ЖАЖДА ПРАВДЫ И ПРАВА

Творчество Ф.М. Достоевского (1821 – 1881) – одно из вершинных до-стижений русской классической литературы – справедливо уподобляют кос-мосу. Созданный писателем художественный мир столь грандиозен по мас-штабам мысли и чувства, глубине духовных проникновений, что представля-ет собой своего рода необъятную вселенную.

Феномен Достоевского заключается в том, что интерес к нему во всём мире не только не ослабевает, но со временем всё более возрастает. Ведущие университеты Западной Европы, США, Японии и других стран уже давно и достаточно глубоко изучают творчество великого русского классика не толь-ко на факультетах филологии, но и философии, психологии, юриспруденции, социологии, смежных дисциплин.

Но в своём Отечестве Достоевского-пророка вспоминают по преимуще-ству в годы «круглых» дат. С сожалением приходится констатировать, что Россия в этом отношении выступает в парадоксальной трагикомической си-туации «сапожника без сапог», оставляя труды своего выдающегося соотече-ственника, равно как и многие другие духовные ценности, на периферии об-щественного сознания. В то же время освоение открытий Достоевского может принести не умозрительные, а практически насущные результаты для созда-ния прочного духовно-нравственного фундамента современного общества.

В своих трудах писатель остро поставил ряд кардинальных для чело-вечества тем и проблем: какова природа добра и зла; как уживаются в душе человека стремление к саморазрушению и самовосстановлению – «идеал со-домский» с «идеалом Мадонны»; в чём сущность и назначение жизни; как преобразовать мир на основах духовности, нравственности, уважения досто-инства личности; как соединить в нераздельное целое справедливость, закон-ность, правосудие. Ответы на эти и другие «вечные» вопросы, над которыми издревле бьётся человеческое сознание, выдающийся художник и мыслитель оставил в своих произведениях, которые сегодня воспринимаются как про-рочество, провозвестие, как дар и задание непрестанного совершенствова-ния.

Апеллируя к «Вечной Истине», Достоевский выражает твёрдое убеж-дение в том, что «люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв спо-собности жить на земле. Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нор-мальным состоянием людей». В новом тысячелетии современное человече-ство живёт всё теми же грядущими упованиями. «А между тем так это про-сто: в один бы день, в один бы час – всё бы сразу устроилось! – утверждает писатель устами героя своего «фантастического рассказа» «Сон смешного человека» (1877) . – Главное – люби других как себя, вот что главное, и это всё, больше ровно ничего не надо: тотчас найдёшь, как устроиться. А между тем ведь это только – старая истина, которую биллион раз повторяли и чита-ли, да ведь не ужилась же!». Выраженный в предельно простой и всякому понятной форме христианский идеал, заповеданный в Евангелии, к которому обращается Достоевский: «возлюби ближнего твоего, как самого себя» (Мк. 12: 31), – по высоте духовного задания оказывается до сих пор непосильным, недосягаемым и непревзойдённым. Новый Завет вечно нов и всё так же при-надлежит горизонту нездешнего бытия.

Исследуя духовную природу человека и состояние общества, писатель-пророк в своих открытиях предвосхищал будущее. «По глубине замысла, по широте задач нравственного мира, разрабатываемых им, этот писатель стоит у нас совершенно особняком, – писал о Достоевском М.Е. Салтыков-Щедрин. – Он не только признаёт законность тех интересов, которые волну-ют современное общество, но даже идёт далее, вступает в область предвиде-ний и предчувствий, которые составляют цель не непосредственных, а отда-лённых исканий человечества».

«Предвидения» и «предчувствия» писателя подтверждаются движением истории. В.Ф. Переверзев в статье к 100-летию классика «Достоевский и ре-волюция» (1921) проводил мысль об острой современности его творчества в тот «момент великого революционного сдвига, в момент катастрофического разрушения отжившего старого мира и постройки нового. Достоевский – всё ещё современный писатель; современность ещё не изжила тех проблем, которые решаются в творчестве этого писателя. Говорить о Достоевском для нас всё ещё значит говорить о самых больных и глубоких вопросах нашей текущей жизни Читайте Достоевского, и вы многое поймёте». Пережив в очередной раз «катастрофическое разрушение» устоявшегося, мы и сегодня можем с полным основанием присоединиться к этой оценке.

