История, которую я пересказываю в этой повести, буквально подарена мне известным исследователем русской старины Андреем Николаевичем Белозёрским, родившимся в позапрошлом веке, в году 1893, при императоре Александре III, и прожившим большую, яркую и очень нелёгкую жизнь. Человек отличного здоровья, смерти он не чуял и в преклонном возрасте. Но, видно, когда тебе за восемьдесят, невольно ждёшь тот самый стук в дверь, что ни с каким другим не спутать. Заметил я, что мой старший друг раскладывает по стопкам да по кучкам всё то, чему необязательно оставаться в академическом архиве. И при случае раздаёт накопленное за долгую жизнь то в одни, то в другие руки.
Мне досталась толстая тетрадь в чёрном клеёнчатом переплёте и устное напутствие к ней: «Для научной работы это не годится. А у вас, мой юный Вальтер Скотт, может пойти в дело».
Долгие годы простояла дарёная тетрадь в дальнем углу книжного шкафа. Всё руки никак до неё не доходили, а даритель о ней не напоминал. Потом как-то незаметно, будто вышел прогуляться перед сном, Андрей Николаевич покинул сей мир. Моя молодость тоже ушла. До Вальтера Скотта я не дотянул, хотя сподобился стать автором нескольких книг.
Как-то в бесплодных поисках сюжета, уцелевшего от облав пишущей братии, заглянул в забытую тетрадь. И загорелся.

…В каждом из нас звучит колокол воспоминаний. Пока мы молоды и погружены с головой в шумную стихию жизни, звук его почти не слышен. Но вот усталость от прожитых лет и болезни заставляют нас искать покоя. И тогда колокол воспоминаний, ничем более не заглушаемый, начинает звучать в полную силу.
Воспоминания, как осенние листья, уносимые ветром: и радостно глазу от пестроты красок, и сердце грустит о былом, отлетающем всё дальше, дальше… И рука невольно тянется к чистому листу бумаги.

Чёрная тетрадь учёного историка содержала памятные записки, охватывающие, с перерывами, начальные лета ХХ столетия. Причём, примерно половина их, с первой страницы тетради, сделана была в короткий срок, судя по цвету чернил и одинаковому почерку, без следов спешки. По выходным данным год изготовления тетради - 1955. Значит, первая запись внесена не раньше. Последующие велись вплоть до тех дней, когда тетрадь перешла ко мне, то есть примерно 10 лет. Об этом свидетельствуют чернила разного цвета, перемежаемые карандашными строками, и, в конце, «шарик»; также возрастные изменения почерка стареющей руки (в последних строчках он ломкий, «дребезжащий»). В записках больше недоговоренного, чем сказанного - своеобразная приманка для развития сюжета, в какую хочешь сторону. Мне пришлось изрядно пошарить по хроникам тех, уже далёких, за вековой гранью, лет, чтобы связать субъективное с объективным; напрячь художественное воображение, дабы сухие записи превратить в повесть.
В тетрадь Белозёрского было вложено письмо, написанное на жёлтой, какой-то рыхлой бумаге (впоследствии выяснили - на тряпичной) не рукой нашего историка мелким почерком, с лихими завитушками некоторых буковок, как писали в пушкинскую пору. Но помечено оно было годом значительно более поздним. Значит, писал его человек немолодой, что и подтвердилось по прочтении этого послания. Автором, чья «кудрявая» подпись заверяла последний лист, был Владимир Андреевич Белозёрский, дед составителя записок, живший в 1802-1871 годах. Его фантомный образ, сошедший со старинного портрета маслом и усиленный письмом сыну, Николаю Владимировичу, также пополнил ряд основных действующих лиц повести. Здесь, среди последних, представляю вам Марию Александровну, называемую автором записок чаще всего матушкой. Испытываю соблазн назвать нескольких других, да ладно, в свой срок явятся на страницы книги сами и будут представлены Андреем Николаевичем Белозёрским, которому я по праву доверил вести повествование от своего имени.


ЧАСТЬ 1
ФАНТАЗИИ И БЫЛИ ОТЧЕГО ДОМА

Глава первая,
знакомящая читателя с усадьбой
на берегу Стривигора и его обитателями

Детство моё осталось в уединённой усадьбе на обрывистом берегу Стривигора. Мысленно возвращаясь в прошлое, вижу наш старый деревянный дом, одноэтажный, под тесовой крышей, с четырьмя белёными колоннами у парадного крыльца; под ним, сбоку, чёрную пушечку. Отгородившись от хозяйственного двора цветником и фруктовым садом, этот образец русского деревенского классицизма стоял в глубине запущенного парка. Аллея старых лип вела от крыльца к сказочному раздорожью. Направо пойдёшь - очутишься в таинственном лабиринте жёлтых оврагов. Направишься прямо, тропой через ржаное поле, - обступят тебя хмурые ели Чёрного леса. А если повернуть налево, разбитый просёлок, обогнув усадьбу, приведёт к деревянному мосту через медленную речку, не широкую, да глубокую, вброд не перейти.
При входе на мост высился над речным обрывом курган. Олеговой горкой звался. Не в память того «вещего Олега». Того в Ладоге «зим уклюну». Другой князь здесь взял да умер, когда проплывал с дружиной на ладьях мимо кручи. Как водилось тогда, сожгли его на погребальном костре. Над пепелищем горку насыпали. Местные жители не раз пытались раскопать захоронение в поисках сокровища; всё без толку.
Конец этому положил отец мой, прадед которого пожалован был землёй на правом берегу речки за службу Отечеству при Екатерине Великой. Он велел установить над местом кремации язычника каменный крест, ставший поклонным. Гробокопатели сразу перевелись.
От креста, если смотреть на север, открывалась за рекой широкая луговая пойма. За ней бугрился противоположный берег речки. На нём чернело избами село Низы с чёрной же церковью под шатровым верхом. Дальше, знал я понаслышке, пряталось в холмистых берегах Бел-озеро. Там находилась уездная столица Княжполь. Тогда она представлялась центром мира. С кургана дом не был виден. Он с крышей тонул то в древесной зелени, то в золоте и багрянце, то в густом переплетении голых ветвей, то в снежных одеждах дерев. Только два кирпичных столбика с остатками штукатурки при въезде в хозяйственный двор, изображавшие «ворота» (без створок), указывали на наличие жилья в этих, без преувеличения, дебрях.
Я забирался в них, когда позволяла погода. В зависимости от того, кем я себя в то или иное время представлял, парк становился и джунглями, и тайгой, и сельвой, и, чаще всего, тем полным опасностей чудесным лесом, в котором жили герои Фенимора Купера. Раскрасив лицо акварелью, вооружившись топориком для рубки мяса, стащенным из кухни, то бишь томагавком, я становился на тропу войны. Причём, тропу всамделишную, скользившую змеиными извивами сквозь чащу беспризорной растительности к речной круче, над которой стояла беседка, превращённая моим воображением в форт бледнолицых. Роль последних неизменно исполнял рудой Гришка, сын наших постоянных работников Ивана и Анны, занимавших флигелёк у въезда в аллею (временные работники, из Низов, располагались в людской). Гришкина сестрёнка, Варька, мною в расчёт не бралась, так как была девчонкой и вообще мелюзгой. Других ребят в усадьбе не было. Но я с рождения отличался характером замкнутым, обращённым в себя; без сверстников не скучал. Мой внутренний мир, постоянно пополняемый сведениями из книг домашней библиотеки и воображением, был и так перенаселён живыми, более чем реальными образами. Ещё составлял мне компанию Виконт, пуда два кобелёк, весь оранжевый, с белой отметиной между мордашкой чёрного цвета и умными глазами под крутым, совсем человечьим лбом с купированными ушами торчком над ним. Тогда представители этой породы именовались немецкими бульдогами, сегодня их потомки – боксёры.
Ещё в этой отдельной части Вселенной с отчим домом в центре, кроме людей, домашних животных и птиц, жили пернатые вольных стай, оседлые и перелётные, мыши, стрекозы, жуки, комарики, стоящие столбами над мочажинами, мухи, пчёлы, тяжёлые одинокие осы, бабочки, сверчок (казалось, один и вечный), тараканы, мухи, моль и даже, временами, клопы. С назойливыми и кусачими представителями фауны боролись липучками, какими-то высушенными пахучими травами, «кашкой» на борной кислоте, кипятком (время от времени ошпаривали оштукатуренные стены, после чего наклеивались новые обои).

Родители в увлечения мои не вмешивались, дружить с дворовыми не запрещали. Правда, до достижения мною подросткового возраста, матушка, потерявшая двоих девочек во младенчестве, со страхом (как бы чего не случилось с её чадом) всюду ходила, вернее, бегала, за мною по пятам. Но вот в один чудесный день суровый мой отец изрёк: «Не воспитывай в нём барышню». И матушка, скрепя сердце, преследования свои прекратила. Только до конца её дней я постоянно, если не перехватывал, то всей кожей чувствовал тревожный взгляд выразительных тёмных глаз, единственных таких на свете.
Она же научила меня письму и счёту, а читать, кажется, я умел в её утробе. Благодаря ей, лет семи, я сносно объяснялся с отцом и матерью по-немецки, хуже по-французски, начал читать на этих языках, но вот в письме не преуспел и так никогда от этого недостатка не освободился. К сожалению, матушка, даром что дочь учителя провинциальной гимназии, педагогом была плохим, занятия с сыном её скоро утомляли. Особенно трудно было ей читать мне или вместе со мной мои первые книжки. Поэтому очень рано я стал выбирать произведения самостоятельно, что сделало меня неразборчивым, а мою голову - вместилищем «каши», как говаривал отец. Поначалу признавал исключительно занимательное, выдуманные приключения, но вдруг занимательным стала для меня история стран и народов. Домашняя библиотека наполовину состояла из исторических романов и научных книг по этой отрасли знаний. Вскоре предпочёл их другому чтению, и не только в художественных образах Скотта, Ишимовой и Загоскина, но всё больше в популярном изложении. Доступно для детского ума излагал историю такой серьёзный исследователь старины, как Ключевский. Академический Соловьёв меня утомлял.
На помощь пришёл отец. По части истории Отечества он оказался дока. А французская малая пушка, что сторожила крыльцо нашего дома, стала предметным знаком жгучего интереса к прошлому. Домашнюю начальную школу при мне прошли Гришка и его сестра. Так что при моей родительнице образовался целый класс. Матушка хвалила сына работников, приводила его мне в пример, покорённая его прилежанием: «Ему бы дать образование, человек получится». Действительно, Гришка был восприимчив к обучению, притом, подражатель редкий. То разговаривал как его отец, вставляя в речь хохлацкие словечки, то изъяснялся на языке матери-северянки; на вопросы барыни и хозяина усадьбы отвечал на вполне правильном русском литературном языке. Со мной он болтал чаще всего на чудовищном волапюке, по настроению, но я всегда его понимал и, бывало, неуклюже копировал.
Предоставленный самому себе примерно с десятилетнего возраста, я быстро научился догадываться о том, что по какой-то причине хотели скрыть от меня старшие. Стыдно признаться, подглядывание и подслушивание стали для меня основными способами познания ближнего мира, который включал усадьбу и её обитателей. Естественно, мой любопытствующий взгляд чаще всего останавливался на родителях.

Моя матушка отличалась хрупким сложением. Утомляли её не только занятия со мной. Хлопот по усадьбе, в которой каждый рубль был на счету, было достаточно. Дворовых не держали, если не считать Мельничуков. Иван исполнял обязанности и конюха, и кучера, и плотника, и смотрителя над временными работниками. Жена его Анна, ключница, не только куховарила в людской, когда нанимали на работы низовских. На ней был досмотр хозяйского двора. Ей помогала горничная; дольше всего у нас была старая девушка из Княжполя Даша, немногословная и незаметная. Она перешла к нам от учителя гимназии, моего деда по маминой линии. Обе женщины с барыней не церемонилась, когда та, бывало, появлялась в старом капоте, в платке, повязанном по-крестьянски, на скотном дворе или у амбаров: «Звиняйте, хозяюшка, мы тут сами, без вас».
На моей памяти матушка молодой не была. Она родила меня, последнего из троих детей, в тридцать лет. Когда я рассмотрел её, в чёрных, как бархатный переплёт семейной Библии, волосах красавицы цыганского типа, какой она осталась на фотографическом портрете, уже блестели обильные седые нити. Помню жёлтое лицо, тонкие, будто нанесённые бритвой, морщинки вокруг «ночных» глаз, в уголках усохших губ, у трепетных крыльев носа. Она пугалась всего: треска рассыхающейся мебели, грозы, громких слов, нежданного письма. Бывало, ворвавшись без стука в комнату, смежную с родительской спальней, я заставал её в слезах над единственной фотокарточкой младшей из моих сестёр, мною незнаемых. Старшую запечатлеть на снимке не успели, от неё осталась только высушенная пуповина в заветном ларце да несколько чёрных волосинок. Плакала матушка беззвучно, закрывая глаза и запрокидывая голову, что вызывало во мне не жалость (ведь по годам я не мог измерить глубину её горя), а испуг. Несколько раз в году она посещала церковь в Низах, всегда без мужа; иногда брала с собой меня. На богослужениях мне было скучно, так как дома к общению с Богом приобщён не был, религиозных бесед со мной не вели, не считая скороговорки, с оглядкой через плечо, матушки. В вопросах религии я был полным невеждой. Причина этому открылась позже.

