, что важнейшие – уроки искренности, предельной откровенности, умения быть самим собою, «не казаться – быть!», не угождать никому. Кроме чести, совести, Бога, Правды. Валентин Щербаков в статье «Второе пришествие Розанова»: «Розанов удивительно современен», его «слово живо, как будто написано в наши дни», «Он обладал "страдательным вниманием сердца"».
«В тревогах личной, уединенной совести...»
В феврале 1994 года исполнилось 75 лет Ухода из земной жизни В.В. Розанова. К тому времени я уже была знакома с ним, и откликнулась публикациями в «Одесском Вестнике» – «Читайте Розанова!», в «Юге» – «Мы рождаемся для любви!», «Вечерней Одессе» – «В тревоге личной уединенной совести».
Писала, в частности, о первой «встрече» в июне 1989-го, когда в «Литературной Газете» прочла великолепную статью П.В. Палиевского «Василий Васильевич Розанов». Глубоко благодарна Петру Васильевичу: он «подарил» мне великого Русского философа.
Писала: «Более семидесяти лет наши сердца не знали В.В. Розанова, как и других великих русских философов – Н.Ф. Федорова, Н.А. Бердяева, В.С. Соловьева, А.Ф. Лосева, П.В. Флоренского, К.Н. Леон-тьева и многих еще, преступно отнятых у соотечественников.
Сегодня они возвращаются к нам, становятся рядом, поддерживая, питая душу и сердце в такое горькое наше время.
Объясняя нам самих себя: не винтики-болтики, – люди! – разные, но одинаково молящие:
Больше любви; больше любви, дайте любви. Я задыхаюсь в холоде.
У, как везде холодно. (Опавшие листья, короб I)».
Писала и о том, что «Розанов и сегодня д-а-а-а-леко не каждому нужен, опасен…»
Они, эти нынешние доморощенные Геростраты, охотно примут Розанова – «русского Фрейда», опере-дившего последнего «на целое поколение» (Вел. Кн. А.М. Романов), с предельной откровенностью писавшего о проблемах пола. Но главное в этой теме у Розанова – благоговение и неистовая вера в спаси-тельную, охраняющую роль семьи: «Семья есть самая аристократическая форма жизни»; любовь к близким, жалость; призыв к юношеству «вить гнездо», строить «круглый дом»:
«И помни: жизнь есть дом. А дом должен быть тепел, удобен и кругл. Работай над "круглым до-мом", и Бог тебя не оставит на небесах. Он не забудет птички, которая вьет гнездо».
Дом – не ранящий острыми углами ни тех, кто внутри, ни тех, кто снаружи. Теплый, уютный дом, с которого начинается все и которым... все кончается.
Статья П.В. Палиевского, слова М.М. Бахтина «Читайте Розанова» заставили искать его книги. И как только библиотека Одесского медина получила «Опавшие листья» (М.: Современник, 1992), я стала первым ее читателем.
Трудно подобрать слова, чтобы охарактеризовать впечатление. Разве что – удар. Шок! И неспособность – органическая! – выпустить из рук эту книгу. И – живой, совершенно живой человек рядом. Вот он – здесь – в «Уединенном», в «Опавших листьях», обоих «коробах», в «Апокалипсисе нашего времени»!
К какому жанру отнести их? Внесюжетные, они вмещают жизнь Души. Его ли одного? Всех? Куда там приключенческим романам – ночь ли, день – все смешалось – «сюжет» захватил целиком. И – навсегда.
Вернуть книгу просто невозможно! Но ведь надо возвращать! Принялась за выписки – отчаяние! – надобно переписывать всю, целиком!
«Остановись, мгновенье!» – тщетный вскрик. Но Розанов это сумел. И падают, падают на сердце его «листья» – сколки души, отзываясь то ликующей радостью совпадения мыслей и чувств, то неистовым протестом, то нежной, горло перехватывающей лаской, то смертельной горечью... Отзываясь слезами от:
– невозможности помочь, защитить, согреть;
– восторга – дано же человеку (не Богу, не апостолам Его!) так ясно и коротко, так просто и прекрасно – так много сказать!
– ощущения бездны никогда непостижимого для себя ЗНАНИЯ («поезд ушел»!), от преклонения, порыва к молитве;
– КНУТА – поперек всего естества, вскриком жгучей боли: нет, не хочу видеть эту, обнаженную им, голую, смердящую суть! Жуть...