Хаотическое состояние капиталистической России в «наше зыбучее время», когда традиционные ценности и сами понятия о добре и зле начали меряться «аршином близорукой выгоды», стали размытыми, относительны-ми, охарактеризовано в романе «Бесы» (1872): «точно с корней соскочили, точно пол из-под ног у всех выскользнул». Прочную опору в этом шатком мире писатель обрёл в православной вере с её идеалами жертвенной любви к Богу и ближнему, «потому что Православие – всё». Эту отточенную форму-лу заносит Достоевский в свои записные книжки, хранящие столь же завет-ные мысли: «Нации живут великим чувством и великою, всё освещающей снаружи и внутри мыслью, а не одною лишь биржевой спекуляцией и ценою рубля»; «В Европе – выгода, у нас – жертва…»; «Русский народ весь в Пра-вославии и идее его». Писатель усматривал в Православии не одну только догматику, но главное – живое чувство, живую силу. «Вникните в Правосла-вие, – призывал Достоевский, – это вовсе не одна только церковность и об-рядность, это живое чувство, обратившееся у народа нашего в одну из тех основных живых сил, без которых не живут нации. В русском христианстве по-настоящему и мистицизма-то нет вовсе, в нём есть одно человеколюбие, один Христов образ – по крайней мере это главное».

Формально-показная, официозная набожность, во многом принятая в настоящее время, ведёт к тому, что от Бога остаётся «мёртвый образ, кото-рому поклоняются в церквах по праздникам, но которому нет места в жиз-ни». Об этом размышлял писатель в своём последнем романе «Братья Кара-мазовы» (1881). Герой романа – чистый сердцем и помыслами Алёша Кара-мазов – старается следовать евангельскому завету «раздай всё и иди за Мной». В отличие от фарисействующих псевдопоследователей Христа, пы-тающихся с выгодой приспосабливать «под себя» Божьи заветы, Алёша стремится к абсолютному идеалу высшей Истины: «Не могу я отдать вместо “всего” два рубля, а вместо “иди за Мной” ходить лишь к обедне».

Идейно-художественная система Достоевского в целом сформировалась на почве его глубоко религиозного мировоззрения. Основы христианского мировидения и нравственного развития личности изначально закладывались в традициях семейного воспитания. Русская семья имела утраченный ныне статус «малой церкви», где дом – храм; очаг – алтарь; семейный уклад – благочестие; идеал – любовь к Богу и ближнему; дружелюбие и взаимопони-мание между чадами и домочадцами. Достоевский вспоминал: «я происходил из семейства русского и благочестивого... Мы в семействе нашем знали Еван-гелие, чуть ли не с первого года». Самые ранние детские переживания рели-гиозного характера писатель хранил всю жизнь. Он запомнил, как около трёх лет отроду он прочёл при гостях молитву: «Всё упование, Господи, на Тя возлагаю, Матерь Божия, сохрани мя под кровом своим», – чем привёл всех в состояние радостного умиления; как в церкви мать причащала его, двухлетнего, и как «голубок пролетел из одного окна в другое». Возможно, эти первые сокровенные впечатления, вызванные Светом и Словом (то и дру-гое – имена Бога в Новом Завете), способствовали пробуждению в ребёнке «нового, уже сознающего себя и мир человека».

Детская непосредственная религиозность, примиряющая веру с рассуд-ком, впоследствии укрепилась осознанным убеждением. «Записная книжка» писателя содержит глубоко выстраданное признание: «Не как мальчик же я верую во Христа и Его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла».

