Главная > Культура, История > ИССЛЕДОВАТЕЛЬ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА {T_LINK}

ИССЛЕДОВАТЕЛЬ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА


3-01-2015, 10:23. Разместил: Редакция
ИССЛЕДОВАТЕЛЬ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМАК 110-летию русского историка Николая Ульянова

Он прошел через мясорубочные шнеки ХХ века и остался русским человеком, который на своем месте в европейско-африкано-американской эмиграции сумел возвести укрепрайон для защиты Русской цивилизации. Имеется в виду его фундаментальное научное исследование «Происхождение украинского сепаратизма» (1966); крепостные бастионы великолепно высоки, оснащены оружием, фундаменты глубоки, погреба полны, чудотворные родники неисчерпаемы. Причем наша крепость во многом нами не обжита, не изучена. Она нисколько не разрушена, хоть давно уже во вражеском тылу. Крепость пригодна для ведения войны и завоевания победы.

В Советском Союзе «Происхождение» впервые было опубликовано в суетливые времена перестройки в какой-то толстой газете. Монография была прочитана, но не усвоена: и автор неизвестен, и трактовки он дает какие-то непривычные. Потом газета долго хранилась в книжных шкафах, пока не растворилась в ремонтах. Труды Ульянова теперь давно уже хорошо переизданы, да и в Интернете - в изобилии. Пора перечитывать.

***


Николай Иванович Ульянов родился 110 лет назад - 23 декабря 1904 года (5 января 1905-го по новому стилю) в Петербурге. Семья бедствовала. Отец болел, много лет провел в психиатрической больнице. Мать трудилась уборщицей. Революционная буря, породившая чудовищную смуту, которая в очередной своей ипостаси длится и поныне, застала Ульянова учеником народного училища. Некоторое время он мечтал о театре и даже постигал сценические премудрости у Мейерхольда. В университете оказался последним учеником Сергея Платонова, автора научной школы в русской историографии, воспитанника знаменитого Василия Ключевского. Платонов ценил в ученых исследовательскую остроту и умение восстанавливать картины минувшего на основе совершенных научных открытий. «Считаю работу выдающеюся», - написал Платонов в рецензии на дипломную работу Ульянова и рекомендовал ее к печати на неделе русских историков в Берлине (1927 год). В свой час все аукнется. Платонов погиб в ссылке в 1933-м. Профессор Николай Ульянов в 1936 году был осужден к пяти годам лагерей. Срок отбывал близ Полярного круга - на Соловках и в Норильлаге. Вышел с каторги в 1941-м, перед самым началом войны. По мобилизации строил оборонные сооружения под Вязьмой, попал в плен. Из немецкого лагеря на Смоленщине - после налета партизан - удалось бежать. Оказавшись на свободе (как бы парадоксально ни звучало, коль речь идет о свободе в зоне войны), он отправился на поиски жены, Надежды Николаевны. Пройдя шесть сотен километров, вывел жену из фронтового пригорода блокадного Ленинграда, из города Пушкина. Ульяновы долго скрывались в деревне близ Чудского озера. В 1943-м немецкая администрация отправила их в Германию. Николай Иванович работал сварщиком, жена - по специальности (выпускница мединститута) в лагерном госпитале. В 1945-м, побывав в американском лагере для перемещенных лиц («ди-пи»), уклонившись от убийственной репатриации, Ульяновы скрылись в Марокко. Позже переехали в Канаду, затем в США. Ульянов много лет преподавал в Йельском университете. Умер 7 марта 1985 года. Похоронен на университетском кладбище. На светло-розовом граните православный крест и несколько строк из Георгия Иванова, в которых ужас смерти вплетен в ужас от потери России.

Сюжет жизни Ульянова тем трагичней и насыщенней, что он был «очень культурный человек, но своеобразный, одиночка». Независимость его мысли поражала утонченных эстетов. Поэт Георгий Иванов писал Роману Гулю, что такая независимость «была - без преувеличений - у Чаадаева или К.Леонтьева. И такое меня в нем всегда восхищает. А я не из любителей восхищаться, сами знаете».

Примечательно, что, когда Николай Ульянов возглавлял русскую редакцию радиостанции «Освобождение» (впоследствии - русофобская «Свобода»), он воспротивился идеологической установке куратора из ЦРУ, отказался отождествлять коммунизм и Россию, отказался подменять понятия и через три месяца был уволен.