Потом были «Сумерки просвещения» и, захлебываясь, – «Педагог, не прочитавший ее – не педагог, для меня не существует!» Розанов вернул меня к категоричности юности. На время, конечно, но – к откры-тости юности, освободил от «зажатости», надеюсь, навсегда. И – мечта о своей «Ночи просвещения»: к тому времени 15 лет науродовалась в высшей школе... Немало написала. Ничего не опубликовали. Как и министру народного образования Делянову, глубоко возмущенному в свое время «Сумерками...», за-претившему публикацию, нашим вчерашним правда была не нужна.
А нынешним? Смешной, риторический вопрос! С их ЕГЭ принять розановские мысли о – «преступном развращении»?! А именно так называет Розанов систему образования, когда «Сжато, легко, гладко проскальзывали в устремленное к ним внимание земля и небо, океан и суша, пророки и революции, Гомер и электротехника с помощью особых маленьких книжек, где для этой особой цели абстрагированы природа и люди» – «кратко по времени», «обильно по количеству». Эта система, писал он, создала уже в Европе «странную безжизненность возрастающих поколений», склонных к равнодушию, кощунству, цинизму, вульгарных, «совершенно податливых на всякое низменное влияние». «Для всякого должно быть ясно, что если слова Спасителя преобразовали мир, и слово Евангелия преобразило не одну душу, гладкая, проскальзывающая страница о нём, тотчас закрываемая другою страницею, говорящей о Бургундах или об Евклиде, не производит и не может произвести на душу никакого впечатления». «Оголённые» «схемы всего действительного», «синтетически собранные из элементов всех цивилизаций», «вне духа своей культуры», творят «многим непонятную и для всех усилий непобедимую антирелигиозность в подрастающих поколениях Европы». А лишённый любви и уважения к сво-ему не способен любить и уважать ничего: «пустая душа носит клоки всех миров».
Свод статей «Среди художников»: – Господи, да это же не слово – чара, магия, низвергающая в пронзительный восторг! К примеру, «Танцы невинности (Айседора Дункан)» – я, не видевшая, не могущая видеть ее, увидела!
«Мысли о литературе», гениальная, очень непростая «Легенда о Великом Инквизиторе», статьи о Гоголе, Пушкине («Возврат к Пушкину»!), Лермонтове, Толстом, Чехове... Нет, пересказать нельзя. Можно только вслед за Бахтиным: «Читайте Розанова!»
А «Русский Нил»? Как специально написано для нынешнего дня. Но ни русофобы, ни юдофобы, ни фарисеи «неофиты», ни иные прочие его не читают, увы. Они же, бедные, – все! – всё знают априори!
Нежнейший и лютующий, циничный («Цинизм от страдания!.. Думали ли вы когда-нибудь об этом?») и целомудреннейший, самозабвенно любящий и люто ненавидящий, глубоко религиозный, как никто воспевший Бога, и... страшный хулитель («Темный лик», «В темных религиозных лучах»); отличный знаток, отдающий дань иудаизму: «Юдаизм», 1903 г. – «гимн национальному быту и религии евреев», «В соседстве Содома (истоки Израиля)», «Ангел Иеговы у евреев», «Европа и евреи»; и... антисемит, как определяли некоторые. «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови» (1914) – по поводу «дела Бейлиса»: «умученная душа писателя хочет кричать»!..
Прочтите «Место христианства в истории», где В.В. Розанов стремится осознать причины «избрания» Богом, но затем «отвержения еврейского народа». Причиною последнего, пишет он, было то, что «кроме своего народа, все остальные племена земные» были еврейством «не только пренебрежены, но почти забыты», а «закон воздаяния… висит над всеми народами».
Можно не соглашаться, можно спорить, но лучше, на мой взгляд, задуматься.
Он не боялся быть самим собою. Предельно искренне, исповедально выразил свое личное, субъективное. Не считаясь ни с чем и ни с кем, выразил, как оказалось, – общее, общезначимое.
Тема пола, семьи, брака, законных и незаконных детей (изболелся!). Его тезисы; «Душа есть функция пола», уверенность в святости интимных отношений. Христианство, как религия любви, аскетизм – религия ненависти, и мн. др., что вызвало самую острую полемику.