В своей собственной семье Достоевский был нежным и заботливым от-цом, талантливым педагогом и воспитателем, внимательным ко всем прояв-лениям детской натуры. Он делал всё, «что можно бы сделать трудом и лю-бовью, неустанной работой над детьми и с детьми, всё, чего можно было бы достигнуть рассудком, разъяснением, внушением, терпением, воспитанием и примером». «Главная педагогия – родительский дом», – уверен писатель. Основой его воспитательной доктрины явилась религиозно-философская идея о человеке как «венце творения», об уникальности и неповторимой цен-ности каждой человеческой личности. О своём первенце – дочери Соне – До-стоевский писал А.Н. Майкову в мае 1868 года: «Это маленькое трёхмесяч-ное , такое бедное, такое крошечное – для меня было уже и лицо, и характер». В очерке «Фантастическая речь председателя суда» (1877) чи-таем: «у ребёнка, даже у самого малого, есть тоже и уже сформировавшееся человеческое достоинство». Этот тезис получил глубокую психологическую и социально-нравственную разработку в трудах Достоевского задолго до принятия Всеобщей декларации прав человека (1948), где в первой же статье утверждается право каждого на достоинство от рождения: «Все люди рож-даются свободными и равными в своём достоинстве и правах. Они наделены разумом и совестью и должны поступать в отношении друг друга в духе братства».

Указанный декларативный призыв к мировому сообществу до сих пор остаётся нереализованным благим пожеланием. Во многом потому, что во главу угла человеческих взаимосвязей ставятся товарно-денежные отноше-ния, расчёт, эгоистический интерес, что в свою очередь влечёт подмену Бога ложными кумирами и бездушными идолами. Служение «золотому тельцу» неизбежно ведёт к звериным установкам типа «глотай других, пока тебя не проглотили», в итоге – к духовно-нравственному одичанию и вырож-дению.

Современное прочтение романа «Братья Карамазовы» – художественно-го и духовного завещания писателя – показывает, что его тревожные пред-чувствия сбываются с поразительной точностью. Вот одно из текстуальных подтверждений: «не исказился ли в нём лик Божий и прав-да Его? У них наука, а в науке лишь то, что подвержено чувствам. Мир же духовный, высшая половина существа человеческого отвергнута вовсе, из-гнана с неким торжеством, даже с ненавистью. Провозгласил мир свободу, в последнее время особенно, и что же видим в этой свободе ихней: одно лишь рабство и самоубийство! Ибо мир говорит: “Имеешь потребности, а потому насыщай их, ибо имеешь права такие же, как у знатнейших и богатейших людей. Не бойся насыщать их, но даже приумножай” И что же выходит из сего права на приумножение потребностей? У богатых уединение и духов-ное самоубийство, а у бедных – зависть и убийство, ибо права-то дали, а средств насытить потребности ещё не указали. куда пойдёт сей неволь-ник, если столь привык утолять бесчисленные потребности свои, которые сам же навыдумывал? В уединении он, и какое ему дело до целого. И достигли того, что вещей накопили больше, а радости стало меньше».

Ни наука, ни социальные реформы не способны вывести человека и об-щество из разъедающего состояния всеобщей уединённости. На бессилие ра-циональных, прагматических подходов, их духовно-нравственную несостоя-тельность указывал писатель: «Никогда люди никакою наукой и никакою вы-годой не сумеют безобидно разделиться в собственности своей и в правах своих. Всё будет для каждого мало, и все будут роптать, завидовать и ис-треблять друг друга». Достоевский предупреждал о том, что поглощённость материальными интересами, рост индивидуализма и катастрофический рас-пад личности при утрате высших идеалов и веры в Бога приведут человече-ство к антропофагии (людоедству).

Духовное начало, «искра Божья» – первостепенное, что выделяет чело-века среди других существ. В то же время «сделаться человеком нельзя ра-зом, а надо выделаться в человека». Писатель справедливо полагал, что для становления личности одного разума, образованности недостаточно, по-скольку «образованный человек – не всегда человек честный и что наука ещё не гарантирует в человеке доблести». Более того – «образование уживается иногда с таким варварством, с таким цинизмом, что вам мерзит».