Посмертная известность Ульянова растет. В постсоветское время о нем опубликовано уже свыше полутора сотен работ. По оценочной шкале характеристики сместились от «третьестепенный писатель» (славист Никита Струве; впрочем, сказано по недоразумению, с досады) до «крупнейший представитель русской исторической науки» (современный исследователь, вдумчивый историк Петр Базанов).

***


Украинский вопрос задел Ульянова в Германии, в лагере. Из воспоминаний о нем сохранилась его фраза: «Особенно ужасны бандеровцы». В Марокко один из эмигрантов в частном письме заметил: «Много работает доц. Ульянов, историк, интересующийся гл. обр. национальным и украинским вопросом» (1949 год). В тот период Ульянов бывал в Париже, в средоточии осколков русской жизни, где сошелся с крупнейшими деятелями культуры первой волны эмиграции: Борисом Зайцевым, Ириной Одоевцевой, Георгием Ивановым, Ниной Берберовой, философом Николаем Лосским. Последний произвел на Ульянова сильное впечатление, в том числе своими взглядами на украинский вопрос. Свою лепту в «Происхождение украинского сепаратизма» внесла и Канада, где Ульянов (1953-1955) читал лекции по истории русской революции, выступал с докладами в русском Свободном университете, вел исследовательскую работу по средневековой малороссийской тематике и имел опыт живого личного общения с представителями украинских националистических группировок, коих было в Монреале больше, чем ныне во Львове. Позже Николай Лосский сфокусировал свою точку зрения в работе «Украинский и белорусский сепаратизм» (1958 год), в которой, в частности, отметил: «В наше время среди украинцев-эмигрантов сильно развился украинский национализм, пропитанный ненавистью к России, доходящий до утверждения, что враг номер один - не коммунизм, а русский народ. После падения советской диктатуры такие украинцы хотят отделения Украины от России и образования от нее самостоятельного государства. Но ведь в течение всей своей истории украинцы считали себя русскими и, соединившись в ХVII веке с Россией, естественно так слились с нею, что в большинстве случаев в общественной жизни даже и вопрос не подымался о том, кто великоросс и кто малоросс...» Статью Лосского «Украинский и белорусский сепаратизм» можно считать исходным пунктом исследования Ульянова.

После выхода монографии «Происхождение украинского сепаратизма» националисты, будучи не в состоянии что-либо возразить по сути, прибегли к доносам. Ульянов пригласил их принять участие в публичной дискуссии; те благоразумно уклонились. Прочность позиций Ульянова с годами не умалилась. Когда книжку «Происхождение» на «Радио «Свобода» дали для прочтения «одному из наиболее образованных членов украинской редакции, галичанину», тот нашел лишь одну ошибку: Ульянов назвал примаса униатов Андрея Шептицкого, ратовавшего за раскол РПЦ, «младшим братом будущего военного министра в правительстве Пилсудского»; тот был старшим.

***


Монография читается как увлекательная повесть, главная героиня которой - «идея украинского сепаратизма», «интимная» тайна которой, отличающая ее от всех других подобных явлений, - искусственность, выдуманность.

О чем, собственно, речь?

Николай Ульянов дает совершенно неожиданный взгляд на казачество, предупредив: «Обычно, как только речь заходит о запорожском казаке, встает неотразимый образ Тараса Бульбы, и надобно глубокое погружение в документальный материал, в исторические источники, чтобы освободиться от волшебства гоголевской романтики».

Исследователь показывает два укоренившихся взгляда на казачество. С одной стороны, усвоено, что казачество - «явление дворянско-аристократическое - «лыцарское», из чего следует сравнение Запорожской сечи со средневековыми рыцарскими орденами. С другой, - что «казачество воплощало чаяния плебейских масс и было живым носителем идеи народовластия с его началами всеобщего равенства, выборности должностей и абсолютной свободы». Ульянов показывает, что обе точки зрения ошибочны - «не казачьи и даже не украинские». Первая имеет польское происхождение. Вторая - революционно-демократическое. Сущность разноплеменного казачества - хищничество. Оно никогда не имело своей целью борьбу за свободу народа или за православие - против униатства или ислама, но всегда с готовностью служило и королю, и султану, охотно грабя кого угодно, продавая православных малороссов в рабство и закрепощая их в своих малороссийских или молдавских владениях. В поэмах Кондратия Рылеева «алчные казачьи страсти прикрывались ризой гражданских добродетелей, сословные путчи гетманской эпохи возводились в ранг жертвенных подвигов во имя свободы, а добычники и разбойники выступали в обличии Брутов и Кассиев…» Первоисточник выдумок и прямых фальсификаций - знаменитая «История русов», которая появилась в начале ХIХ века и воспитала многих, в том числе Тараса Шевченко. Ульянов показывает, что извращения «Истории русов» - «результат не невежества, а умышленной фальсификации, что нашло выражение прежде всего в обилии поддельных документов…»