Здесь позволю себе небольшое отступление. Именно так - матушка, маменька - называл я в то далёкое время (и мысленно называю сейчас) женщину, которая родила меня. Мало ли отживших слов и оборотов речи остаётся в устах старика! Пусть простит меня за архаизмы тот, кто возьмёт в руки эту тетрадь. Только за одно, за «матушку» я не извиняюсь. Это слово надёжным мостом связывает меня с прошлым. Кажется, не будь его, память моя была бы плоской и серой, и не живой, какой-то «бумажной», будто затёртый карандашный рисунок.

Много позже узнал я в подробностях историю, без которой не было бы моей собственной истории.
Летом 1880 года в раскалённые безжалостным солнцем пески Средней Азии, в расположение корпуса под командованием генерал-лейтенанта Скобелева, прибыл отряд сестёр милосердия из Центральной России. Среди барышень-добровольцев была «цыганочка», как стали называть солдаты семнадцатилетнюю Машу, мещанку из Княжполя Старгородской губернии. Полковой лекарь Николай Белозёрский, принявший пополнение в лазарет, выделил младшую из сестёр не по её привлекательной внешности, а по характеру. Хрупкое сложение барышни, быстрая утомляемость не мешали ей работать в полевых условиях, часто во время сражения, наравне со своими старшими, как на подбор, выносливыми подругами. И это при том, что Маша бледнела от вида даже капли крови, буквально с ног валилась от многочасовых бдений в лазарете у коек перенесших операцию, у стола военно-полевого хирурга, коим и был её земляк Белозёрский. Тем не менее, перевязку истекающим кровью она делала тщательно, со знанием дела, на пол в палатке хирурга от усталости и вида отсекаемых членов не валилась. Все свои слабости дочь школьного учителя преодолевала волей, понимая долг как Божью заповедь. Она и на предложение военного хирурга (по-нынешнему, капитана медицинской службы) стать его женой ответила согласием в первую очередь из чувства долга перед природой и избранной профессией. Ведь жить рядом с опытным врачом - значит, придать своему служению, основанному на человеколюбии, большую глубину. Так, верно, думала чистая, очарованная душа. Очарование первых встреч редко бывает любовью. То чувство к мужчине, на тринадцать лет её старшего, пришло к ней позже, после совместного, перенесённого дважды горя.
Когда тринадцать тысяч Белого Генерала обложили туркменскую крепость Геок-Тепе, Мария Александровна обнаружила, что беременна, но мужу призналась в этом после штурма. Николай Владимирович отправил жену в Красноводск под надзором старшей из сестёр, сопровождающих обоз с ранеными. Сам от корпуса отлучиться не мог, так как предстоял бросок на Асхабад. Молодая Белозёрская совершила трудный для себя путь в порт Красноводск, исходя чёрной слюной (о резус-факторе тогда не ведали), потом до Астрахани на военном транспорте. Качку она и в добром здравии не переносила. Железнодорожное путешествие закончилось в Старгороде, потом ещё разбитая дорога до отчего дома в тарантасе. Вскоре разродилась мёртвой девочкой. Вторая появилась через несколько лет в родовом доме Белозёрских. Уже начала говорить, а тут дифтерия, тогда неизлечимая…
В те дни, свидетельствует семейная хроника, волей отца были изгнаны из общих мест дома иконы и лампадки. Весь «православный антураж», якобы сказал в сердцах Николай Владимирович, богохульствуя. Гнев его против Неба обошёл только передний угол жениной комнаты. Там образа остались на месте. Так вот почему матушка молилась у себя одна, закрывая плотно дверь! Бога она не винила. Но естественная горечь нашла выход. Матушка умертвила в себе призвание сестры милосердия. Если и придётся ей входить в чужой дом к постели больного, то через силу, как бы преодолевая высокий порог. Ей больше не понадобится муж в качестве наставника по врачеванию. Испытывала она и что-то вроде обиды к нему. Военный хирург в гражданской жизни (после Средней Азии) приобрёл репутацию замечательного целителя детских болезней. Вот так! А своего ребёнка не спас.

Отцу было сорок три года от роду, когда я появился на свет в усадьбе на берегу Стривигора, а запомнил его пятидесятилетним. Был тогда он высок, дороден, сутулился, ходил тяжело и громко. Когда я прочту «Каменного гостя», Командором представлю отца. Если кто-нибудь ему досаждал, он смотрел так, будто осыпал мелкими осколками льда. К жене обращался Марья (видимо, Маша заблудилась в письмах времён Туркестанского похода), отчего мне становилось неловко. Сколько помню, летом он носил серый сюртук военного покроя, застёгнутый на все пуговицы, а зимой - офицерскую длиннополую шинель. Никогда не изменял щегольским кавалерийским сапогам из тонкой блестящей кожи с голенищами до колен и дворянскому, с красным околышем, картузу, даже в сильные морозы. Перчаток не признавал, руки прятал в карманах. Лицо у него было крупное, мускулистое. Усы над губами он подрезал, но на кончиках оставлял распушёнными, готовыми вот-вот перерасти в бакенбарды наподобие тех, которые можно увидеть на известном портрете Скобелева. При нём Выпускник медицинского факультета Московского университета отслужил восемь лет, пользовался его доверием. «Суворов XIX века» стал его идеалом, о чём позднее узнает сын военврача.

Как уверяла матушка, небольшие, но надёжные деньги (в основном, в ценных бумагах и облигациях) на год неожиданной отставки капитана Белозёрского в семье были, но хозяин строго-настрого наказал не трогать ни копейки из этой «кучки» до чёрного дня. Жили тем, что давало хозяйство, которое вёл отец, взяв на себя обязанности управляющего имением. Землю сдавал частями в аренду низовским мужикам на выгодных для них условиях, поэтому арендную плату мы получали исправно, без обмана. Кроме того, был ещё источник дохода.
Николаю Владимировичу не пришлось ломать голову, чем заняться в лесной глухомани Княжпольского уезда. Врач востребован везде. Рядом с усадьбой, через речку, - большое село, деревеньки вокруг. Хоть не густо, да земскому врачу, что один на всю округу, объехать не просто. Вот и нашлась практика врачевателю из отставных лекарей. Николай Владимирович вёл приём на дому, выезжал по вызовам на линейке или в санях с потёртым, рыжей кожи саквояжем. Деньги брал не с каждого пациента, фиксированной платы за ту или иную услугу не устанавливал. О платёжеспособности страждущих судил по одёжке да по жилью, что год от году увеличивало его практику среди бедных. Состоятельные земляки его почему-то не жаловали.

С началом Русско-японской войны стали появляться в усадьбе больные определённого сорта: как правило, офицеры в небольших чинах, большинство - молодые, из частей, расквартированных по уезду; некоторые добирались из Старгорода. Чем они маялись, направляясь к лекарю, понять было невозможно, ибо выглядели отменно здоровыми. Отец устраивал пациентам коллективные сеансы лечения в беседке над речкой, если позволяла погода, или в гостиной. Заключались они в чаепитии и «питии для веселия». Мария Александровна иногда выходила к гостям в платье со шлейфом, с бантами на широком поясе и в высоко убранных волосах, похоже было, без особой охоты. Садилась у самовара, исполняя обязанности хозяйки, в разговоре участвовала пассивно, только если обращались к ней. Потом отец уводил получивших «первую медицинскую помощь» в библиотеку, где сугубо мужской разговор продолжался за плотно закрытыми дверями и окнами вполголоса, так что, при всём моём умении подслушивать, ни слова разобрать было невозможно, разве что повысит вдруг кто-то. В конце концов я нашёл возможность стать участником этих бесед, хоть и незваным. Только это другая глава, а ещё настоящая не закончена.

В праздные часы отец прогуливался по саду, заложив руки с крупными, даже на вид сильными пальцами, за спину, хмурый, углублённый в себя, или уходил в лес - долго чернела во ржи его сутулая фигура, пока не сливалась с чёрной стеной леса. Бывало, вдруг резко останавливался, круто разворачивался на каблуках сапог и спешил в дом. Там окликал Дашу: «Вели Ивану закладывать Арапчика да поживей». И четверти часа не проходило, как наш Балда (из сказки Пушкина) подавал к парадному крыльцу лёгкую коляску. Отец занимал место сзади, и Арапчик, серый жеребец, рванувшись с места, вылетал на аллею и скрывался за поворотом, сверкнув медью и лаковым боком экипажа. Матушка, проводив мужа глазами, довольствуясь неопределённым «еду по делам», до сумерек оставалась у себя или занималась мной. Бывало, посылала Гришку верхом на рабочей лошади, без седла, в Низы, звать попадью к чаю. Гренадёрского роста - живая копия с портрета императрицы Анны Иоанновны - попадья привозила с собой на мужицкой телеге, устланной сеном, трубный голос и запах квашеной капусты. Посылали работника в баньку (при источнике в молодом овражке) за самоварищем, под стать гостье. Раскаляясь в углу столовой, эта паровая машина Уатта нагревала атмосферу в доме так, что приходила на ум Сахара. Чаепитие трёх женщин (к самовару звали Анну) продолжалось день и ночь, и, бывало, утро прихватывало.
Отец возвращался домой через несколько дней какой-то просветлённый, более доступный, чем обычно. В тот день обедали мы не в столовой, соединённой с кухней дверным проёмом, а в гостиной. Матушка выходила к столу в любимом своём платье (лиловое с белым), словно был праздник. Но скоро всё становилось на свои места. Отец замыкался в себе. В уголках его сухих губ углублялись вертикальные складки. Матушка ещё пыталась стучать в железную дверь, которую он без видимой причины резко захлопывал перед ней: заговаривала о прочитанном, о погоде, о цене на овёс, делилась новостями, доставленными вездесущей попадьёй и почерпнутыми из «Русского слова». Отец на всё отзывался односложными «да» и «нет» или отмалчивался. Тогда матушка теряла власть над собой (редчайшие, впрочем, случаи в нашей мирной, по внешним признакам, семейной жизни) и совсем некстати припоминала давние грехи мужа и вообще «всех легкомысленных Белозёрских». Добровольный свидетель супружеских разладов, я услышал, что дед мой был в чем-то «замешан», а отец (поскольку «яблоко от яблони недалеко падает»), из-за своего унаследованного «упрямства в заблуждениях» сам пресёк свою блестящую карьеру врача. Было чему удивляться и над чем ломать голову! Запах уксуса по всему дому оповещал, что у матушки началась мигрень. Отец, с каменным лицом выслушав обвинения, уходил в кабинет, чаще, надев картуз, чёрным крыльцом спускался в сад. Случалось, проблуждав по аллеям какое-то время, возвращался к дому, звал меня прогуляться к речке.