Родителям, наставникам, учителям – всем тем, кому доверено воспитание юных душ, – необходимо постоянно заботиться о самовоспитании и само-дисциплине: «ревностный отец даже должен иногда совсем перевоспитать се-бя для детей своих». «Мы не должны превозноситься над детьми, мы их ху-же, – говорил писатель. – И если мы учим их чему-нибудь, чтобы сделать их лучше, то и они нас делают лучше нашим соприкосновением с ними. Они очеловечивают душу нашу». Отцам семейства, которые «лишь откупились от долга и от обязанности родительской деньгами, а думали, что уже всё со-вершили», Достоевский напоминает, что «маленькие детские души требуют беспрерывного и неустанного соприкосновения с вашими родительскими душами, требуют, чтоб вы были для них, так сказать, всегда духовно на го-ре, как предмет любви, великого нелицемерного уважения и прекрасного подражания». В «Братьях Карамазовых» выражена заветная мысль об осо-бенной, «ещё в ангельском чине», природе ребёнка: «Дети, пока дети, до се-ми лет, например, страшно отстоят от людей: совсем будто другое существо и с другою природой». Всё это обращает к евангельской заповеди «Будьте как дети». Христос говорит ученикам: «если не обратитесь и не будете как дети, не войдёте в Царство Небесное» (Мф. 18: 3).

Писатель следил за религиозно-нравственным формированием своих де-тей и указывал на громадное универсально-воспитательное воздействие Священного Писания: «Библия принадлежит всем, атеистам и верующим равно. Это книга человечества». На пороге инобытия он читал детям новоза-ветную притчу о блудном сыне. И умер с Евангелием в руках. Новый Завет, провожая писателя в вечность, открылся на словах Христа: «не удерживай, ибо так надлежит нам исполнить великую правду».

Современники Достоевского сохранили воспоминания о его отношении не только к собственным, но и к чужим детям. Их судьбы постоянно трево-жили сознание и душу: «Дети – странный народ. Они снятся и мерещатся». Христианское воспитательное credo Достоевского получило многообразное воплощение в письмах, дневниках, заметках, публицистике; наиболее глубо-кую разработку – в художественном творчестве, во всех без исключения произведениях. Можно утверждать, что творчество писателя в целом – свое-го рода «религиозно-педагогическая поэма».

Так, «Подросток» (1875) – в полной мере «роман воспитания». Главный герой – вступающий в жизнь юноша Аркадий Долгорукий – порабощён ложной идеей «стать Ротшильдом». Он считает, что «деньги – это единствен-ный путь, который приводит на первое место даже ничтожество». В чернови-ках к «Подростку» охарактеризована ситуация, на почве которой вырастают идеи преступной наживы: «Треснули основы общества под революцией ре-форм. Замутилось море. Исчезли и стёрлись определения и границы добра и зла. Нынче честно не проживешь». В то же время, по убеждению писа-теля, «основные нравственные сокровища духа, в основной сущности по крайней мере, не зависят от экономической силы». Подросток постепенно освобождается от маниакальной цели обогащения, достигаемого любыми способами. В стремлении к праведной жизни происходит «восстановление падшего человека».

В «Подростке» и «Дневнике писателя» Достоевский исследовал также проблему «разложения семейного начала» и пришёл к выводу, что «случай-ность современного русского семейства состоит в утрате современными отцами всякой общей идеи в отношении к своим семействам, общей для всех отцов, связующей их самих между собою, в которую бы они сами верили и научили бы так верить детей своих, передали бы им эту веру в жизнь. самое присутствие этой общей, связующей общество и семейство идеи – есть уже начало порядка, то есть нравственного порядка, конечно, подверженно-го изменению, прогрессу, поправке, положим так, – но порядка».

С утратой общей идеи и идеалов также изнутри подрывается лад со-временной семьи. Понятия: супружество, семья, отцовство, материнство, дет-ство – духовно опустошаются, становятся лишь правовыми категориями и терминами Семейного и Гражданского кодексов. Отношения в семье зача-стую строятся не на незыблемом «камне» духовно-нравственного фундамен-та, а на «песке» формальной юридической связи сторон брачного контракта, гражданско-правового договора, наследственного права и т.п. Если нет глу-бинной духовной опоры, скрепляющей семейный очаг, то семья неизбежно становится ненадёжной, зыбкой, «случайным семейством» – по определению Достоевского.