Монография прослеживает путь «идеи» от сепаратистских настроений казацкой старшины XVII века до мечтаний о чуть ли не всемирном господстве.

Нынешний поборник идеи, пожалуй, скажет: «Пусть так, идея отделения от Русского мира возникла как плод фальсификаций, но вот факт: государство-то ныне худо-бедно существует!»

Увы, существует квазигосударство, манипулируемая извне химерическая структура, о назначении которой большинство жителей Украины не ведает. Мы видим, что при всех самых благоприятных условиях создать государство на стыке ХХ и ХХI веков не удалось, как не удалось его создать и в ХVII веке.

«Казачья «демократия» была на самом деле охлократией (властью разбойной толпы. - авт.), - писал в 1966 году Николай Иванович Ульянов. - Не здесь ли таится разгадка того, почему Украина не сделалась в свое время самостоятельным государством? Могли ли его создать люди, воспитанные в антигосударственных традициях? Захватившие Малороссию «казаченки» превратили ее как бы в огромное Запорожье, подчинив весь край своей дикой системе управления. Отсюда частые перевороты, свержения гетманов, интриги, подкопы, борьба друг с другом многочисленных группировок, измены, предательства и невероятный политический хаос…»

О неспособности создать свое государство после проведения очередного переворота уже в ХХI веке говорит и то, что ныне процесс возглавили Вальцманы, Турчиновы, Коломойские, Яценюки, Гройсманы, Аваковы плюс целая группа управленцев «евро-американцев». Правильнее сказать не «возглавили» - им было велено возглавить. Цель, с которой создается опасное государственное образование, - конструирование взрывного устройства под боком у России.


Олег Бибиков


ПОЭТ УКРАИНСКИХ РАДИКАЛОВ


Николай Ульянов (отрывок из книги «Происхождение украинского сепаратизма»)



В целях противодействия планам губернских и местных властей по установке в Россоши Воронежской области памятника русофобу и антисемиту Тарасу Шевченко в связи с его 200-летием интернет-портал «Четыре пера» публикует фрагмент книги эмигрантского историка Николая Ульянова (1905-1985) - «Происхождение украинского сепаратизма». Он посвящен Тарасу Григорьевичу. Как нам думается, если бы книга Ульянова была прочитана Владимиром Путиным и обществом лет 20 или 25 назад, нынешнего украинского кошмара просто невозможно было бы представить.

При всем обилии легенд, облепивших имя и исказивших истинный его облик, Тарас Шевченко может считаться наиболее ярким воплощением всех характерных черт того явления, которое именуется «украинским национальным возрождением». Два лагеря, внешне враждебные друг другу, до сих пор считают его «своим». Для одних он - «национальный пророк», причисленный чуть не к лику святых; дни его рождения и смерти (25 и 26 февраля) объявлены украинским духовенством церковными праздниками. Даже в эмиграции ему воздвигаются памятники при содействии партий и правительств Канады и США. Для других он предмет такого же идолопоклонства, и второй лагерь гораздо раньше начал ставить ему памятники. Как только большевики пришли к власти и учредили культ своих предтеч и героев, статуя Шевченко в числе первых появилась в Петербурге. Позднее, в Харькове и над Днепром, возникли гигантские монументы, величиной уступающие разве только статуям Сталина. Ни в России, ни за границей ни один поэт не удостоился такого увековечения памяти. «Великий украинский поэт, революционер и мыслитель, идейный соратник русских революционных демократов, основоположник революционно-демократического направления в истории украинской общественной мысли» - такова его официальная аттестация в советских словарях, справочниках и энциклопедиях. Она унаследована еще от подпольного периода революции, когда у всех интеллигентских партий и направлений он считался певцом «народного гнева».