Обычно темой наших бесед была история. Скакали по векам и странам без всякого плана, куда воображение или случай поведёт: от Перикла, умирающего от чумы в Афинском доме архонта, до усталой колонны солдат в выцветших под яростным солнцем гимнастёрках и фуражках с назатыльниками, шагающих по бездорожью вслед за генералом в белом, на белом коне. О своём кумире отставной военврач вспоминал часто, всегда с болью, как будто таинственная смерть генерала Скобелева случилась только вчера. А ведь почти четверть века прошло с того июньского дня 1882 года. Причём, отец не столько мне адресовал свои воспоминания, сколько себе – использовал возможность выговориться. На одной из последних прогулок отец был особенно многословен:
- Понимаешь, тридцать девять ему было. Здоровье отменное. Вынослив, как Александр Македонский. Телом и ликом - что твой Ахилл. А прозектор в протоколе вскрытия пишет: «Скончался от паралича сердца и лёгких». Хм, сердце! Да, мой коллега Гейфельдер тоже находил у генерала признаки сердечной недостаточности, однако оба мы свидетели нечеловеческой выносливости Скобелева; он сутками находился на коне, без сна, в последнем походе, сохраняя бодрость и энергию. Я врач! Что-то не замечал, чтобы у других, скончавшихся от паралича, выступали синие, как после сильного яда, пятна на лице, - следовало долгое молчание; наконец, отец продолжал, примерно в такой последовательности. - Представляешь, Он, - (это «он» произносилось с «большой буквы»), - Он появился в Средней Азии двадцатишестилетним капитаном, жизни ему оставалось всего тринадцать лет. В них вместилось всё, что для нас теперь значит «Скобелев». Хивинский поход, победы под Махрамом, Андижаном, Асаке, тогда же Кокандский поход. Там мы встретились. Я видел генерала (уже генерал-майора!) в деле: в самой гуще, рвутся снаряды, свист пуль, он на белом коне, в белом мундире («Сей наряд на мне заговорен», - говорил он, хитро улыбаясь). Я помог ему вылечиться после сабельных ранений. Только помог, само зажило на таком богатыре. Он выхлопотал меня на Балканы под Плевну в 1877, в расположение 16-й пехотной дивизии, которой командовал уже в генерал-лейтенантском звании, украшенный 3-м и 4-м Георгием. За Шипку государь дал ему вторую золотую саблю «За храбрость». Вскоре возглавил корпус, двинутый на Стамбул. Восемьдесят километров оставалось… Проклятые британцы! И тот конгресс, Берлинский. Будь он неладен! Не любит нас Европа. Не так боится, как завидует: ишь, сколько землищи отхватили! Не простят. Нет, не простят! – здесь пауза. Наконец, уняв возбуждение, отец подходил к концу любимой темы. - Имел почёт и счастье пройти с Ним, - (вновь с «большой буквы»), - Туркестанский поход, из которого Он вышел с чином генерала от инфантерии и с 2-м Георгием - прямиком в родовой склеп, что в земле рязанской. Он и до Геок-Тепе необычайно популярен в народе был, а после удостоился всеобщего поклонения, почти религиозного. Ему устраивали поистине царские встречи даже в присутствии царя, с хлебом-солью, при свете факелов, с выходом духовенства и буквальным коленопреклонением толп вдоль дороги, по которой обычно в таких случаях Белый Генерал шёл пешком, сойдя с белого коня. Да, мистика! А знаешь, Скобелев ведь поцеловал Марье Александровне руку, когда она уезжала в Красноводск.
Произнеся последнюю фразу, отец от волнения даже остановился и с гордостью заглянул мне в лицо (мы шли, помню, просёлком к мосту). На меня это сообщение не произвело никакого впечатления: что из того, господа обычно целуют дамам ручки, видел уже. Отец понял моё молчание.
- Не говори! - (я ничего и не сказал). - Женщины сами пытались целовать его руки. Да что там руки! Платком снимали пену с удил его боевого коня и прикладывали к лицу. Вот так! Наполеон не удостаивался такого! Кстати, при мне князь Долгорукий, язвительный тип, скажу тебе по секрету, изрёк: «Я видел Бонапарта, возвращающегося из Египта». Князь имел в виду встречу Скобелева в Москве после Геок-Тепе…Давай-ка поднимемся.
Дорога привела нас к подошве кургана. Пока мы поднимались на его верх, то догоняемые, то обгоняемые Виконтом, отец добавил к своему рассказу:
- Если бы не тот случай в отеле «Англия», другая была бы сейчас Россия. Совсем другая. И позора этой войны не было бы. Вообще, микадо не посмел бы атаковать нашу эскадру.
Я не успел спросить, почему. Отец, выйдя вперёд, остановился у креста, глядя влево. Виден был жёлтый глинистый обрыв с нависающими над ним зелёными кущами парка и серой, с блёстками ряби, речкой внизу. В изломанную стену обрыва вдали вгрызался молодой овражек. В его устье проник Стривигор, образовав небольшой заливчик. Там что-то чернело. Лодка, догадался я. Мои размышления о том, что пора бы привлечь Гришку к ремонту нашего забытого, гниющего в небрежении флота, прервал голос отца. Он показывал вытянутой рукой в сторону заходящего солнца:
- Где-то там, за оврагами (отсюда не видно), французы переходили речку. Ну, наша «Амазонка» - не Березина, понтонные мосты наводить не понадобилось, сыскались броды. И вообще, главные силы, сиречь остатки их, плелись гораздо севернее, здесь маршал Мюрат выводил конницу без коней (давно съели) и, есть сведения, казну императорскую вёз да в Москве награбленные ценности. Неаполитанцам это дело поручили. Чтобы обмануть преследователей. Впрочем, возы, что тащили пешие кавалеристы, в снегах по дороге сгинули. И вся их артиллерия в Стривигоре потонула. Пушчонка наша оттуда.
Так отец называл орудие малого калибра, которое стояло у парадного крыльца дома на лафете, сработанном Иваном (колёса он взял от старой одноколки).
- А золото?
- Какое золото?
- Ну, казна эта, золото Наполеона.
- А! Тогда уж, точнее, золото двух императоров. Нашего там, московского, больше было, хорошо потрудились в Кремле солдаты просвещённой нации.
- Так куда же оно делось?
- Кто его знает! И след простыл.
Виконт, уловив знакомое «след», повернул нос в ту сторону, куда смотрел его хозяин, потянул в себя воздух и вдруг завыл, чистый волчонок, задирая короткий нос к низкому солнцу, закрытому облаком.
Мы рассмеялись. И вдруг мне стало не по себе, как в тот день, когда я, по наущению Гришки, белены пожевал. Всё, что находилось перед моими глазами и что видел я внутренним взором - отчий дом в глубине парка и матушку в нём, стоящего рядом отца и воющего Виконта, парк, речку, облачный небосвод - показалось вдруг сделанным из тончайшего стекла, как ёлочный шар. Кто-то прикоснётся неосторожно или со злым умыслом, и всё в миг рассыплется вокруг меня, и я останусь в темноте, в пустоте, в одиночестве…

Глава вторая,
о том, что я увидел
в кабинете отца
Была в нашем доме запретная для меня комната - кабинет Николая Владимировича. При всём своём болезненном любопытстве я и не пытался заглянуть в неё. Почему? Во-первых, навсегда запомнилось выражение отцовских глаз, когда столкнулся с ним, выходящим в коридор как раз при моей попытке всунуть нос в кабинет. Во-вторых, уходя, отец запирал дверь, а ключ клал в карман. В-третьих, даже при раскрытом окне заглянуть снаружи препятствовала плотная штора, обычно опущенная до нижних квадратов частого переплёта рамы. Только однажды удалось мне рассмотреть через стекло кривую саблю на ковре и, выше, - портрет офицера (решил по эполетам ) в золочёной раме. Лица не разглядел. Спросить о нём не решился. Знал, что ответит мой строгий родитель: «Подглядывал?!».
Наконец моё любопытство было удовлетворено без малейшего усилия с моей стороны. Хорошо помню: в тот февральский день, пахнувший натопленными печами и Дашиными шарлотками, исполнилось мне двенадцать лет. С утра нарядили меня в обновку - шёлковую белую рубашку с красным шитьём по воротнику. Очень некстати, так как до темноты предстояло взять штурмом каретник, то бишь, замок соседа-феодала, коим был Гришка, готовившийся к обороне за каменной стеной. Я доделывал в своей комнате арбалет, когда меня окликнула из-за двери матушка. Вот досада! С неохотой повиновался.
Мария Александровна ждала меня в передней. По случаю домашнего праздника она приоделась в белое платье с черным бантом сзади. Такой же бант в виде бабочки был поверх высоко уложенных чёрно-седых волос. Плечи покрыла белой пуховой шалью. Держа в пальцах распечатанное письмо, родительница повела меня по коридору, что тянулся вдоль дома от одного чёрного крыльца к другому. Миновали гостиную и библиотеку и остановились у запретной двери. От неожиданности я растерялся.
- Входите, - не сразу отозвался хозяин кабинета на стук.
- Вот, Николай, - сказала матушка, протягивая мужу письмо. - Некто господин Росин, с рекомендациями, пишет. Отозвался на наше объявление.
- Какое объявление?
- Я говорю об учителе.
- Ах, да… Всего лишь? А я подумал, не пожар ли приключился.
Мария Александровна обиделась:
- Прости, если помешала твоим занятиям. Думала, ты заинтересован, чтобы наш сын не остался неучем.
Отец, отодвинув бумаги, поднялся из-за стола.
- Пусть приезжает твой Росин. Только следовало бы уведомить его заранее, сколько мы можем ему платить.
Я рассеянно прислушивался к разговору родителей. Хотя касался он непосредственно меня, вниманием моим завладели предметы более интересные, чем гимназия в Княжполе, ради чего и приглашался для меня учитель. Таких предметов было три: сабля на ковре, портрет молодого офицера над ней и монета, золотая (решил я). Ею была придавлена стопка исписанных листов на столе. Предпочесть что-либо из этого для внимательного рассмотрения тогда я не мог. Теперь могу описать увиденное в последовательности того значения, которое я придавал каждому предмету.
Конечно, начну с сабли. Кривизна клинка выдавала её азиатское происхождение. В тот день оконная штора была приподнята над подоконником выше чем обычно. Зеркальная сталь отражала свет яркого утра. Рукоять сабли из красноцветного металла и зелёные ножны, висевшие отдельно, ниже клинка, были украшены серебряной арабской вязью и бирюзой.
Потом монета. Не в золоте была её загадка. В то время в стране обращались золотые русские пятёрки и червонцы, империалы и полуимпериалы. Моим вниманием завладели латинская N в начале затёртой надписи по кругу и рельефный профиль остроносого венценосца. Монету, видно, пытались разрубить, судя по шраму между краем и центром кругляшка.
Наконец мой взгляд переместился на портрет в гладкой золочёной раме. На меня смотрел твёрдым отцовским взглядом молодой человек. Кок над высоким, чистым лбом, пряди на висках зачёсаны вперёд. Усов нет, но если мысленно приделать – появляется сходство с отцом. Но нет, не с отца писано. На «знакомом незнакомце» был мундир, какой мне не приходилось видеть ни на одном из офицеров, посещавших усадьбу. Позже я рассмотрел зелёный двубортный кафтан с двумя рядами медных, по цвету, пуговиц, с открытым спереди высоким стоячим воротником красного цвета. Эполеты без кистей.
- Кто это, папа? - вопрос вырвался невольно, когда мой скачущий взгляд вновь остановился на портрете. Я тут же, признаться, струхнул, так как знал, что строгий мой родитель не терпит праздного любопытства. Однако вместо холодного взгляда, которого боялся пуще любого наказания, получил скорый ответ:
- Твой дед, Владимир Андреевич Белозёрский.
Я осмелел:
- Который был замешан? А в чём?
Матушка покраснела. Отец бросил выразительный взгляд в её сторону, одними губами усмехнулся и, заложив руки за спину, медленно прошёлся по комнате к окну, оттуда к двери, подошёл ко мне, всмотрелся в моё лицо, будто видел впервые, будто изучал, прежде чем довериться.
- Дед твой был декабристом.
Матушка (заметил я боковым зрением) дёрнулась.
- Тебе не кажется, Николай, что мальчику рано знать?..
- Нет, Марья, не кажется.
- Как знаешь… Как знаешь…
За моей спиной хлопнула дверь. Удаляющиеся по коридору торопливые шаги.
Отец движением подбородка, не вынимая рук из-за спины, указал мне на пружинный стул у глухой стены, завешанной картами Средней Азии и Балкан. Сам сел боком за стол, приставленный торцом к подоконнику. При таком размещении мы видели друг друга и портрет молодого офицера, вдруг оказавшегося моим дедом. Портрет висел поверх ковра над саблей. Под ковром стояла кушетка, застланная серым верблюжьим покрывалом.
- Тебе, конечно, любопытно знать, кто такие декабристы?
- Ещё бы!
Отец снял с подставки возле чернильного прибора длинную курительную трубку, набил её волокнистым, сладко пахнущим табаком из ларца карельской берёзы. Дым - уже не такой для меня сладкий как табак - поплыл по комнате. Медленно, тщательно подбирая слова, сообразуясь с уровнем моих знаний, отец начал:
- Декабристы - это, по большей части, офицеры, участники войны двенадцатого года и заграничного похода… Загоскина ты, думаю, читал?
Вопрос меня задел.
- Я уже «Войну и мир» прочёл.
- Похвально! Так вот, те офицеры и кое-кто из цивильных полагали, что существующий способ правления в России, то есть неограниченная монархия, абсолютизм, другим словом, тормозит развитие нации, культуры, науки и промышленности. Они Нашу общественную жизнь называли уродливой. Крепостное состояние миллионов сограждан казалось им позорным и отвратительным. Со всем этим мириться не хотели. Возникли тайные общества. Заговорщики верили, что республиканское правление, на худой конец - конституционная монархия могут преобразить Отечество, вывести его в число передовых стран. Ты понимаешь?
- Угу. А почему декабристы?
- Дело было в декабре 1825 года. В Петербурге распространилось известие о кончине в Таганроге бездетного императора Александра Первого. Все гадали, кто наследник. Этот вопрос и во дворце ещё не был решён, насколько мне известно. Словом, междувластие. Этим и решили воспользоваться заговорщики. Поспешили, но людей не насмешили. Наоборот, напугали. Вывели часть войск петербургского гарнизона на Сенатскую площадь, поставили сбитых с толку солдат в каре. Одних подбили кричать «ура-а, Константин!» (это старший из великих князей, который ранее отказался от роли наследника); других – «ура-а, конституция!» (солдатушки думали, что так зовут жену Константина).
Я маялся нетерпением:
- И что? Чем кончилось?
- Второй брат Александра, Николай Павлович, объявил себя императором, сославшись на тайный семейный документ, и решительно расправился с мятежниками. Их единомышленники в войсках, расквартированных в Малороссии, подняли Черниговский полк, но и там пушки решили всё.
- Дедушку тоже убили?
- Его сослали в Сибирь, где он прожил тридцать лет… Больше… Сорок пять. Там и похоронен.
- Значит, царь победил?
- Да.
- А ты за кого, папа?
Отец ответил не сразу:
- Как всегда, за Россию.
Николай Владимирович, видно было, не без колебания, выдвинул нижний ящик письменного стола и, порывшись в нём, извлёк чёрную папку с тесёмками, завязанными на узел. Даже железные пальцы хирурга с трудом справились с высохшим узлом, затянутым на совесть. Открылись желтоватые листы пупыристой бумаги, исписанной мелким витиеватым почерком.
- Садись на моё место, - сказал отец, поднимаясь со стула и выходя из-за стола. - Я отлучусь. Письмо из кабинета не выноси. Как прочтёшь, верни в папку и вот сюда, в ящик. Понял?