«Больные» вопросы: «как и чем и кто виноват?»; как прекратить дет-ские страдания; как «сделать что-то такое, чтобы не плакало больше дитё» – с особенной силой поставлены в «великом пятикнижии» («Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Подросток», «Братья Карамазовы»). Среди основных идей последнего романа – сокровенная мысль: достижение миро-вой гармонии «не стоит слезинки хотя бы одного только замучен-ного ребёнка».

По воспоминаниям известного русского юриста, литератора и обще-ственного деятеля А.Ф. Кони, Достоевский «безгранично любил детей и ста-рался своим словом и нередко делом ограждать их и от насилия, и от дурно-го примера. Но с детьми для юриста связан, помимо святой задачи их защиты от насилия и нравственной порчи, ещё один из важнейших и труд-нейших вопросов – о применении к ним уголовной кары». Знаменитый адвокат настоятельно советовал коллегам-юристам сверяться в своих реше-ниях с Достоевским: «всякий, кто захочет вдумчиво подвергать детей кара-тельному исправлению, не раз должен будет искать совета, разъяснения, по-учения на страницах, написанных их другом и заступником».

Посещая колонию малолетних преступников, Достоевский приходит к выводу о том, что именно «зверски равнодушное» отношение государства и общества к молодому поколению вытравляет в юных душах «всякие следы человечности и гражданственности». Писатель нашёл «недостаточными» имеющиеся в арсенале юридической системы «средства к переделке пороч-ных душ в непорочные».

«Если что и охраняет общество даже в наше время и даже самого преступника исправляет и в другого человека перерождает, то это опять-таки единственно лишь закон Христов, сказывающийся в сознании соб-ственной совести», – размышлял Достоевский в романе «Братья Карамазо-вы». Свои чаяния он выразил устами «русского инока» старца Зосимы: «если бы всё общество обратилось лишь в церковь, то не только суд церкви повли-ял бы на исправление преступника так, как никогда не влияет ныне, но, мо-жет быть, и вправду самые преступления уменьшились бы в невероятную до-лю. Да и церковь, сомнения нет, понимала бы будущего преступника и бу-дущее преступление во многих случаях совсем иначе, чем ныне, и сумела бы возвратить отлучённого, предупредить замышляющего и возродить падше-го».

Утрата веры в Бога и бессмертие, заглушающая голос совести, ведёт к преступной теории «всё позволено», к власти «элиты» над «муравей-ником», «слабосильными бунтовщиками», которые под конец «станут послушными». «Покорное стадо» не в силах вынести свободы, а значит – и нравственной ответственности, – данной Христом, и принесёт эту сво-боду к ногам «избранных». В легенде Ивана Карамазова о «великом ин-квизиторе» этот наследник Римской империи строит свою власть на «чуде, тайне, авторитете» – на всём том, что отверг Христос, преодолевая дьяволь-ские искушения. Инквизитор по-прежнему манит людей идеалом Христа: «мы скажем, что послушны Тебе и господствуем во имя Твоё. Мы их обма-нем опять, ибо Тебя мы уж не пустим к себе». В действительности власть от-реклась от Бога и служит силе, противоположно направленной: «Мы не с Тобой, а с ним, вот наша тайна! мы взяли от него то, что Ты с негодо-ванием отверг, тот последний дар, который он предлагал Тебе, показав Тебе все царства земные: мы взяли от него Рим и меч кесаря и объявили лишь себя царями земными, царями едиными».

Именно антихристианское римское право лежит в основе современного российского законодательства. Сегодня вдумчивые учёные констати¬руют неразработанность в праве аксиологических и антропологических под¬ходов. По справедливому суждению современных правоведов, «в правовой науке мы привыкли заниматься непосредственными “замерами” правовых явлений: преступности, деликтности, знания права населением и т.д. Наше право всё более вырождается в наукообразное законодательство Отечествен-ное право должно измениться. Юриспруденция, построенная на римских формулах, должна обрести новую творческую форму в рус-ском пра¬вовом психологизме, выразителем которого был Ф.М. Достоев-ский». Вопросы, поднятые в творчестве классика, – «об абсолютном праве, об отношении права к вечным ценностям – к вере, Истине, справедливости» – не могут и не должны оста¬ваться на задворках общественно-правового со-знания.