Даже произведения его толкуются в каждом лагере по-своему. «Заповит», например, расценивался в свое время в русском подполье, как некий революционный гимн. Призыв поэта к потомкам - восстать, порвать цепи и «вражою злою кровью вольность окропити» понимался там, как социальная революция, а под злой кровью - кровь помещиков и классовых угнетателей.

Совсем иную трактовку дает самостийнический лагерь. В 1945 году, в столетнюю годовщину со дня написания «Заповита», он отметил его появление, как величайшую веху в развитии национальной идеи, как призыв к национальной резне, ибо «кровь ворожа», которую Днепр «понесе з Украины у синее море», ничьей как москальской, великорусской, быть не может.

Мы приводим данный пример не для оценки правильности или неправильности обоих толкований, а как характерный случай переплетения у «великого кобзаря» черт русской революционности с украинским национализмом.

Правда, и то, и другое были поставлены лет 80 тому назад под большое сомнение таким видным социалистом и украинофильским деятелем, как Михаил Драгоманов. Шевченко ему казался величиной дутой в литературном и в политическом смысле. Революционность его он невысоко ставил и никогда бы не подписался под сочетанием слов «революционер и мыслитель». Он полагал, что с мыслью-то как раз и обстояло хуже всего у Тараса Григорьевича.

Из Академии художеств Шевченко вынес только поверхностное знакомство с античной мифологией, необходимой для живописца, да с некоторыми знаменитыми эпизодами из римской истории. Никакими систематическими знаниями не обладал, никакого цельного взгляда на жизнь не выработал. Он не стремился, даже в противоположность многим выходцам из простого народа, восполнять отсутствие школы самообразованием. По словам близко знавшего его скульптора Микешина, Тарас Григорьевич не шибко жаловал книгу. «Читать он, кажется, никогда не читал при мне; книг, как и вообще ничего, не собирал. Валялись у него на полу и по столу растерзанные книжки «Современника», да Мицкевича на польском языке». Такая отрасль знания, как история, к которой ему часто приходилось обращаться в выборе сюжетов - что дало основание Кулишу в 50-х годах объявить его «первым историком» Украины - оставляла желать много лучшего в смысле усвоения. «Российскую общую историю, - пишет тот же Микешин, - Тарас Григорьевич знал очень поверхностно, общих выводов из нее делать не мог; многие ясные и общеизвестные факты или отрицал, или не желал принимать во внимание; тем самым оберегалась его исключительность и непосредственность отношений ко всему малорусскому». Некоторых авторов, о которых писал, он и в руки не брал, как например, Шафарика и Ганку. Главный способ приобретения знаний заключался, очень часто, в прислушивании к тому, о чем говорили в гостиных более сведущие люди. Подхватывая на лету обрывки сведений, поэт «мотав соби на уса, та перероблював соби своим умом».

Не верил Драгоманов и в его хождение в народ, в пропаганду на Подоле, в Кириловке и под Каневом, о которой сейчас пишут в каждой биографии поэта советские историки литературы, но которая сплошь основана на домыслах. Кроме кабацких речей о Божией Матери, никаких образцов его пропаганды не знаем. Достойна развенчания и легенда о его антикрепостничестве. Дворовый человек, чье детство и молодость прошли в унизительной роли казачка в барском доме, не мог, конечно, питать теплых чувств к крепостному строю. Страдал и за родных, которых смог выкупить из неволи лишь незадолго до смерти. Но совершенно ошибочно делать из него, на основании таких биографических фактов, певца горя народного, сознательного борца против крепостного права. Крепостной крестьянин никогда не был ни героем его произведений, ни главным предметом помыслов. Ничего похожего на некрасовскую «Забытую деревню» или на «Размышления у парадного подъезда» невозможно у него найти. Слово «панщина» встречается чрезвычайно редко, фигуры барина-угнетателя совсем не видно, и вся его деревня выглядит не крепостной. Люди там страдают не от рабства, а от нечастной любви, злобы, зависти, от общечеловеческих пороков и бедствий. Тарасу Григорьевичу суждено было дожить до освобождения крестьян. Начиная с 1856 года, вся Россия только и говорила, что об освобождении, друзья Шевченко, кирилло-мефодиевцы, ликовали; один он, бывший «крипак», не оставил нам ни в стихах, ни в прозе выражения своей радости.