У меня захватило дух. Впервые в жизни держал в руках старинное письмо. Решил, что писалось оно гусиным пером – выдавала толщина чернильных линий. Повсюду по поверхности листов брызги чернил, на полях - пробы пера. И слог писавшего был «старинным». Никто из близких мне людей так не писал, не говорил. Я будто раскрыл «Письма русского путешественника» незабвенного Карамзина.

Любезный сын мой, Николай Владимирович!
Позволь отныне величать тебя по отчеству. Не года твои, кои, должно быть, кажутся тебе важными, причиной тому. Порадовал ты сердце старика, избрав целию своей жизни служение страждущим. Бог вознаградит тебя за это!
Покуда будешь ты проходить курс в Университете, ежели буду жив, намереваюсь высылать тебе на содержание вдвое больше прежнего, ибо на брата своего Василия теперь не надейся. Он не простит тебе того, что не пожелал ты той лакейской должности, коей добивался он для тебя у великого князя.
Я ценю неотъемлемые достоинства Василия. Иначе не вручил бы ему твою судьбу, когда волею известных тебе обстоятельств остался в Сибири, в то время как товарищи моего изгнания и заточения манифестом 26 августа 1856 года были возвращены к родным очагам. С тех пор, как я отправил тебя к старшему брату в Россию, он твой отец и наставник по праву старшинства и по моему благословению.
Однако его характеристическая черта, несказанно меня раздражающая, - преклонение пред аристокрацией. Он смотрит на людей и вещи их глазами. Значит, в его глазах падёшь ты довольно низко, коль станешь простым лекарем.
Невольно является вопрос: откуда у него такое возвышение в собственном мнении? Кто он есть? Сын минусинской мещанки и ссыльного, лишённого в 1826 году чина поручика и дворянства. Да и дворянство-то наше не столбовое. Твой дед был из служивых. Ходить бы ему в унтерах до скончания веку, да сподобился на Кавказе геройство своё показать. За то получил поручика и ещё деревеньку Низы в Княжпольском уезде Старгородской губернии. Тамошнему предводителю представился Андреем Ивановым, а тот, имея уже под рукой дюжину Ивановых, записал его Белозёрским, ибо поручик в Бел-озере едва не потонул, спеша в Княжполь вступить во владение ёлками на болоте и осьмью душами мужеского полу. Вот откуда наша белая кость.
Тем паче твой покорный слуга родовитости Белозерским не прибавит. Я, истый республиканец, стоял и стою за уничтожение сословных привилегий, Дворянство своё, милостиво мне возвращённое, ни в грош не ставлю. У меня с Василием были разговоры о причинах моего изгнания, но все наши толкования ни к чему не привели, и я оставил эту статью. Он и не скрывал своего удовлетворения, когда я объявил свою волю провести последние годы у могилы вашей благословенной памяти матушки, дабы положили меня рядом с ней в чудесный енисейский песок, когда пробьёт мой час. Покуда я далеко, поди так размыслил Василий, тень от меня его не покроет. Очень стесняется он каторжной биографии отца, в свою хронику вписывать её не желает даже отточием. Да ладно, Бог с ним! Спасибо, что взял заботы о тебе, ибо я не мог решать за тебя в таком важном вопросе, а ты был ещё мал, чтобы решать самому.
Теперь, когда путь твой определён, могу я помереть спокойно. Токмо одно меня тревожит: каким я останусь в памяти твоей. Василий меня не понял. И помыслы мои, и намерения, и дела ему чужды. В лучшем случае он «простил» меня за «заблуждения» молодости и, предполагаю, на твои вопросы обо мне даёт неверные ответы. И всё от его невежества, от незнания истинных причин, приведших меня сначала на каторгу, потом на поселение. Причины эти, конечно, и тебе неведомы. Слово «декабристы» мало что тебе скажет. Ещё не появился наш историк. Да и откуда ему взяться, ежели архивы Следственной комиссии до сих пор под надёжным замком находятся. Поэтому наберись терпения, выслушай мой безыскусственный рассказ.
Слишком за два года до кончины императора Александра я, в ту пору юнкер, прибыл для прохождения службы в полк, который стоял в Новоград-Волынске. Нраву я был общительного и скоро ознакомился с офицерами полка. Особливо пришёлся по душе мне Пётр Борисов. Как сейчас вижу его: росту незаметного, лысоват, хоть и молод; вислые хохлацкие усы придавали ему облик простолюдина. В карты он не играл, вино употреблял редко, по цыганам не бегал. Признаться, поначалу перечисленные достоинства объекта моего внимания привлекли меня, так сказать, по расчёту. За отцом Петра крестьян было две души, и этим всё сказано. Я узрел в нём сотоварища, пред которым не надобно было из кожи лезть вон, чтобы выглядеть состоятельным, чем я занимался малодушно в кругу других. Ибо, владея ничтожным количеством земли и крестьян, отец мой даровал мне бедную юность и завещал жить с одного жалования. Однако, видаясь с Петром чаще обыкновенного, я стал находить в нём иные качества, возвышающие его в моих глазах. Он много читал, а что читал - всё помнил и умел пересказать. И, главное, он умел думать. Редкостный дар, ниспосланный Божеством офицеру Его Императорского Величества.
У нас всегда модно было ругать Отечество, а в ту пору и подавно. И десяти лет не миновало, как армия россиян возвратилась из-за границы. Многое повидали. Смотрели, сравнивали.
Как-то в обществе своего нового товарища сел я на заезженного конька и стал погонять. Не помню уж дословно, что говорил тогда. Да и нужды нет вспоминать. Наверное, ломился в открытую дверь: мол, народ наш - самый невежественный и бессловесный, земледелие - самое отсталое, промышленность во многом уступает и немецкой, и французской, и аглицкой. Конечно, не забыл отметить, что там - века литературы и искусства, а у нас то и другое пребывает в зачаточном состоянии. Словом, горячился впустую. Пётр внимал мне терпеливо, а когда я, соскучившись от своих слов, умолк, добавил в тон мне: «Там какие ни есть худые, но конституции, у нас же тираны из тиранов. Не кажется ли тебе, Владимир, что всё это теснейшим образом взаимосвязано? Наш народ - это сорок девять миллионов рабов и один миллион господ. Господа присвоили себе власть, образование, право писать стихи и учёные трактаты, водить полки; присвоили пахотную землю, её недра, реки, даже жизни сограждан присвоили. Может ли один миллион русских, будь у каждого из них семь пядей во лбу, дать за столетие столько же писателей, учёных, способных инженеров, агротехников, сколько, допустим, дали за двести последних лет пятнадцать миллионов французов? Можно ли говорить о культуре земледелия там, где землю обрабатывает раб, споспешествующий разорению ненавистного господина? А поскольку рабский труд неимоверно дешёв, кому придёт на ум изобретать машины, которые тот же раб незамедлительно изломает? Нет, Владимир, если хочешь видеть наш народ равным европейским народам во всех сферах общественной и хозяйственной жизни, а не токмо в военном искусстве, что доказал он в двенадцатом годе, надобно искоренить зло существующего у нас порядка вещей».
Так или почти так отозвался на мои слова Борисов, вызвав возмутительною речью сильное чувствование во мне. С той поры мы с ним постоянно были в дружбе. Ежедневные наши беседы о предметах общественных необыкновенно сблизили меня с этим человеком. Ты, быть может, ломаешь себе голову: что он нашёл во мне? Скажу без ложной скромности, хоть и тянула меня по молодости беззаботная жизнь с карточным столом, кутежами, амурными делами, пустым малым я не был. Тут руку приложил батюшка мой, Андрей Иванович. Вот ведь, из завалящих служивых был, а знание уважал, чуя в нём единственное средство бедного дворянина для достижения чинов и почёта. Дома у нас, на Старгородщине, часто зимою обуть детям было нечего, но газета и журнал выписывались регулярно. Время от времени батюшка выезжал по делам хозяйственным в Княжполь и возвращался домой с новыми книгами. Самую большую залу в доме отвели под библиотеку. Да что я толкую! Ты уж, знаю, побывал там, сам видел. Так что, друг мой, прочёл я в своё время немало. Правда, чтение это было беспорядочным. Порядок в моей голове навёл Петр Борисов.
Время не стояло. Однажды мой старший товарищ сказал мне, что по мнениям и убеждениям моим я готов для дела. «Какого дела?» - удивился я. Пётр помедлил и решился: «Для освобождения Отчизны от тиранства и для возвращения свободы, столь драгоценной роду человеческому».
В тот достопамятный день узнал я о существовании в войсках, расквартированных на Украйне, Общества соединённых славян, тайной организации. Целию общества было всеславянское революционное единение с последующим объединением всех славянских народов в одну демократическую республиканскую федерацию. Борисов горячо рекомендовал меня своим единомышленникам - брату Андрею, опальному поляку Люблинскому, офицерам Черниговского полка Соловьёву, Щепило, Кузьмину. Всех уж не припомню. Так из монархиста по рождению и воспитанию стал я республиканцем по убеждению. Эта высокая цель жизни самой своей таинственностью и начертанием новых обязанностей резко и глубоко проникла в душу мою. Я как будто вдруг получил особенное значение в собственных своих глазах, существование моё обрело смысл.
Нас, «славян», было немного. Все мы принадлежали к неимущему и малоимущему дворянству, подчас совсем разорившемуся, содержащему себя собственными трудами. Простой человек с его чаяниями и заботами был нам близок, в народе искали мы помощи, без которой всякое изменение не прочно. Однако военной революцией, помимо всеобщего возмущения, нам казалось, поставленной цели не достичь. Вообще, мы полагали, что военные революции бывают не колыбелью, а гробом свободы, именем которой они совершаются.
Не одни «славяне» точили ножи на самодержавие. Другие тайные организации, в Петербурге и на Украйне, готовились к выступлению. Летом 1825 года или около этого Пётр Борисов склонил нас присоединиться к Южному обществу. Центральная управа оного находилась в Тульчине, а председателем её был полковник Пестель. «Целию сего общества, - пояснил наш предводитель, - есть введение в России чистой демократии, уничтожающей не токмо сан монарха, но и дворянское достоинство и все сословия и сливающей их в одно сословие - гражданское. Каждому гражданину откроется путь ко всем достоинствам в республике, и люди самого низкого состояния станут членами советов, которые дают законы и сами избирают членов своих. Так подадим нашим братьям руки!». Борисов убедил нас, что соединённые общества удобнее могут произвести преобразование державы.
Около того же времени шло сближение Южного общества с «северянами». Петербургские противники самодержавия, поначалу стоявшие за конституционную монархию, всё более склонялись к идее республики, и в конце концов было условлено о съезде тех и других.
Внезапная кончина Александра I разрушила то здание надежд, которое создавали мы столь осторожно и терпеливо. Однако наиболее решительно настроенные наши единомышленники на севере увидели в междуцарствии верный способ исполнить так давно предпринятый план. «Случай удобен, - говорил один из них. - Ежели мы ничего не предпримем, то заслужим во всей силе имя подлецов». План сей был смел и благороден: захватить в день присяги новому императору правительствующий Сенат и огласить Манифест к русскому народу, в коем объявлялось уничтожение самодержавия и крепостного права и учреждение Временного революционного правительства.
Увы, судьба ожесточилась противу славных товарищей наших. Поутру 14 декабря 1825 года, когда они вывели в Петербурге из казарм верные войска к памятнику Петра, здание Сената оказалось пустым. Сенаторы уже присягнули Николаю. Пока ждали князя Трубецкого, не ведая, что назначенный накануне диктатор по малодушию изменил обществу, время для взятия Зимнего дворца и Петропавловской крепости было упущено. Пользуясь этим обстоятельством, Николай стянул к площади изрядные воинские силы. К вечеру всё было кончено.
У нас на Украйне в ту пору были разнообразные слухи и толки о положении дел в столице. Мы (сиречь «южане» и «славяне») ждали лишь сигнала. Оным условились считать весть о низложении монарха, кто бы им ни был после Александра. Однако весть пришла печальной. Тем не менее, решили выступать. К несчастию, поднять в столь малое время удалось токмо Черниговский полк, а вожди наши заразились столичной медлительностью. Надобно было идти на Киев, призывая по дороге крестьян, как требовали того «славяне». Вместо того ничтожные силы наши стали кружить на одном месте и в конце концов были разбиты у Трилес в третье число генваря 1826 года.
Участвовать в деле мне не пришлось. Накануне восстания я получил от Борисова повеление изъять из тайника казну Славянской управы. Она хранилась в Низах, в моём родительском доме. Пусть сие тебя не удивляет. Из всей нашей компании токмо Белозёрские были земельными, притом я уже вступил во владение имением по смерти батюшки. Меня вверили смотрению рядового Анойченко и, уступая необходимости, мы поскакали по дороге на Княжполь через Брянщину.
Вот, наконец, мост через Стривигор, вот крыльцо отчего дома. Нигде ни души. Сердце стеснилось от предчувствия, но отступать было поздно. Вбегаю в библиотеку, оставив провожатого с лошадьми. Первый предмет, который мне представился, был развороченный тайник. От нескольких тысяч рублей серебром не осталось и следа. Я пришёл в сильное волнение и в секунду всё понял. До окна на цветник два шага, но на пути ряд книжных шкафов, а за ними жандармы. Скрутили. Товарищ мой сумел уйти. Впоследствии я узнал, что Анойченко догнал черниговцев под Васильковым и доложил о случившемся командиру 3-й мушкетёрской роты Щепило. А через два дня оба они сложили головы.
Отчего я рассказываю тебе о том второстепенном эпизоде так подробно? А вот отчего: гибель товарищей, знавших о моём пленении возле тайника, и посейчас бросает на меня тень. Ведь жандармы ни гроша не сдали начальству, насколько мне известно, к тому же пустили слух, будто я сам перепрятал серебро задолго до ареста. Сердце болит до нетерпимости, когда я вспоминаю холодные лица тех (к счастью, немногих) «славян», которые не поверили моему рассказу. Бедный мой сын! Многое через это и ты потеряешь во мнении людей. Но мы, Белозёрские, не имеем нужды трепетать. Совесть моя чиста.
Далее буду краток. Меня доставили в старгородскую тюрьму. Потом казематы Петропавловской крепости. После суда - Сибирь, Зарентуйский рудник, новая попытка восстания под началом «славянина» Сухинова. И новая кровь. Все опасности и труды делил я с моими товарищами до конца. В 1839 году был выпущен на поселение. Определили мне городок Минусинск, где я сочетался с девушкой простого звания и где появились вы, оба наших сына.
Сибирь предстала пред моими очами страной живописной натуры. Я не молил судьбу свою о помиловании и всё менее помышлял о возврате к прежнему своему состоянию. Душа моя не старилась, и силы её не истощались. В молодости воображение моё было во всей бурной стремительности; тогда оно ещё не давало отчёта о путях своих. Теперь же обогатил своё воображение новыми идеями.
Освобождение крестьян Александром Николаевичем не примирило меня с правительством. Надобно вовсе не иметь ума, чтобы не видеть: воля без земли - та же неволя, во сто крат худшая. Мужик обманут и обворован. Он скоро поймёт состояние своё, и мятежный жар с неимоверною силою запылает в душе его. Появятся новые разины и пугачёвы, токмо ещё более страшные для аристокрации и наших набобов от фабрик и рудников, ибо сила их будет не в удали, а в просвещённом уме. Не дай Бог! Да не избежать видно.
Прости, я наговорил так многого, имея надобность исповедаться пред близким человеком. Буду молить Небо, дабы ты понял меня.
Посылаю, друг мой, родительское своё благословение. Обнимаю тебя горячо.
Вл. Андр. Белозёрский.
Минусинск, генварь, 1868.