Современная Европа, считает Достоевский, пошла по пути «великого ин-квизитора»: «во многих случаях там церквей уже и нет вовсе, а остались лишь церковники и великолепные здания церквей, сами же церкви давно уже стремятся там к переходу из низшего вида, как церковь, в высший вид, как государство, чтобы в нем совершенно исчезнуть. Так, кажется, по крайней мере в лютеранских землях. В Риме же так уж тысячу лет вместо церкви про-возглашено государство». Церкви в государстве отводится «как бы некото-рый лишь угол, да и то под надзором, – и это повсеместно в наше время в современных европейских землях». В том же направлении развиваются ны-нешние российские государственно-церковные отношения.

Путь православной России, по Достоевскому, должен быть иным: «По русскому же пониманию и упованию надо, чтобы не церковь перерождалась в государство, как из низшего в высший тип, а, напротив, государство долж-но кончить тем, чтобы сподобиться стать единственно лишь церковью и ни-чем иным более».

В дискуссии о церкви и государстве старец Зосима, несмотря на скепсис оппонентов («это, стало быть, осуществление какого-то идеала, бесконечно далёкого, во втором пришествии. Прекрасная утопическая мечта об ис-чезновении войн, дипломатов, банков и проч.»), выражает несомненную веру в преображение жизни: «Правда, теперь общество христианское пока ещё само не готово и стоит лишь на семи праведниках; но так как они не оскудевают, то и пребывает всё же незыблемо, в ожидании своего полного преображения из общества как союза почти ещё языческого во единую все-ленскую и владычествующую церковь. Сие и бу́ди, бу́ди, хотя бы и в конце веков, ибо лишь сему предназначено совершиться! И нечего смущать себя временами и сроками, ибо тайна времён и сроков в мудрости Божией, в предвидении Его и в любви Его. И что по расчёту человеческому может быть ещё и весьма отдалённо, то по предопределению Божьему, может быть, уже стоит накануне своего появления, при дверях».

Одна из важнейших в системе идей Достоевского – мысль о личной нравственной ответственности каждого за состояние собственной души и за судьбы целого мира: «всякий человек за всех и за вся виноват, поми-мо своих грехов И воистину верно, что когда люди эту мысль поймут, то настанет для них Царствие Небесное уже не в мечте, а в самом деле». С точки зрения писателя, заниматься социально-политическими преобразова-ниями прежде христианского преобразования души человеческой – всё рав-но, что ставить телегу впереди лошади: «Чтобы переделать мир по-новому, надо, чтобы люди сами психически повернулись на другую дорогу. Раньше, чем не сделаешься в самом деле всякому братом, не наступит братства».

На упреки в утопизме писатель отвечал, что он лишь «реалист в выс-шем смысле». Всё сбывается по Достоевскому. Жизнь подтверждает глубо-кую правоту его заветных идей. Писатель оставил неординарные и не лёгкие для исполнения заветы: не дать «низложить ту веру, ту религию, из которой вышли нравственные ос¬нования, сделавшие Россию святой и великой»; «вой-ти в борьбу» с «ужас¬ными впечатлениями», «мрачными картинами», «иско-ренить их и насадить новые» – «чистые, святые и прекрасные». За прошед-шее время значимость этих задач нисколько не уменьшилась.

Опыт писателя по религиозно-философскому, социально-психологиче-скому, этико-эстетическому осмыслению проблем бытия – “Жажда правды и права”, как формулировал Достоевский, – по-прежнему требует серьёзно-го освоения и может сыграть неоценимую роль в духовно-нравственном развитии наших соотечественников, если только они не уподобятся биб-лейским иудеям, гнавшим «пророков в своём Отечестве».

Алла Анатольевна НОВИКОВА-СТРОГАНОВА, доктор филологических наук, профессор, город Орёл