«Эмбрионы», «Новые эмбрионы», «Перед Сахарной», «В Сахарне», «После Сахарны» (1913); «Мимо-летное», «Последние листья» (1914), «Смертное», как и «Уединенное», «Опавшие листья» – что-то вроде дневника, сборника афоризмов. Ан, – нет! Почему же так мучительны выборки «из Розанова». И – чую! – кощунственны! Отдельные, разрозненные мысли, сколки души, а вот выемка из контекста – как варварская операция. В любом цитировании, выемке – не только Розанов, но и ты сам. Мелькнет «листочек» – свой, родной, выхватываешь, глянь, через несколько страниц – о том же – так, да не так, а бывает совсем-совсем иначе… Противоречия? Эклектизм? «Великий путаник»?
Смешны потуги вложить в прокрустово ложе душу, и это так ясно, когда прочтешь:
« – Сколько можно иметь мнений, мыслей о предмете?
– Сколько угодно…Сколько есть "мыслей" в самом предмете: ибо нет предмета без мысли, и иногда – без множества в себе мыслей.
– Итак, по-вашему, можно иметь сколько угодно нравственных "взглядов на предмет", "убеждений" о нем?
– По-моему и вообще по-умному – сколько угодно.
– ………
– Где же тогда истина?
– В полноте всех мыслей. Разом. Со страхом выбрать одну. В колебании.
– Неужели же колебание – принцип?
– Первый в жизни. Единственный, который тверд. Тот, которым цветет все, и все – живет. Наступи-ка устойчивость и мир закаменел бы, заледенел» (Литературные и политические афоризмы).
И еще:
«…не о "морали" я тоскую. Все это пустяки. Мне не 12 лет. А не было ли от меня боли» (Опавшие листья, короб I).
У самого – сверх меры, но:
«Любовь есть боль. Кто не болит (о другом), тот и не любит (другого)» (Опавшие листья, короб I).
«…писал (пишу) в глубокой тоске как-нибудь разорвать кольцо уединения… Это именно кольцо, надетое с рождения.
Из-за него я и кричу: вот что здесь, пусть узнают, если уж невозможно ни увидеть, ни осязать, ни прийти на помощь.
Как утонувший, на дне глубокого колодца, кричал бы людям "там", "на земле"» (Уединенное).
Дополняя мысль Б. Сарнова о Розановском «уроке правды, искренности, предельной откровенности», скажу, что главнейший урок Розанова – урок Добра и Любви, жалости ко всему сущему, а значит, – страдающему. А потому – ненависти ко всему, что внутри и вовне заставляет людей страдать, унижает их, лишает свободы, правды, человечности.
Розанов – это урок огромной, «чревной» любви к России:
«Счастливую и великую родину любить не велика вещь. Мы ее должны любить именно тогда, когда она слаба, мала, унижена, наконец, глупа, наконец, даже порочна. Именно, именно когда наша "мать" пьяна, лжет и вся запуталась в "грехе", – мы и не должны отходить от нее… Но и это еще не последнее: когда она наконец умрет и, обглоданная евреями, будет являть одни кости, – тот будет "русский", кто будет плакать около этого остова, никому не нужного и всеми плюнутого...» (Опавшие листья, короб I).
«Сам я постоянно ругаю русских. Даже почти только и делаю, что ругаю их… Но почему я ненавижу всякого, кто тоже их ругает? И даже почти только и ненавижу тех, кто русских ненавидит и особенно презирает…» (Уединенное).
«Любовь к родине – чревная», – утверждает Розанов, – как же может не болеть все «чрево», когда, он пишет: «какой-то садизм в печати, когда обстоятельства складываются благополучно в смысле "изругать Россию"»?
Он, мудрый, понимает: «Что делать – "тяга в трубу". Всех влечет, все хотят» пнуть, если позволено… («Обмызганная Русь» и ее блестящие литераторы).
Но делать это может лишь тот, кто одержим «глухим непониманием своей собственной земли, того материнского чрева, которое их всех выкормило и выносило». Розанов в свое время резко осудил Белинского, упрекая его в «темной неприязни», порыве «отвергнуть, растоптать, унизить чужую любовь, чу-жое уважение», в «неблагородстве», когда последний в письме к Анненкову позволил себе грубо отозваться о Кулише и Шевченко:
«Любовь Кулиша и Шевченко к своей Украйне, к ее быту, к ее людям, к этим тысячам покачнувшихся набок деревень, с звучащими там песнями, с передаваемыми там рассказами, – все это кажется ему (Белинскому – Л.В.) – малозначительным сравнительно с "французскими повестями"… Эту их любовь – прекрасного поэта и горячего историка – он топчет – топчет их привязанность к родной земле, которая мешает его любви к понятиям французской словесности».