Последний лист письма, написанного почти сорок лет тому назад (целая вечность для меня!) отложен в сторону. Вертя машинально золотую монету в пальцах, я пытался разобраться в своих впечатлениях.
Итак, дедушка был республиканцем. В этом он признаётся не без гордости. И хотя ему не пришлось принять участие в восстании, убеждения поручика Его Императорского Величества, от которых, по всей видимости, он не отказался на следствии по делу декабристов, стоили ему каторги и ссылки. Мало того, по прошествии тридцати лет после вынесения приговора, дедушка отказался возвращаться в европейскую Россию. Правда, прямо об этом он не пишет, объясняет своё решение остаться на поселении желанием не разлучаться с могилой жены, но ведь фразы из письма («волею известных тебе обстоятельств остался в Сибири» и «дворянство своё, милостиво мне возвращённое, ни в грош не ставлю») свидетельствуют ещё об одной, немаловажной причине (даже причинах) выбора Владимира Андреевича.
Такие мысли пришли мне не в тот день и час, когда я сидел над раскрытой папкой с письмом в ожидании отца. Они сформировались позже, в течение довольно длительного времени по мере того, как я читал доступную мне литературу на тему о декабристах, думал и взрослел.
Со стороны чёрного крыльца, выходящего на фруктовый сад и хозяйственный двор за ним, послышался громкий голос отца и быстрая, спотыкающаяся речь арендатора из богатых мужиков. Несколько минут спустя отец вошёл в кабинет в шинели и картузе, вскинул брови, вспоминая, почему я здесь.
- Ах, да… Прочёл? Ну, сейчас обсуждать не будем. Перевари. Там тебя Виконт обыскался.
С этими словами он решительно забрал из моих пальцев золотую монету, предупредил мой вопрос:
- Наполеондор.
- Ты был во Франции?
- Это Франция у нас была и вместе с нею двунадесят языков. Желаешь знать, как монета очутилась у нас? Когда мы с Иваном откапывали пушку, под ней, в речном иле, пряталась. Иван, вишь, как заступом её долбанул.
Я поспешил воспользоваться редкой словоохотливостью отца. Когда ещё такое случится!
- А сабля тоже из речки?
Николай Владимирович словно ждал этого вопроса
- Шашка текинская. Святая вещь! Сам Скобелев мне её вручил после сражения за Асгабадский (так и произнёс - «г») оазис. В меня тогда осколок попал, я под огнём оперировал. Любил меня грешного, покойник… да и я ему отвечал тем же… Ладно, иди.
Виконт уже скулил под дверью и царапался.

Ночью мне приснился дедушка. Я стоял над огромной, как каменная пустыня, площадью. Глухо рокотали барабаны (оказалось, после полуночи стороной прошла гроза). Его вели сквозь серую немую толпу. Высокий красный воротник его тёмно-зеленого кафтана фрачного типа с двумя рядами медных пуговиц казался пропитанным кровью. Он нёс легко, словно картонный, наш огромный, обитый медными полосами сундук из библиотеки. В нём что-то серебряно позвякивало, хотя в него мы складывали номера газет, которые было жалко выбрасывать. Он шёл медленно и пристально смотрел в мою сторону, будто искал взглядом и не мог различить в толпе. Я пытался крикнуть «вот я!», но слова не шли наружу.
Утром, наскоро позавтракав и накормив Виконта, я забрался с ним в библиотеку, где за стеклянными дверцами дубовых шкафов мерцали золотом кожаных переплётов старинные фолианты, пестрели корешки разнокалиберных книг на русском, французском и немецком языках и подшивок журналов (от «Трутня» до «Нивы»). Напрасно ждали меня заснеженный сад и лёд на Стривигоре, и Гришка в бараньем полушубке с санками наготове, напрасно вздыхал, лежа на паркете под тёплым боком голландки, Викошка, положив чёрную мордаху на вытянутые лапы. Дни шли за днями, а я, добровольный затворник, отыскивая следы декабристов, всё глубже погружался в неведомый для меня мир серьёзной истории. Именно с тех дней начал я влюбляться в древнюю старушку с молодым, привлекательным лицом Клио. Разумеется, я мало чего нашёл, что могло бы меня удовлетворить, а незаконченный роман Льва Толстого ещё больше напустил туману. Но, кажется, я начинал понимать, отчего появляются декабристы - во всех странах, во все времена.
А вот тайника в библиотеке я так и не нашёл. Даже в сундук заглянул, тот, что нёс Владимир Андреевич в моём сне. До дна в слежавшихся пластах газет докопался, тараканий рай разорил, а серебра там не оказалось.
Глава третья,
вся о Росине
В начале марта нам доставили телеграмму. Сергей Глебович Росин, нанятый для меня в репетиторы, просил встретить его в Княжполе. Выслали сани. Но Иван вернулся пустым.
- Нэма, нэ приихав.
- Что, никто с поезда не сходил? - удивилась и встревожилась Мария Александровна, растерянно вертя в руках телеграмму из Старгорода.
- Був якыйсь обирванэць. Злиз и пишов гэть.
Матушка недоуменно пожала плечами и пошла советоваться к мужу.
Однако тот обирванэць и оказался домашним учителем. Пришёл в усадьбу под вечер и долго снимал в прихожей своё ветхое пальтецо, настороженно озираясь. Под видавшей виды заячьей шапкой молодого человека оказались лёгкие, как пух, белокурые волосы, которые он безуспешно пытался смести пальцами со лба на бок. Пока я бесцеремонно разглядывал его, матушка деланно ворчала, довольная, что «пропажа» нашлась:
- Какой вы, право, рассеянный, Сергей Глебович. Ведь вы дали нам телеграмму, и естественно было рассчитывать, что вас встретят. Путь не близкий. Кто вас подвёз?
- Попутные мужики, до деревни.
- Слава Богу! Где вы оставили багаж?
Росин замялся, при нём была только какая-то клеёнчатая сума.
- Видите ли, сударыня, я полагал… Я рассчитывал всё необходимое купить здесь… Так что налегке.
Он нервно потёр руку о руку.
- Понимаю, понимаю. Сейчас пожалуйте в свою комнату, помойтесь, обсохните, обогрейтесь. А банька завтра. К ужину вас позовут… Андре, проводи господина учителя.
Росину отвели комнату рядом с моей. С утра натопили печь от души, как в морозы, поставили умывальный столик, в кувшин налили горячей воды. Всё остыло, но вряд ли наш любитель пеших прогулок под мартовским небом был в претензии. Нимало мною не интересуясь, он швырнул на кровать тощую суму, скинул на спинку стула пиджачишко, взялся за ремень грязных панталон. Мне стало неловко, я вышел. Дверь в кабинет была открыта. Оттуда донёсся голос матушки:
- Он невообразимо беден. Представляешь, Николай, у него ничего нет, ну совсем ничего. Надо бы выдать ему на гардероб, в счёт жалованья. Или нет, перешьём из твоего старого платья, он мелкий. Завтра пошлю за швеёй.