Не было у него и связей с русскими революционными демократами; он попросту ни с кем из них не был знаком, если не считать петрашевца Момбелли, виденного им как-то раз на квартире у Гребенки. Да и что представляли собой революционные демократы того времени? Мечтатели, утописты, последователи Фурье и Сэн-Симона, либо только что нарождавшиеся поборники общинного социализма. Найдите в литературном наследии Шевченко хоть какой-нибудь след таких идей. Даже причастность его к Кирилло-Мефодиевскому братству, послужившая причиной ареста и ссылки, была более случайной, чем причастность Достоевского к кружку петрашевцев.

Но если не социалист и не «революционный демократ», то гайдамак и пугачевец глубоко сидели в Шевченко. В нем было много злобы, которую поэт, казалось, не знал на кого и на что излить. Он воспитался на декабристской традиции, называл декабристов не иначе, как «святыми мучениками», но воспринял их якобинизм не в идейном, а в эмоциональном плане. Ни об их конституциях, ни о преобразовательных планах ничего, конечно, не знал; не знал и о вдохновлявшей их западно-европейской идеологии. Знал только, что они были люди, дерзнувшие восстать против власти, чего было достаточно для его симпатий к ним. Не в трактатах Пестеля и Никиты Муравьева, а в «цареубийственных» стихах Рылеева и Бестужева увидел он свой декабризм.

Уж как первый-то нож
На бояр, на вельмож,
А второй-то нож
На попов, на святош,
И молитву сотворя,
Третий нож на царя!


В таком плане и воздавал он дань своим предшественникам.

…а щоб збудить
Хиренну волю, треба миром
Громадою обух сталить,
Та добро выгострить сокиру
Та й заходиться вже будить.
Особенно сильно звучит у него нота «на царя!».
Царив, кровавих шинкарив
У пута кутии окуй,
В склипу глибоком замуруй!


Здесь мы вряд ли согласимся с оценкой Драгоманова, невысоко ставившего такую продукцию поэта. С литературной точки зрения, она в самом деле не заслуживает внимания, но как документ политического настроения очень интересна.

Драгоманов судил о Шевченко с теоретических высот европейского социализма, ему нужны были не обличения «неправд» царей на манер библейских пророков, а протест против политической системы самодержавия. Шевченко не мог, конечно, подняться до такого уровня, но духовный его «якобинизм» отсюда не умаляется.

На русскую шестидесятническую интеллигенцию стихи его действовали гораздо сильнее, чем методические поучения Драгоманова. Он - образец революционера не по разуму, а по темпераменту.

* * *


Кроме «царей», однако, никаких других предметов его бунтарских устремлений не находим. Есть один-два выпада против своих украинских помещиков, но здесь не бунт, а что-то вроде общественно-политической элегии.

И доси нудно, як згадаю
Готический с часами дом;
Село обидране кругом,
И шапочку мужик знимае,
Як флаг побачить. Значит пан
У себе з причетом гуляе.
Оцей годованый кабан,
Оце лядащо-щирый пан
Потомок гетмана дурного.


При всей нелюбви Тарас Григорьевич не призывает ни резать, ни «у пута кутии» ковать панов, ни жечь их усадьбы, как делали великорусские его учителя - «революционные демократы». На кого же, кроме царей, направлялась его ненависть?

Для всякого, кто дал себе труд прочесть «Кобзарь», всякие сомнения отпадают - на москалей. Напрасно Кулиш и Костомаров силились внушить русской публике, будто шевченковские «понятия и чувства не были никогда, даже в самые тяжелые минуты жизни, осквернены ни узкою грубою неприязнью к великоросской народности, ни донкихотскими мечтаниями о местной политической независимости, ни малейшей тени чего-нибудь подобного не проявилось в его поэтических произведениях». Они оспаривали совершено очевидный факт. Нет числа неприязненным и злобным выпадам в его стихах против москалей. И невозможно истолковать строки, как ненависть к одной только правящей царской России. Все москали, весь русский народ ему ненавистны. Даже в чисто любовных сюжетах, где украинская девушка страдает, будучи обманута, обманщиком всегда выступает москаль.