«Любовь к почве, к земле своей» – «живые, милые, прекрасные, необходимо нужные инстинкты человека», «это – слишком жизненно..., слишком серьезно», – утверждает Василий Розанов (Культурная хроника русского общества и литературы за ХХ век).
«Любовь к Родине – чревная». У всех. О, понять бы, наконец! Всем.
И тогда – не «безродный космополитизм», не – тем более! – оголтелый национализм, рискующий сва-литься в неофашизм, а – единственно достойное человека: горячая любовь к своей родине, своим корням, своему народу, своему языку и понимание неотъемлемости того же права у всех других. Права, дарованного Богом, природой, историей, неподвластного никаким партиям, никаким политикам, никаким временам и границам. Иначе – неминуемо настигнет «закон воздаяния».
Трудно иным принять и отношение В.В. Розанова к политике, политикам. Но, может быть, и здесь, в политических распрях сегодняшнего не стоит утаивать и такую точку зрения:
«Нужно разрушить политику. Нужно создать аполитичность. "Бог больше не хочет политики, залившей землю кровью", "обманом, жестокостью"».
«Разбить все яйца и сделать яичницу», выбить почву «из-под ног этих лошадей ("политики")»; «принципы – вовсе не дело… этажа политиков», – вот основные тезисы Розанова.
Наивно? Может быть. Но – со страстной любовью к человеку, болью за него, страдающего:
«Революция русская вся свернулась в тип заговора; но когда же заговор был мощен против государства, а не против лица? Революция русская и мучит лиц, государство же русское даже не чувствует ее» (Опавшие листья, короб II).
Принципы, по Розанову, – дело религии, поэзии, философии:
«Если "политика" и "политики" так страстно восстали против религии, поэзии, философии, то ведь давно надо было догадаться, что, значит, душа религии, поэзии и философии в равной степени враждебна политике и пылает против нее… Что же скрывать? Политики давно "оказывают покровительство" религии, позволяют поэтам петь себе "достойные стихосложения", "гладят по головке" философов, почти со словами – "Ты существо, хотя и сумасшедшее, но мирное". Вековые отношения… У "политиков" лица толстые, лоснятся…Но не пора ли им сказать, что дух человеческий решительно не умещается в их кожу, что дух человеческий желает не таких больших ушей; что копыта – это мало, нужен и коготь, и крыло…»
Политика – «зверь, из природы которого устранено насыщение, и он чем больше ест, тем ему больше хочется". Не кормить его нашими надеждами, душами, жизнями учил Розанов.
«Чем я более всего поражен в жизни? И за всю жизнь?
Неблагородством.
И – благородством.
И тем, что благородное всегда в унижении.
Свинство почти всегда торжествует. Оскорбляющее свинство".
(Опавшие листья, короб I).
К оскорбленным, униженным пришел сегодня Василий Васильевич Розанов. «Второе пришествие...»
Вместо заключения –
ещё несколько «листочков»:
* * *
И бегут, бегут все… чудовищной толпой. Куда, зачем?
– Ты спрашиваешь, зачем мировое volo?
– Да тут – не volo, а скорее ноги скользят, животы трясутся. И никто ни к чему не привязан. Это скетинг-ринг, а не жизнь.
* * *
Судьба бережет тех, кого она лишает славы.
* * *
Слава – не только величие; слава – именно начало падения величия…
Смотрите на церкви, на царства и царей.
* * *
Европейская цивилизация есть эклектическая цивилизация.
* * *
Что живо, то самобытно. Чем полнее существо человека, тем и лицо его выразительнее, не по-хожее на других. То, что назы-вается общечеловеческою физиономиею, значит не что иное, как на одно лицо со всеми, т.е. физиономия пошлая.
* * *
Пустая душа носит клоки всех миров.
* * *
Равенство всех вер значит не что иное, как угнетение всех вер в пользу одной, языческой: веры в государство.
* * *
В грусти человек – естественный христианин. В счастьи человек – естественный язычник.
* * *
Настоящий патриот вечно недоволен.
* * *
Посмотришь на русского человека острым глазком... Посмотрит он на тебя острым глазком...