Наверное, с каждым происходит такое. Ещё вчера ты живёшь в своём детстве. Детские твои игры, книги и мечты. И вдруг, проснувшись в одно необыкновенное утро, видишь себя как будто со стороны. И удивительно, и радостно: всё вокруг стало иным, и внутри появилось что-то новое, волнующе непонятное.
Такое случилось со мной на исходе той зимы. Не знаю, что стало тому причиной. Или кто. Дедушка ли, сошедший в мой сон с портрета в золочёной раме? Учитель, который напомнил, что я почти гимназист? Книги из дубовых шкафов, недоступного мне раньше ряда? А может быть, просто время пришло, когда начинаешь понимать: не мир создан для тебя, а ты для мира? Ведь любила повторять Даша: каждому овощу своё время.
Я ощутил незримые, прочные связи между собой и миллионами тех, кто говорил со мной в повседневной жизни на одном языке и называл Отчизной ту часть земли, что и я. Трагические события скорее способствуют развитию чувств, чем благополучие. А события тех месяцев были для России трагичны. Падение Порт-Артура стало кровоточащей раной, однако терпелось. Была в этой бочке дёгтя ложка мёда - второй Севастополь. Но горечь поражения русской армии под Мукденом нечем было подсластить. Как я переживал! Нас побили! И кто? Какие-то, как называли у нас солдат микадо, макаки. Да разве только меня волновала война на Дальнем Востоке? Помню, как на конюшне Иван с досадой терзал хозяина вопросами:
- Як же так, нехрысти православных бьють! Чи бог в ных сыльнишый? Чи наш за грихы своих карае?
Видимо, вопрос задел Николая Владимировича за живое. Не сообразуясь с тем, что перед ним мужик хоть и грамотный, да университетов не кончавший, в сердцах разразился целой лекцией:
- Бог у нас, Ваня, не хуже, чем у других, да вот генералы остались дрянные; способных ведь, талантливых и честных, не трусов, в могилу свели… Это мы умеем с восемьдесят второго года, - (отец явно намекал на своего кумира). - Макаров на дне моря, Кондратенко - снарядом в клочья. Всё! Таких других нет. Погляди на наших нынешних героев, прости, Господи! Алексеев, как сказал бы Александр Васильевич, шаркун паркетный, Стессель изменник. Какую крепость сдал! Куропаткину только ротой командовать - никакого творчества, инициативы. Рождественский, этот адмирал берёзовых корыт… Эх, да что говорить! Ведь как в нашей армии производятся назначения на высшие должности? Через связи, через старшинство по службе, через петербургские канцелярии и дворцовые приёмные, фешенебельные рестораны изготовляется теперь большинство русских военачальников. Пролезают карьеристы, типы без определённых убеждений, равнодушные к успеху дела, лишённые самостоятельных идей, зачастую совершенно ограниченные, но слывущие умными и, главное, тактичными. А для управления большими массами войск и флотом народа, заметь, не морского, нужны характер, военные способности, основательное знакомство со всеми родами войск, в связи с условиями современной техники, и систематическая практика, гордая, бесстрашная самостоятельность, которой отличался, например, Барклай.
На этой фразе отец умолк, видимо, сообразив, что увлёкся, что аудитории, состоящей из бывшего денщика, оставивших свои дела работников и кандидата в гимназисты, требуются более простые, понятные слова. Круто развернувшись на каблуках кавалерийских сапог, не добавив больше ни слова, пошёл, чернея узкой шинелью, подняв плечи, между осевших, грязных сугробов голого сада к дому.
Неудовлетворённый, я его догнал возле черных кустов сирени, охватывающих заднюю сторону дома с крытой террасой, на которую выходила гостиная двустворчатой застеклённой дверью, в ту пору года запертой.
Не оборачиваясь на мои торопливые шаги, он спросил:
- Что тебе?
- Папа, а вот писали, будто Куропаткин - второй Белый Генерал.
Отец ответил, когда мы мокрой тропинкой в таящем снегу обогнули угол дома и подошли к чёрному крыльцу под жестяным козырьком:
- И я так думал. Выходит, все мы ошибались. Командующий Манчжурской армией, храбрец под пулями, при всех его бесспорных достоинствах военного министра и хозяйственника, много думал, как настроены к нему в правительственных сферах. Ему важно что говорят о нём в придворных кругах, в Зимнем, что пишут в газетах. Он желал всем нравиться и угождать. Вот и угодил - японцам. Нет, наш Скобелев был не таков.
Мы поднялись на крыльцо, вошли в коридор; в его дальнем конце находился кабинет. Я не отставал:
- А каков?
- Генералу тоже важно было знать, что о нём думают там и там, - Николай Владимирович показал пальцем вниз и вверх, - как отзываются о его неординарных, смелых, часто очень рискованных высказываниях и поступках. Только не для того, чтобы тешить самолюбие и кому бы то ни было угождать. Лишь для принятия тактики поведения, для расчёта последующих шагов. Тактик он был великий. Ни перед кем не пресмыкался, гнул свою линию.
Вновь неудовлетворённый, я направился к себе. Заглянул в комнату Росина, думая застать учителя, расспросить подробнее о том, что занимало меня. Его не было. Стол покрывала старая газета, в фиолетовых чернильных пятнах. «Старгородский вестник» почти месячной давности был раскрыт на уголовной хронике. Не удивительно. Я уже заметил: единственный человек в доме, кого не трогали несчастья соотечественников в Манчжурии и на Тихом океане, был Росин. Он никогда первым не заговаривал о войне, а на вопросы о ней домашних отвечал неохотно, обнаруживая полную неосведомлённость о событиях на театре военных действий. И умно молчал, если невесёлые вести обсуждались за обеденным столом. Отец вообще разговаривал с ним редко, ограничивался поклонами, а то и вовсе не замечал. Хозяин откровенно невзлюбил нового человека в доме, даже непонятно, за что. Не раз я перехватывал брезгливый взгляд отца, направленный на моего учителя. Неужели ему так неприятны альбиносы? Так ведь сам светло-русый (был, сейчас седой). Может быть, отец и сам себя в этой природной раскраске никогда не любил? Бывает такое.
Мой взгляд остановился на рисунке запрокинутого лица с прикрытыми веками. Заметка под ней скупо и скучно рассказывала о гибели под копытами лихача ночью, на неосвещённой окраине Старгорода, молодого человека. Ни денег, ни документов при теле не обнаружили. Рисунок с лица мёртвого прилагался в надежде на опознание. Давались приметы: волосы русые, глаза голубые, рост средний, одет был в пальто и пиджачную тройку; картуз с меховыми ушами и затыльником был вдавлен колесом в снег. Поначалу мне лицо затоптанного показалось знакомым. Где я видел такое? Нет, не припомню. Я уделяю этому событию потому столько внимания, что, много лет спустя, оно отзовётся угрозой для моей жизни. Потерпите немного, не заглядывайте в конец записок!
Вернусь к своему учителю, тем более, что он столкнулся со мной в дверях, когда я выходил от него.
- Ты чего здесь делаешь?
- Вас ищу.
- А я тебя. Хочу обрадовать: занятия на сегодня отменяются. Надобно съездить в Княжполь, забрать почту, да батюшке Марии Александровны гостинец передать. Сделай одолжение, друг мой - сбегай, вели заложить дрожки. К чёрту сани! Дорога уже плывёт.
Я, разумеется, был доволен, но виду не подал, наоборот, изобразил озабоченность:
- А что, больше некому?
- Сам напросился. Дельце там есть у меня.
Учитель мой был возбуждён, потирал бледные руки. Было бы от чего радоваться! Скучнейший городок: собор, трактиры, летний театр под гастролирующие труппы. По воскресеньям военный оркестр медными звуками пугает ворон в саду, тешит публику. Да, ещё синематограф недавно открыли. Как-то отец, посмеиваясь в свои, «под Скобелева», усы, сказал за обедом матушке в отсутствие моего наставника: «Знаешь, Марья, а твой Росин, оказывается, любитель искусства». - «Как так?» - «Да вот, давеча направляюсь домой, а наша Аглая, под седлом, попоной укрыта, возле синематографа привязана». - «Да, вспоминаю, тогда Сергей Глебович за чем-то в город ездил. Только почему ты думаешь, что он эту гадость смотрел?» (матушка, однажды посмотрев ленту «Вельвеля кушает компот», ужас как осерчала на новое развлечение). - «Ну, значит, сидел он в трактире. Рядом других культурных заведений нет», - продолжал насмешничать Николай Владимирович. Так что возбуждение добровольного посыльного имело причину.
Вообще, странным человеком оказался мой учитель. Менялся он по десять раз на день, словно мартовская погода. Положим, за завтраком оживлён, шутит, даже очень мило, а к полудню без всякой видимой причины становится мрачным, по пустякам раздражается. Ну, думаешь, денёк выдался - сплошная борьба за существование. И опять не угадываешь: солнце не успело сесть, а Росин уже в подавленном состоянии. Замечаешь, хочется ему остаться наедине со своими мыслями, в бесцветных глазах тоска, какая бывает у самоубийц, если верить французским романистам. Страшно за него становилось.
Занимался он со мной вяло, без энтузиазма, как теперь говорят. О многих вещах представление имел слабое, и во всем полагался на учебники, какие нашлись в доме княжпольского деда, учителя уездной гимназии. Я без труда водил его за нос по всем предметам, отвечая на уроки. Только не по немецкому языку. Знал он его отлично (что подтвердила и матушка), правда, писал не лучше своего подопечного, это я заметил. Словом, учил он меня всему шутя и не докучал моралью строгой. Что и говорить, повезло мне.
Одного я опасался: а вдруг родители догадаются о своеобразной «учёности» моего наставника, и вместо покладистого Росина в доме появится какой-нибудь зануда, набитый под воротник знаниями. Чтобы обезопасить себя от такой напасти, приходилось всем своим видом изображать утомляемость от занятий. Однако тревожился я напрасно. Николай Владимирович доверял выбору жены, а матушку мою убаюкали рекомендательные письма, представленные Сергеем Глебовичем. Как относился к нему отец, я уже сказал: поклоны при встрече, иногда «доброе утро», «спокойной ночи», две-три фразы, брошенные в сторону, если молчание могло показаться оскорбительным. Вот и всё общение хозяина и наёмного работника. Росин, человек, несомненно, впечатлительный, счёл разумным для себя не напоминать суровому владельцу усадьбы о своём существовании.
Иначе сложились отношения между Марией Александровной и «ингерманландцем» (так с кривой улыбкой почему-то представился хозяйке Росин, когда она его спросила, откуда он родом). Наконец в особе вежливого, умеющего поддерживать разговор молодого человека одинокая, по сути, женщина обрела внимательного собеседника. Перед ним можно раскрыть душу, не опасаясь, что тебя не поймут, оборвут на полуслове и высмеют. Человек, который так чисто говорит на языке Гёте, - это вам не попадья какая-нибудь, не по-бабьему умная, но ограниченная Анна Мельничукова! Ещё вчера жизнь хозяйки усадьбы заключалась в хозяйственной деятельности, утомительной и бестолковой, поскольку она не чувствовала к ней призвания, в чтении книг и журналов, в непростых попытках пестовать единственного сына, так как приходилось оглядываться на мужа. Проще было просто любить меня, исключив менторство, заботиться, чтобы я был чисто одет и накормлен, здоров, пребывал на безопасном расстоянии от всего, что могло привести к беде. Однако матушка решительно не понимала душу мальчика-подростка. Она не знала, о чём говорить со мной, чем увлечь, как вызвать на откровенность. Чувствовала, когда я рядом с ней начинал скучать, и от этого ещё больше терялась. Не умея изменить положение, убегала за спасительную ширму из толстых журналов и романов, где скоро начинала мучиться раскаянием в своей слабости.
Нечего и говорить, что Сергей Глебович светло разнообразил её существование. Они часто бывали вместе: прогуливались по саду в том направлении, откуда доносился мой голос или где, по их предположению, я мог находиться; катались со мной по Стривигору после починки лодки, допоздна засиживались у камина (камин был только в гостиной), болтая о пустяках или играя в «двадцать одно» по копеечке. Чувствовалось, что им друг с другом легко. Росин с Марией Александровной держался свободно, но почтительно. Он позволял себе «капризничать», как называла хозяйка однозначную, по моему мнению, грубость своего любимца, только в карточной игре. Сергей Глебович оказался азартным игроком. Он не умел проигрывать. Дело было не в потерянной им копеечке. А в самом факте неудачи. Неудача его злила, срывала лоск воспитания. Он становился раздражительным, начинал хамить, бросать карты в сторону женщины. Марию Александровну это только забавляло.
- Вы совсем ещё мальчик, Серж.
Она относилась к нему, как старшая сестра к младшему брату. Но хозяйка, женщина «бальзаковского возраста», и молодой, приставленный к её сыну человек, так и не смогли стать друзьями. Ведь дружба предполагает взаимную откровенность, доверие. А матушка стыдилась нашей бедности, вернее сказать несостоятельности, чтобы быть вам, представителям не избалованной материальными благами «прослойки», более понятным.
- Ах, Серж, мы привыкли во многом отказывать себе. Мы ведь неимущие, даром что из привилегированного сословия: Николай Владимирович - врач, почти без практики, я - бывшая сестра милосердия, дочь уездного учителя. Мы живём не по средствам, только не в прямом смысле, а наоборот. Видите ли, у нас кое-что отложено, но Николай Владимирович… Нет, он вовсе не скуп, мы задумали выкупить закладные на имение. Понимаете? Ради будущего Андре.
- Как не понять, Мария Александровна. Благородное намерение.
- Однако, - матушка хитро улыбнулась, - иногда я чувствую себя Крезом… женой Креза. Погодите!
Она вышла из гостиной и вскоре возвратилась, торжественно и стыдливо неся перед собой шкатулку карельской берёзы, похожую на ту, в которой отец хранил табак, но исполненную в каком-то «женском стиле».
Я покажу вам, дорогой друг, неприкосновенное. Вот этот жемчуг и брошь с бриллиантами подарил мне военный хирург Белозёрский в день венчания нас полковым батюшкой (вы не поверите!) перед полевым аналоем, в виду маячившей на горизонте конной лавы текинцев. А сапфировое колье, вот этот перстень и серьги (обратите внимание, какие крупные и чистые камни) я унаследовала от тётки. Когда Андре женится, всё передам невестке. Так положено. Вижу по вашим рукам, Серж, вы тоже не равнодушны к камням.
Серж (да простит меня за фамильярность мой наставник!), чувствовал я, даже на такой стыдливый порыв откровенности не был способен. Он ничего не говорил о своих родителях, вообще о близких ему людях. Казалось, он пришёл к нам из полного мрака, где не было ничего, и даже это «ничто» он не хотел вспоминать. Вначале матушка пыталась его разговорить, но, не получая отклика, оставила это дело.

Зима вдруг закончилась за одну ночь. Уже с неделю печей не топили. Истопник Иван по утрам не будил стуком мёрзлых валенок в коридоре. Разбудила меня радостным жужжанием первая ожившая муха. Поднял штору – остатки снега исчезли. Синевой чистого неба отливает чернь мокрой земли, деревьев сада; и грач на дорожке, первый из прилётных, тоже в чёрно-синем фраке. Выбегаю на парадное крыльцо в одной тужурке, меня обгоняет, чуть не сбивая с ног, Виконт; воздух, пронизанный солнцем, добавляет синьки его отметинам на груди и между радостных глаз. Весна!


Глава четвёртая,
в которой события в доме Белозёрских и за его стенами получают ускорение
В мае газеты сообщили об уничтожении японцами эскадры Рождественского и пленении отряда кораблей контр-адмирала Небогатова. В нашем доме узнали об этом из «Русского слова», когда привезли почту. Николай Владимирович, чувствуя недоброе, поспешил на крыльцо, тут же развернул газету. Я выскочил за ним. Мария Александровна высунулась в открытое окно своей комнаты. Пробежав глазами сообщение, отец выпалил в сердцах – «Разгром! Позор!», сбежал с крыльца, скомкав и отбросив в сторону газету. Таким я его ещё не видел. Широко шагая, он направился по гравийной дорожке вдоль переднего фасада дома к углу, там развернулся, дошёл до противоположного угла, повторил путь. И так несколько раз. Я оставался на крыльце, потерянный. Мария Александровна не решалась выйти из своей комнаты, успокоить мужа, таясь в тени откинутой шторы возле окна. Росин где-то спрятался, как от грозы. Даже бесстрашный Виконт забился под тележные колёса пушечки. Я почти дословно запомнил, что выкрикивал отец, ни к кому не обращаясь:
- Пять тысяч моряков на дне, тысяча искалечена! А пленённых кто считал? Потоплены все броненосцы! Один, мать его, флотоводец сдаёт врагу целую эскадру, другой оставляет товарищей на произвол судьбы. Мерзавцы! Негодяи! История не знает другого такого сражения! Умирать, но не сдаваться! А толку? Флот гибнет, не причинив неприятелю ни малейшего вреда. Офицеры в морском деле профаны, только и знают корабельный этикет. В морском ведомстве злоупотребления, фаворитизм, распущенность. Где была наша Тихоокеанская эскадра, когда японцы высаживались в Манчжурии? Скажете - «Варяг»! Так только «Варяг» и был всем нашим флотом! Хватит с нас этих утюгов!
Вдруг отец взбежал на крыльцо, бросив мне мимоходом:
- Вели Ивану запрягать Арапчика, да живее!
Когда он вышел из дому в длиннополом дорожном сюртуке, с плащом через руку, к нему вернулось обычное спокойствие. Во всяком случае, он овладел собой, только глаза выдавали муку мыслей. Тотчас Мельничук подал к крыльцу отцовскую коляску, покрытую свежим лаком. Матушка вышла из тени и, освещённая солнцем, казалась в своей неподвижности, в оконной раме, нарисованной на тёмном холсте. Она провожала мужа молча, трагическим взглядом тёмных выразительных глаз. Вопреки обычаю, Николай Владимирович не стал мучить жену неизвестностью:
- Жди меня в субботу. И распорядись насчёт обеда. На восьмерых. Теперь гости приезжать к нам будут часто. Думаю, тебе это доставит удовольствие.
- Хорошо, Николай, - только и смогла ответить хозяйка дома.