Кохайтеся чернобривы,
Та не з москалями,
Бо москали чужи люди
Роблять лихо з вами.


Жалуясь Основьяненку на свое петербургское житье («кругом чужи люди»), он вздыхает: «Тяжко, батько, жити з ворогами». Здесь про Петербург, выкупивший его из неволи, давший образование, приобщивший к культурной среде и вызволивший его впоследствии из ссылки.

Друзья давно пытались смягчить такую его черту в глазах русского общества. Первый его биограф Михаил Чалый объяснял все влиянием польской швеи юношеской любви Шевченко, но вряд ли такое объяснение можно принять. Антирусизм автора «Заповита» не от жизни и личных переживаний, а от книги, от национально-политической проповеди. Образ москаля, лихого человека, взят целиком со страниц старой казацкой письменности.

В 1858 году, возмущаясь Иваном Аксаковым, забывшим упомянуть в числе славянских народов украинцев, он не находит других выражений, кроме как: «Мы же им такие близкие родичи: как наш батько горел, то их батько руки грел!» Даже археологические раскопки на юге России представлялись ему грабежом Украины - поисками казацких кладов.

Могили вже розривають,
Та грошей шукають
!


Сданный в солдаты и отправленный за Урал, Тарас Григорьевич, по словам Драгоманова, «живучи среди москалей солдатиков, таких же мужиков, таких же невольников, как сам он, - не дал нам ни одной картины доброго сердца «москаля», какие мы видим у других ссыльных… Москаль для него и в 1860 году - только «пройдисвит», как в 1840-м был только «чужой чоловик».

* * *


Откуда такая русофобия? Личной судьбой Шевченко она, во всяком случае, не объяснима. Объяснение в его поэзии.

Поэтом он был не «гениальным» и не крупным; три четверти стихов и поэм подражательны, безвкусны, провинциальны; все их значение в том, что тут дань малороссийскому языку. Но и в оставшейся четверти значительная доля ценилась не любителями поэзии, а революционной интеллигенцией. Пантелеймон Кулиш когда-то писал: если «само общество явилось бы на току критики с лопатою в руках, оно собрало бы небольшое, весьма небольшое количество стихов Шевченко в житницу свою; остальное бы было в его глазах не лучше сору, его же возметает ветр от лица земли». Ни одна из его поэм не может быть взята целиком в «житницу», лишь из отдельных кусков и отрывков можно набрать скромный, но душистый букет, который имеет шансы не увянуть.

Что бы ни говорили советские литературоведы, лира Шевченко не «гражданская» в том смысле, в каком принято у нас. Она глубоко ностальгична и безутешна в своей скорби.

Украино, Украино!
Сирце мое, ненько!
Як згадаю твою долю
Заплаче серденько!


Называя ее «сиромахой», «сиротиной», вопрошая «Защо тебе сплюндровано, защо, мамо, гинешь?» - поэт имеет в виду не современную ему живую Украину, которая «сплюндрована» ничуть не больше всей остальной России. Здесь не оплакивание страданий закрепощенного люда, а скорбь о ее невозвратном прошлом.

Де подилось казачество,
Червоны жупаны,
Де подилась доля-воля,
Бунчуки, гетманы?


Вот истинная причина «недоли». Исчез золотой век Украины, ее идеальный государственный строй, уничтожена казачья сила. «А що то за люди були тии запорожци! Не було й не буде таких людей!». Полжизни готов он отдать, лишь бы забыть их «незабутни» дела. Волшебные времена Палиев, Гамалиев, Сагайдачных владеют его душой и воображением. Истинная поэзия Шевченко - в таком фантастическом, никогда не бывшем мире, в котором нет исторической правды, но создана правда художественная. Все его остальные стихи и поэмы, вместе взятые, не стоят тех строк, где он бредит старинными степями, Днепром, морем, бесчисленным запорожским войском, проходящим, как видение.

О будущем своего края Тарас Григорьевич почти не думал. Раз как-то, следуя шестидесятнической моде, упомянул о Вашингтоне, которого «дождемся таки колись», но втайне никакого устройства, кроме прежнего казачьего, не хотел.

Оживут гетманы в золотом жупани,
Прокинеться воля, казак заспива
Ни жида, ни ляха, а в степях Украины
Дай то Боже милый, блисне булава.