И все понятно.
И не надо никаких слов.
Вот чего нельзя с иностранцем.
* * *
Дана нам красота невиданная.
И богатство неслыханное. Это – Россия.
Но глупые дети все растратили. Это – русские.
* * *
Друзья мои: разве вы не знаете, что любовь не умирает. А славянофильство есть просто любовь русского к России.
И она бессмертна.
Назовите ее «глупою» – она бессмертна.
Назовите ее «пошлою» – она бессмертна.
Назовите ее «гадкою», «скабрезною», «отрицающею просвещение» и ваш «прогресс» – и она все-таки не умрет.
Она будет потихоньку пла-кать и закроет лицо от ваших плевков – и будет жить.
Пока небо откроется. Пока земля станет небом.
* * *
У русских нет сознания своих предков и нет сознания своего потомства.
«Духовная нация»... «Во плоти чуть-чуть»...
От этого – наш нигилизм: «До нас ничего важного не было». И нигилизм наш постоянно радикален: «Мы построяем все сначала».
* * *
Как дух – западничество ничто. Оно не имеет содержания.
Но нельзя забывать практики, практического ведения дел, все-го этого «жидовства» и «американизма» в жизни, которое по-чти целиком нужно предоставить западникам, ибо они это одни умеют в России. И конституция, и сапог. Не славянофилы же будут основывать «Ссудо-сберегательную кассу» и пер-вый «Русский банк». А он то-же нужен.
* * *
Русский пересидит всякого бегуна.
– Беги, братец, беги! Поспешай!!!
И смеется.
И «тихость» русская пересидит европейскую суетливость.
* * *
Вся «цивилизация XIX века» есть медленное, неодолимое и, наконец, восторжествовавшее просачивание всюду кабака...
* * *
Едва демократия начинает морализировать и философствовать, как она обращается в мошенничество.
Тут-то и положен для нее исторический предел.
* * *
Дети, поднимающиеся на родителей, – погибнут.
И поколение, поднимающееся на родину, тоже погибнет.
Это не я говорю и в особенности не «я хочу» («мне жаль», а Бог говорит).
* * *
Есть ли жалость в мире? Кра-сота – да, смысл – да. Но жа-лость?
Звезды жалеют ли? Мать – жалеет: и да будет она выше звезд.
* * *
Культура начинается там, где начинается любовь.
* * *
Только ценой потери внутренней культуры может быть приобретена культура внешняя.
* * *
Он может ошибаться или быть правым; но и в ошибках, и в правде своей, чем бы и где, и когда он ни был, он – человек, дотоль и в меру того, доколе любит, насколько чтит, преклоняется. В способности преклониться, понять иное неизмеримо высшим, драгоценнейшим, чем он сам, есть совершенно исключительная особенность человека, высшее достоинство, красота его.
* * *
Тот, кто не поклоняется ничему и не может поклоняться, всегда поклонится себе.
* * *
Рост государственности в Ев-ропе всюду идет рука об руку с развитием индивидуализма – этого уединения человека в себя, вдали от общества.
* * *
...сущность неблагородства в человеке есть именно отравленность мысли его собой.
* * *
...истинный аристократизм – ничему не завидовать.
* * *
...вообще всякая жестокость, мировая жестокость есть наружу выходящая злоба на свой грех: но как нельзя же «себя за бороду драть», то обычно дерут другого...
* * *
Нужно, чтобы о ком-нибудь болело сердце.
Как это ни странно, а без этого пуста жизнь.
* * *
Только горе открывает нам великое и святое.
До горя – прекрасное, доброе, даже большое. Но никогда именно великого, именно святого.
* * *
Грубы люди, ужасающе гру-бы, – и даже по одному этому, или главным образом по этому – и боль в жизни, столько боли…
* * *
Такт есть ум сердца.
* * *
Успех в доброте и доброта в успехе.
* * *
Какого бы влияния я хотел писательством?
Унежить душу.
.......
.......
– А «убеждения»?
Ровно плевать.
* * *
Душа озябла... Страшно, когда наступает озноб души.
* * *
Больше любви; больше любви, дайте любви.
Я задыхаюсь в холоде.
У, как везде холодно.
* * *
То знание ценно, которое острой иголкой прочертило по душе...
* * *
Не мы мысли меняем как перчатки, но, увы, мысли наши изнашиваюся как и перчатки. Широко. Не облегает руку. Не облегает душу.