Субботним утром, наскоро позавтракав, я сбежал от Сергея Глебовича на Олегову горку, откуда далеко просматривалась дорога. За рекой она полого воздымалась к окраинным избам Низов. Там, в направлении церкви, ныряла в тёмную зелень села и затем опять появлялась светлыми штрихами на склоне дальней холмистой гряды, всё утончаясь, утончаясь.
Ближе к полудню дорога запылила на спуске к речке. Вскоре я узнал отцовскую коляску, влекомую Арапчиком. За ней пара караковых катила открытый тарантас, будто гружёный тыквами или кочанами капусты. Рано ещё вроде бы! Ан нет, вблизи «овощи» оказались головами тесно сидевших в экипаже людей. Я припустил вниз по склону холма, чтобы предупредить о прибытии гостей.
Никогда в нашем доме не было столь шумно, хотя бывало и более тесно от тех «пациентов» в армейских погонах, которых я описал выше. Одного из последних, капитана, опознал среди новоприбывших. Остальных видел впервые. Позже открылось, что служили они в расквартированной недавно в уезде артиллерийской части. Все молодые, в чинах невысоких - поручики да подпоручики, горласты и непоседливы, всяк старался выглядеть в глазах других и хозяйки дома старше и значительней, только плохо выходило. Весёлость прибывшей ватаги не вязалась с тем настроением, с каким отец несколько дней тому покинул усадьбу. Неужели дела русской армии в Манчжурии пошли лучше?
В задней половине дома, выходящей окнами в парк, было два «зальца» с паркетным полом. В одном размещалась библиотека, второе служило гостиной. Только здесь был камин. Двустворчатые двери с тамбурами соединяли гостиную с библиотекой, столовой и коридором. Через застеклённую дверь между окнами был выход на веранду.
Как обычно при гостях, обедали в гостиной. Мария Александровна вышла к столу в лиловом платье, в тон майской сирени, которая лезла из цветника через веранду в растворённые окна и двери. Офицеры, представляясь по очереди, целовали даме ручку, щёлкали каблуками, точь-в-точь как это описывается в старых романах. Хозяйка задерживала дыхание. В отличие от прежних застолий с участием гостей, тот обед оживил затворницу усадьбы. Что произошло? Впрочем, вопрос этот я задал не тогда, а много позже. И попытался на него ответить.
Матушка устала от того образа жизни, на который она обрекла себя после смерти второй дочери, найдя виноватого в муже, сама же отстранив его от себя и тем самым возбудив в нём ответное отчуждение. Она была готова оттаять с моим появлением на свет, но при этом необходимо было провести работу по воскрешению прежнего Николая, хоть и сурового, не любящего сантименты, но уважавшего жену, привязанного к ней годами совместной жизни. Такой труд ей оказался не по силам, обидчивость брала в ней верх, когда на робкий стук он отвечал язвительным словечком или холодом непонимания. Росин расшевелил её, сделал более открытой, а отцовские слова, сказанные перед последней поездкой в Княжполь, сами по себе обыкновенные, настроили её на светлое ожидание, которое не обмануло. Думаю, я не далёк от истины, сделав такой вывод.
И отец, показалось мне, возвратился другим. Лицо помолодело на майском солнце, морщины стали мельче; он укоротил пики усов, до этого несколько театральных. При высоком росте, усохший от переживаний, вызванных унижением России на Дальнем Востоке, он показался мне более значительным на фоне зелёного молодняка.
Когда матушка позвала гостей к столу, отец подозвал меня:
- Где Росин?
- У себя, заперся.
- Болен, что ли?
Я пожал плечами. На ум пришло слово, недавно вычитанное у Пушкина:
- Хандрит.
- Сергей Глебович неважно себя чувствует, - услышала наш разговор матушка.
Отец, мне показалось, был удовлетворён.
- Ладно, в гостиной мы ему… хм, рады, а там, - глазами на двойную, обитую изнутри войлоком дверь библиотеки, - делать ему будет нечего. Найдите предлог для прогулки с ним. Словом, после обеда куда-нибудь уведите.
Я почувствовал гордость: отец обращался и ко мне. Расшибусь в лепёшку, а просьбу выполню! Здесь необходимо отметить, что в то время в семьях нашего круга несовершеннолетних детей за общий стол не сажали. Но для меня, как для единственного отпрыска Белозёрских вынужденно делали исключение.

Обед затянулся до вечерних сумерек. Я, признаться, был разочарован, так как ожидал, что говорить будут о последних событиях в океане и в Манчжурии, но этой темы не касались, словно сговорились. Я даже обиделся: такое несчастье для России, а их, взрослых, занимают уездные сплетни. Одну я здесь передам, ибо имя, в ней названное, ещё сыграет заметную роль в судьбе моих близких и меня лично. Огласил её, постучав вилкой о графинчик с водкой для привлечения внимания, весёлый поручик с русской фамилией (Попов? Иванов?.. Забыл) и монгольским лицом - блином:
- Слыхали, господа, о поединке между заводчиком Прохоровым и князем?.. Едет, знаете ли, князь лесом, а навстречу ему Прохоров, тоже на дрожках. Ну, разъехаться им не то, чтобы невозможно, а кто-то уступить должен. Тут старик, князь, значит, топорщит усы: «Вороти в сторону!». - «Что за птица?» - скалится заводчик. - Сам сворачивай!». - «Протри зенки, мужлан! Не узнаёшь? Я князь Телятьев», - кипятится его сиятельство, на что Прохоров отвечает: «Я таких тухлых Телятьевых покупаю пудами по рублю целковому и скармливаю псам». Между ними давний спор о той рощице, что у Бел-озера. Князя едва кондрашка не хватила от такой куртуазности. Не вызывать же барину вчерашнего крепостного к барьеру. Так что бы вы подумали?.. Схватились их кучера, прямо на просеке, в луже. На кнутах!
- O tempora, o mores! - притворно воскликнул длиннорукий капитан, из старых знакомых, «пациент», так сказать.
- Какой ужас! - без притворства возмутилась матушка. - Так оскорбить князя.
На её реплику откликнулся Николай Владимирович, до сих пор не проронивший ни слова:
- Ужас не в том, что сиятельная особа получила словесную пощёчину, а в том, что сейчас в России можно купить всё и всех. Вспомните, когда наша сибирская одноколейка едва справлялась, чтобы пропускать эшелоны с войсками в сторону Манчжурии, все наши прохоровы покупали дорожное начальство, и те давали зелёную улицу товарнякам с вином и яствами, парфюмерией для высоких армейских чинов.
Я навострил уши: наконец-то начинается интересное. Действительно, раздался тонкий голос розовощёкого поручика, не по летам тучного, который со знанием дела, не торопясь, один расправился с уткой - матушкиным фирменным (сказали бы теперь) блюдом:
- Что вы, господа, всё о печальном! Да, мы потерпели ряд неудач, но армия не уничтожена. Сейчас командование сконцентрировало севернее Телина свежие силы. Японцы истощены. Они же мира запросили. Дайте срок, и сбросим их в море.
- Шиш! - воскликнул длиннорукий капитан, опрокидывая на скатерть фужер с красным вином. - Простите, сударыня, а за «шиш» отдельно. Петербург так горячо ухватился за предложение о мире, что инициативу повсюду приписывают нам.
Его поддержал хозяин дома:
- Капитан прав. Потеря двух эскадр произвела такое впечатление на правительство, что в столицах никто не хочет говорить о продолжении войны. Её судьбу решил флот ещё до нападения самураев на Порт-Артур и крейсер «Варяг» в Чемульпо. Алексеев хвастался могуществом Тихоокеанской эскадры и ничего не сделал, чтобы препятствовать высадке солдат микадо на материк. Вообще, надо честно признаться: Россия совсем не морская держава, русские никогда не были и не будут настоящими моряками. Наши моряки - сухопутные, лучше всего они показывают себя, когда сходят на берег, там становятся пехотинцами и артиллеристами. Пример? Корфу, Севастополь. Что? Кто сказал о двадцати победах на море? Кого топили - турок, ещё те моряки! Шведы? Бывают исключения. Кстати, мы редко вспоминаем, как шведы сожгли нашу Балтийскую эскадру под носом у Екатерины Великой. А надо бы помнить. России следует о береговой обороне радеть, а не о постройке новых дредноутов. Одно разорение казне. При такой территории каждый из трёх флотов должен отвечать вызову крупных морских держав. Собирать их в одном месте, значит, обрекать на поражение, что и доказал Рождественский вкупе с Алексеевым и Небогатовым. Да, в этой войне Россию унизила не армия (армия ещё способна сражаться и побеждать), а флот. Он же причина того, что мы спешим, обгоняя японцев, за стол переговоров, где потерпим ещё одно поражение, как на Берлинском конгрессе в 1878 году, и до этого, после Крыма, в Париже.
Отец умолк. Казалось, никто его не поддержит; обидно было слышать такие слова о славном нашем флоте. Лица обедавших стали хмурыми; кто ковырялся в десерте, кто вообще сидел, повесив голову. Неожиданно поручик, похожий на молодую купчиху с портрета Кустодиева, доедая внушительный кусок шарлотки, косвенно поддержал старшего по чину, передав чужое мнение:
- Послушайте, что сказал перед отплытием на Дальний Восток покойник Бухвостов (тот, что командовал броненосцем «Александр III»). За точность не ручаюсь, мне эти слова передал полковник Мартынов (вы о нём слышали - военный историк), а тот, в свою очередь, слышал их от Суворина, издателя «Нового времени». Так вот, якобы Бухвостов накаркал: «Победы не будет. Мы растеряем половину эскадры по пути, остатки потопят японцы; у них флот исправнее и моряки они настоящие. За одно ручаемся, мы все погибнем, но не сдадимся». Каперанг слово сдержал. А вот за Небогатова ручался опрометчиво.
Чей-то голос:
- Да, не сдаваться и погибать, это мы умеем. И всё-таки несправедливо только моряков винить. Каждое столкновение с японцами на суше до сих пор неизменно заканчивалось нашим поражением, как бы упорно мы не держались. Солдат просто приучили к отступлению. Только наша национальная выносливость не позволила всем этим «отходам на заранее подготовленные позиции» не превратиться в бегство. По мнению иностранных агентов при русской армии, всякая другая европейская армия при таких условиях давно бы разбежалась.
Кто-то обиделся:
- Ну вот, национальная выносливость! Святой народ! Он бы все другие народы левой рукой разбросал, если бы ему не мешали генералы и офицеры.
Николай Владимирович посчитал необходимостью не дать разгореться спору:
- Солдата русского я знал близко в условиях трудных побед, в лучшие для отечественного оружия годы. А нынешнего - лучше знает Мартынов, кстати, мой знакомец. Недавно получил от него письмо, позвольте процитирую по памяти… “Посреди развалин нашей старой военной системы лишь одно стоит непоколебимо - это мужество русского солдата. Армия, которая давно потеряла всякую веру в своих начальников и которая тем не менее сохранила полную боевую готовность, должна отличаться исключительной нравственной упругостью’’. Наш солдат, я уверен, с дельными, любимыми офицерами способен совершать чудеса храбрости; с ненавистными же или некомпетентными, с трусами его нельзя узнать. Те офицеры, которые видят в рядовом человека, равного себе, именно в бою, больше чем в иных условиях, могут поручиться за высшую степень боеспособности своих людей. Особенно если к любви солдатского окружения добавляется уважение к деловым качествам, твердости, доблести командира. Говорят, таких офицеров становится всё меньше, преобладают некомпетентные, серенькие, равнодушные к делу и окружающим; именно среди них много трусов.
- Истину говорят, - воспользовался паузой тот, который в числе виновников поражения назвал армию.- Ведь большая часть их выходит из юнкерских училищ, куда стекаются неудачники всех профессий, не чувствуя к военной службе ни малейшего призвания. Только меньшую часть армия получает из воспитанников кадетских корпусов и военных училищ. Они достаточно образованны в общем и специальном смыслах. Однако и между ними мало встречается людей, чувствующих призвание к военному делу. Жизнь строевого офицера обставлена так, что она внушает отвращение к военной специальности. Живое, интересное дело воспитания солдата и подготовки войск к войне сведено к формалистике и мертвечине. Весь порядок занятий точно, в подробностях, регламентирован уставами, наставлениями, инструкциями, приказами, расписаниями. Одним словом, наш строевой офицер на службе в полку находится под постоянной опекой; его деятельность лишена инициативы и самостоятельности. Притом, вся карьера строевого офицера находится в руках начальников, отчего её движителем являются не способность и самостоятельность, а пронырливость и искательность. Добавьте к тяжелым условиям армейской службы мизерные офицерские оклады…
Выпалив это, говоривший перевёл дыхание, собираясь, видимо, продолжить мысль, но теперь паузой воспользовался обидчивый защитник армейской касты:
- И всё-таки наши строевые офицеры в общей своей массе проявили немало самоотвержения. Возможно, им не хватает умения, но доблести достаточно, что доказывается огромным процентом убыли именно нашего брата в Манчжурии.
Посыпались насмешки:
- Ну, за этим столом нашего брата не убудет.
- Обошла нас доблесть, не заметила.
- Одно утешение, наш Нельсон за всех отвоевался.
- Кстати, - спросил отец у того, кто произнёс последнюю фразу, - поручик Радыч или, как вы его называете, Адмирал Нельсон, долго намеревается задерживаться в столице?
- Не знаю, что и ответить, доктор. Дело уж больно сложное.
- Хорошо. Когда объявится, передайте мою просьбу пожаловать сюда, - Николай Владимирович отложил салфетку, обвёл сидящих за столом, показалось мне, пытливым взглядом. - Что ж, господа, не пора ли перекурить? Тогда перейдём в библиотеку. Марья… Александровна, прошу распорядиться насчёт кофе.
И первым встал из-за стола. Пропуская гостей в соседнее зальце, как бы заключил разговор за обедом:
- Повторю классика: «Жизнь наша - грустная штука». Нужны реформы. Александр Николаевич не доделал. И характера не хватило, и не дали… В России реформы возможны только сверху. Если допустим снизу, бесы вырвутся со своими реформами. Та диктатура будет почище прежней.
- Да полно, доктор! Что за мистика! О каких бесах вы говорите? - воскликнул длиннорукий капитан, который никак не решался обойти Виконта, разлёгшегося на полу.
- Читайте Достоевского. Он лучше меня объяснит… Виконт! Встать! На место! Андрей, ступайте оба в парк, да Росина прихвати, свежий воздух - лучшее лекарство от всех болезней.