Перед нами - певец отошедшей казачьей эпохи, влюбленный в нее, как Дон Кихот в рыцарския времена. До самой смерти, героем и предметом поклонения его был казак.

Верзется гришному усатый
3 своею волею мени
На черном вороном кони.


Надо ли после такого искать причин русофобии? Всякое пролитие слез над руинами Чигирина, Батурина и прочих гетманских резиденций неотделимо от ненависти к тем, кто обратил их в развалины. Любовь к казачеству - оборотная сторона вражды к Москве.

Но и любовь, и ненависть - не от жизни, не от современности. Еще Кулишем и Драгомановым установлено, что поэт очень рано, в самом начале своего творчества, попал в плен к старой казачьей идеологии. По словам Кулиша, он пострадал от той первоначальной школы, «в которой получил то, что в нем можно было назвать faute de mieux образованием», он долго сидел «на седалище губителей и злоязычников».

По-видимому, уже в Петербурге, в конце 30-х годов нашлись люди, просветившие его по части Мазеп, Полуботков и подсунувшие ему «Историю Русов». Без влияния произведения трудно вообразить то прихотливое сплетение революционных и космополитических настроений с местным национализмом, которое наблюдаем в творчестве Шевченко. По словам Драгоманова, ни одна книга, кроме Библии, не производила на Тараса Григорьевича такого впечатления, как «История Русов». Он брал из нее целые картины и сюжеты. Такие произведения, как «Подкова», «Гамалия», «Тарасова Нич», «Выбир Наливайка», «Невольник», «Великий Льох», «Чернец», - целиком навеяны ею.

Прошлое Малороссии открылось ему под углом зрения «Летописи Конисского»; он воспитался на ней, воспринял ее, как откровение, объяснявшее причины невзгод и бедствий родного народа. Даже на самый чувствительный для него вопрос о крепостном праве на Украине, «летопись» давала свой ответ - она приписывала введение его москалям. Не один Шевченко, а все кирилло-мефодиевцы вынесли из нее твердое убеждение в москальском происхождении крепостничества. В «Книгах Бытия Украинского Народу» Костомаров писал: «А нимка цариця Катерина, курва всесвитная, безбожниця, убийниця мужа своего, востанне доканала казацтво и волю, бо одибравши тих, котри були в Украини старшими, надилила их панством и землями, понадавала им вильну братию в ярмо и поробила одних панами, а других невольниками». Если будущий ученый историк позволял себя такие речи, то что можно требовать от необразованного Шевченко? Москали для него стали источником всех бедствий.

Ляхи були - усе взяли,
Кровь повыпивали,
А москали и свит Божий
В путо закували.


По канве «Истории Русов» он рассыпается удивительными узорами, особенно на тему о Екатерине II. Есть у Шевченко повесть «Близнецы», написанная по-русски. Она может служить автобиографическим документом, объясняющим степень воздействия на него «Истории Русов». Там рассказывается о некоем Никифоре Федоровиче Сокире - мелком украинском помещике, большом почитателе произведения. «Я сам, будучи его хорошим приятелем, часто гостил у него по нескольку дней и кроме летописи Конисского, не видал даже бердичевского календаря в доме. Видел только дубовый шкаф в комнате и больше ничего. Летопись же Конисского, в роскошном переплете, постоянно лежала на столе, и всегда заставал я ее раскрытою. Никифор Федорович несколько раз прочитывал ее, но до самого конца ни разу. Все, все мерзости, все бесчеловечья польские, шведскую войну, Биронова брата, который у стародубских матерей отнимал детей грудных и давал им щенят кормить грудью для свой псарни - и все прочитывал, но как дойдет до голштинского полковника Крыжановского, плюнет, закроет книгу и еще раз плюнет».

Переживания героя отрывка были, несомненно, переживаниями самого Шевченко. «История Русов» с ее собранием «мерзостей» трансформировала его мужицкую ненависть в ненависть национальную или, по крайней мере, тесно их переплела между собой. Кроме «Истории Русов», сделавшейся его настольной книгой, поэт познакомился и со средой, из которой вышло данное евангелие национализма. Приехав в середине 40-х годов в Киев, он не столько вращался там в университетских кругах среди будущих членов Кирилло-Мефодиевского братства, сколько гостил у хлебосольных помещиков Черниговщины и Полтавщины, где его имя было известно и пользовалось популярностью, особенно среди дам. Некоторые из них сами пописывали в «Отечественных записках».