И мы не сбрасываем, а просто перестаем носить.
Перестаем думать думами годичной давности.
* * *
Общество, окружающие убивают душу, а не прибавляют.
«Прибавляет» только теснейшая и редкая симпатия, «душа в душу» и «один ум». Таковых находишь одну-две за всю жизнь. В них душа расцветает.
И ищи ее. А толпы бегай или осторожно обходи ее.
* * *
Душа есть страсть.
И отсюда отдаленно и высоко: «Аз есмь огнь поедающий» (Бог о Себе в Библии).
Отсюда же: талант нарастает, когда нарастает страсть. Талант есть страсть.
* * *
Болит душа, болит душа, болит душа…
И что делать с этой болью – я не знаю.
Но только при боли я и согласен жить... Это есть самое дорогое мне и во мне.
* * *
Никакой человек не достоин похвалы. Всякий человек достоин только жалости.
* * *
Нагими рождаемся, нагими сходим в могилу.
Что же такое наши одежды?
Чины, знатность, положение?
Для прогулки.
* * *
Мы рождаемся для любви.
И насколько мы не исполнили любви, мы томимся на свете.
И насколько мы не исполнили любви, мы будем наказаны на том свете.
* * *
Проклятая Россия, благословенная Россия. Но благословенна именно на конце. Конец, конец, именно – конец. Что делать: гнило, гнило, гнило. Нет зерна – пусто, вонь; нет Родины, пуста она. Зачеркнуто, небытие. Не верь, о, не верь небытию, и никогда не верь. Верь именно в бытие, только в бытие, в одно бытие. И когда на месте умершего вонючее пустое место с горошинку, вот тут-то и зародыш, воскресение... (из письма Голлербаху).
* * *
...если мы имеем ум предков, мы должны бы понять, до какой степени ложен и извращен был труд, который мы клали так долго на возведение призрачного здания, с гордыми замыслами в чем-то «поправить историю», «изменить к лучшему человека», для бедных и темных народов создать наконец «граждан», когда вместо всего этого показались эти крадущиеся и дрожащие тени, с бледным от страха лицом и с горящими жадностью глазами, которые – стой на их пути не стальной замок, но отечество, вера, все дорогие святыни истории – они не задумались бы и их взломать, чтобы только себя и только на эту минуту насытить, чем нужно.
* * *
Вера, целомудрие, любовь – вот что предстоит найти нам, чтобы дать детям своим Быть гениальным в замысле, об-ладать неошибающимся инстинктом муравья в посторении, – этого или не дано нам, или не могут с нас требовать; этого не требует от нас Бог. Чистоты сердца, веры в Него, жалостливости друг к другу – этого Он хочет. Это может человек, этого одного достаточною, чтобы спа-сти все.
* * *
...Никто не допускает гиену до могил – хотя бы гиена была действительно голодна, хотя бы могилы уже действительно ничего не чувствовали; но есть родственность между нами и этими могилами, и мы ляжем со временем рядом с ними. И в минуту, когда будем ложиться, нам дорога была бы уверенность, что ее не раскопают и не осквернят; но эту увереность нужно купить – верностью своею тому, что жило. По крайней мере, кощунства над прошлым, вандальского разрушения уже созданного вправе не допустить всякое поколение...
* * *
Индивидуализм, замкнутость в себе человека – это есть следствие разлагающейся эпохи, но в нем же таится и возможность возрождения эпохи новой. Не в великих исторических движениях, где одно сменяется другим, не в широких массовых волнениях, не в переворотах, которые нас пугают, изумляют, – истинный источник жизни новой, отличный от того, что мы узнали, поняли, возненавидели, презрели; ее источник в тревогах личной, уединенной совести: где-нибудь в незаметном углу, иногда в попираемом человеке, зреет новое настроение, зажигается еще не горевший свет И когда только смрад исходит от источника прежнего света и в этом смраде задыхаются люди, одинокий, чистый, хотя и слабый, новый свет при-влекает их всех. Они идут сюда все – согреть около него душу, осветить разум, который совершенной темноты никогда не может переносить, по крайней мере, не переносит ее долго. И новая эпоха настает, с другою верой, не прежней любовью (Сумерки просвещения)
Людмила ВЛАДИМИРОВА, канд. мед. наук, член Союза писателей России
Январь 1994 – январь 2019, Одесса
Вернуться назад