Мужское общество чаще всего собиралось на почве «мочемордия», как именовалось пьянство. Александр Афанасьев-Чужбинский, сам происходивший из лубенских помещиков, красочно описывает тамошние празднества в честь Бахуса. По его словам, пьянство процветало главным образом на почве скуки и безделья, сами же по себе помещики представляли «тесный кружок умных и благородных людей, преимущественно гуманных и пользовавшихся всеобщим расположением». В обществе можно было встретить и тех оставшихся в живых сподвижников и друзей Василия Полетики, из чьей среды вышла «История Русов». Встречи с ними происходили также при дворе генерал-губернатора князя Репнина, с которым Шевченко познакомился через Алексея Капниста, сына поэта. О Мазепе, о Полуботке, о Петре и Екатерине, а также о присоединении Малороссии, как печальной дате в истории края, он мог наслушаться здесь вдоволь. Недаром именно на те годы близости с черниговскими и полтавскими помещиками падают самые неприязненные его высказывания о Богдане Хмельницком.

Во всей эпопее Хмельничины он видел только печальный, по его мнению, факт присоединения к Москве, но ни страданий крестьянского люда под «лядским игом», ни ожесточенной борьбы его с Польшей, ни всенародного требования воссоединения с Россией знать не хотел. Величайшая освободительная война украинского крестьянства осталась вовсе незамеченной вчерашним крепостным.

В московском периоде истории его опять печалит судьба не крестьянства, а казачества. Он плачет о разгоне Сечи, а не о введении нового крепостного права. Возмущаясь тем, что «над дитьми казацкими поганци пануют», он ни разу не возмутился пануваньем детей казацких над его мужицкими отцами и дедами, да и над ним самим. Период после присоединения к России представляется ему сплошным обдиранием Украины. «Москалики що заздрили то все очухрали».

Драгоманов не без основания полагал, что черниговские и полтавские знакомства оказали на Шевченко гораздо более сильное влияние, чем разговоры с Гулаком, Костомаровым и Кулишем. Патриотизм его сложился главным образом в левобережных усадьбах «потомков гетмана дурного», где его носили на руках, где он был объявлен надеждой Украины, национальным поэтом, где нашлась даже почитательница, готовая на собственный счет отправить его на три года в Италию.

«Национальным поэтом» объявлен он не потому, что писал по-малороссийски и не потому, что выражал глубины народного духа. Такого как раз и не видим. Многие до и после Шевченко писали по-украински, часто лучше его, но только он признан «пророком». Причина: он первый воскресил казачью ненависть к Москве и первый воспел казачьи времена, как национальные. Костомарову не удается убедить нас, будто «Шевченко сказал то, что каждый народный человек сказал бы, если б его народное чувство могло возвыситься до способности выразить то, что хранилось на дне его души». Поэзия его интеллигентская, городская и направленческая. Белинский, сразу же по выходе в свет «Кобзаря», отметил фальш его народности:

«Если господа Кобзари думают своими поэмами принести пользу низшему классу своих соотчичей, то они очень ошибаются; их поэмы, несмотря на обилие самых вульгарных и площадных слов и выражений, лишены простоты вымысла и рассказа, наполнены вычурами и замашками, свойственными всем плохим пиитам, часто нисколько не народны, хотя и подкрепляются ссылками на историю, песни и предания, следовательно, по всем признакам - они непонятны простому народу и не имеют в себе ничего с ним симпатизирующего».

Лет через сорок то же самое повторил Драгоманов, полагавший, что «Кобзарь» «не может стать книгою ни вполне народною, ни такой, которая бы вполне служила проповеди «новой правды» среди народа».

Тот же Драгоманов свидетельствует о полном провале попыток довести Шевченко до народных низов. Все опыты чтения его стихов мужикам кончались неудачей. Мужики оставались холодны.

Подобно тому, как казачество, захватившее Украину, не было народным явлением, так и всякая попытка его воскрешения, будь то политика или поэзия, - не народна в такой же степени.

Несмотря на все пропагандные усилия самостийнической клики вкупе с советской властью, Шевченко был и останется не национальным украинским поэтом, а поэтом националистического движения.

Вернуться назад