Цвели липы. Уже несколько дней я оставался в доме под надзором Даши и учителя. Накануне матушку позвали в Княжполь к тяжело заболевшему отцу. Николай Владимирович вызвался сопровождать её, резонно решив, что, как врач, у постели занемогшего старика будет не лишним. Одним поздним утром мы с Росиным, спасаясь от жары (наши комнаты выходили окнами на юг), переместились на противоположную сторону дома, в библиотеку, куда никогда не заглядывало солнце, с намерением заняться историей, но отвлеклись чтением старых журналов. Двери в коридор и из коридора на крыльцо были отворены, искусственно вызывая сквозняк. Топот копыт по гравийному настилу, в неурочное время раздавшийся со стороны подъездной аллеи, заставил меня выскочить из дому: кто бы это мог быть?
К парадному крыльцу подкатывал с лихим разворотом пароконный наёмный экипаж с опущенным верхом. На заднем сиденье, широко расставив короткие мускулистые ноги, обтянутые узкими панталонами, сидел смуглолицый поручик, похожий на черкеса тонким крючковатым носом. Левый его глаз покрывала чёрная повязка. Я догадался: передо мной тот, кого давеча назвали Адмиралом Нельсоном. Белозубо улыбнувшись, он ловко, презрев подножку, спрыгнул на землю возле пушки и вдруг замер, изумлённо глядя поверх моей головы единственным глазом.
- Барон!?
Я оглянулся. В дверях стоял Росин. Можете представить: абсолютно белое лицо моего учителя… стало белее отложного воротника его рубашки тонкого полотна (из отцовских запасов). Немая сцена. Наконец бескровные губы Сергея Глебовича трагически прошептали:
- Юрий! Ради Бога, сейчас ни слова. Потом… Объясню.
Поручик медленно поднялся на крыльцо, игнорируя меня.
- Что?.. Разрази меня гром!
Росин схватил его за руку, повторяя:
- Ни слова! Потом. Потом.
И потянул за собой в дом.
Я терзался любопытством, несколько раз прошёлся мимо комнаты учителя по внутреннему коридору, но двери были плотно захлопнуты, за ними едва слышались невнятные голоса, один торопливый, другой - изредка вклинивающийся в скороговорку. Под окном, закрытым, несмотря на жару, вообще ничего не было слышно. Так я и промаялся, кружа вокруг дома, входя в него и выходя то в цветник через террасу, то к въездной аллее. Ближе к вечеру в конце её, между кирпичными столбами показался Арапчик, впряжённый в коляску. Я бросился навстречу родителям, гордый тем, что могу первым уведомить отца о приезде гостя, которого, помнил я, он ждал ещё в тот субботний день, когда наши славные армия и флот подверглись за обеденным столом столь уничижительной критике.
- Папа! Адмирал Нельсон приехал, - завопил что есть силы, вскакивая на подножку экипажа, который при моём приближении остановился.
Отец нахмурился:
- Для кого может быть и Адмирал Нельсон, а для тебя - поручик Радыч.
Родители выглядели усталыми. Дорожная одежда на них была мятой и пропылённой. Я поспешил исправить неловкость:
- Что дедушка?
Матушка благодарно взглянула на мужа.
- Слава Богу, пошёл на поправку.
Шагом подъехали к крыльцу. Отец помог жене сойти на землю. В это время в дверях появился наш гость в сопровождении Росина. Учитель сейчас был разительно не похож на того, кого несколько часов тому назад Радыч назвал бароном. Теперь, могу поклясться, его впалые щёки порозовели, испуг в бесцветных глазах, редко утыканных по красным векам белыми ресницами, сменился выражением покоя. Радыч выпятил грудь под белым кителем:
- Имею честь представиться сударыня: поручик Радыч, Юрий Михайлович. Здравствуйте, доктор.
Матушка молча, доброжелательно улыбаясь, поклонилась, не подавая руки (с дороги ведь). Николай Владимирович поднёс два пальца к козырьку картуза:
- Рад вас видеть, поручик. Вы, я вижу, с нашим уважаемым педагогом уже познакомились.
- Барон - мой приятель с юности, - начал Радыч и осёкся. Но слово уже вылетело.
- Барон?- удивился отец.
- Простите, у каждого в детстве бывают прозвища. Трудно отвыкнуть.
Я украдкой посмотрел на учителя. Вновь лицо его сделалось меловым.
Матушка покачала головой:
- Боже, какие вы ещё дети, чуть старше Андрея.
Николай Владимирович в шутку вступился за гостя:
- Этот ребёнок, Марья Александровна, Георгиевский кавалер. Прошёл Лаоян и Мукден. Был ранен. Кстати, Юрий Михайлович, как ваш глаз?
- Глаза нет, - с некоторой рисовкой ответил ветеран войны, потрогав пальцами повязку и привстав на носках, пытаясь прибавить своему незавидному росту. - Учусь видеть одним. На столбы уже не налетаю.
- И хорошо! Главное, живым вышли.
- Что же мы! Прошу в дом, - засуетилась матушка. - Скоро ужинаем. Прошу извинить меня, я на часик вас оставлю.
Даша, не ожидавшая в тот день хозяев, тем более гостя, ужин собрала на скорую руку; благо, под рукой было всё: зелень, куры, молочное. Стол они с хозяйкой накрыли в столовой. В общем разговоре открылось, что Радыч родом из Гатчины; сейчас после ранения отдыхает в Княжполе, в семье однополчанина.
- Какой же в городе отдых! - возразила матушка. Отец её поддержал:
- Верно. Я уже предлагал Юрию Михайловичу погостить у нас. Ну, ну, не стесняйтесь, не забывайте - я врач, понаблюдаю за вами. Кстати, завтра же осмотрю. Заодно поговорим о Петербурге. Ведь вам есть что рассказать, верно? Ну что? Отдыхать? Дорога была тяжёлой. Да и наш гимназист, видно, совсем замучил своего наставника. По койкам!
В продолжении всего разговора Росин почти не притрагивался к еде, нервным движением руки смахивал со лба прядь непослушных волос и шумно вздохнул, выйдя вслед за мной из столовой.

Утром, когда врач Белозёрский осматривал в кабинете поручика, Иван привёз почту. Матушка принялась её разбирать. Как только муж освободился и вышел в гостиную, оставив пациента одеваться, поспешила к нему с запечатанным конвертом.
- Тебе, срочное.
Отец отошёл к окну, вскрыл конверт. В нём была записка, судя по четвертушке бумаги. Лицо его налилось кровью, потемнело.
- От него?- спросила жена упавшим голосом.
Отец согласно кивнул.
- Что будем делать?
- Надобно ехать, просить отсрочку.
Через час коляска скрылась за поворотом в конце липовой аллеи.


Глава пятая,
одинаково интригующая в начале и в конце
Письмо и поспешный отъезд мужа так подействовали на Марию Александровну, что её свалил жестокий приступ мигрени. Несколько дней она не выходила из комнаты, повязав лоб полотенцем, отгородившись от солнца плотной шторой. Лицо у Даши сделалось озабоченным больше обыкновенного. Запах уксуса снова пропитал весь дом. Время в нём остановилось, повинуясь круглому латунному маятнику, замершему в ореховом футляре напольных часов от прикосновения рук горничной. Звон их из гостиной больше не доносился, все говорили шёпотом.
Поэтому честь принимать поручика выпала мне. Пользуясь правами хозяина, первым делом я освободил Сергея Глебовича от обязанностей домашнего учителя, что он, как ожидалось, перенёс стойко. Оставалось организовать светские развлечения.
Усадьба выходила парком на речную кручу. Парк и старый лес здесь разделял овражек. К западу от него стояли над Стривигором сосны во главе с Прабабушкой, самым древним деревом округи, по мнению садовника, покинувшего Белозёрских из-за бессилия перед буйством зелени; к востоку - берёзы. Среди них уже на моей памяти поставили круглую беседку, которую родители называли ротондой. От неё вели вниз, к речной заводи, вырубленные в плотной глине и укреплённые плетёнкой ступеньки. В конце концов, излазив по всем направлениям труднопроходимые дебри заброшенного парка, мы, трое предоставленных самим себе мужчин, вышли к этому месту.
- О, лодка! - оживился поручик, увидев под ногами полузатопленную плоскодонку.
Пока я вычёрпывал полотняным картузом из посудины воду, Радыч, орудуя булыжником, перебивал цепь, которой лодка крепилась к ветле. Чёрная повязка на месте потерянного глаза мешала поручику; он постоянно поправлял её как-то почтительно, похоже, гордился. Цепь была на замке, из замка торчал ключ, но всё это ржавое железо - цепь, замок и ключ - давно представляли собой единое и неделимое тело рыжего цвета. Поручик, в расстегнутой на волосатой груди рубашке тонкого полотна, в закатанных до колен панталонах, босоногий, был склонен ёрничать:
- Дорогой барон, не откажите в любезности разделить с нами кругосветное плавание.
- Пожалуйста, я ведь просил, не называй меня бароном, - кисло отозвался Росин. Пока мы трудились изо всех сил, он безразлично сидел на склонённой к воде ветле в парусиновой пиджачной паре и соломенной шляпе. От жары сухое его лицо распарилось, стало красным, отчего белёсые брови и ресницы казались ненастоящими, приклеенными. Он стал похож на Деда-Мороза, не успевшего сбежать на северный полюс вместе с зимой.
Чёртик, плясавший в единственном глазу насмешника, исчез.
- Прости, Арн… Фу, чёрт! Сергей… Забываюсь.
Сергей Глебович неловко полез в лодку, вцепившись мне в плечо цепкими пальцами. Работу свою я не доделал, парусиновые полуботинки нашего денди, начищенные зубным порошком, покрылись грязными пятнами. Он совсем расстроился. Зато Радыч испытывал восторг. Действительно, мальчишка, прямо мой сверстник!
- Э, где наше не пропадало! Андрей Николаич, извольте время от времени вычерпывать воду, если не хотите попасть русалкам в сети.
С этими словами он сел за вёсла, которые нашлись под ветлой. Лодка вышла из заводи на стрежень, но и здесь течение было медленным. Впрочем, куда спешить!
- Из-за о-острова на стре-ежень, на просто-ор ре-ечной волны, - фальшиво, высоким голос закричал поручик, я подхватил. Речной обрыв с нависающей над ним зеленью парка, увлекая с собой белые колонки и зелёный купол ротонды, рослую Прабабушку и сужающуюся щель овражка между ними, поплыл за корму. Нас медленно сносило к мосту, Радыч только слегка пошевеливал вёслами, не давая лодке стать боком к течению. Справа, за речным обрывом, открылась расплывшаяся под тяжестью веков Олегова горка, увенчанная каменным крестом, высеченным из гранитного валуна, одного из тех, что вперемежку с булыжником и мелкими обломками скандинавских пород покрыли после отступления материковых льдов всхолмленную равнину Старгородщины. Яркое солнце чётко выделило на склоне кургана борозду, оставленную копателями клада. Тут меня осенило:
- Господа, чего зря время тратить! Предлагаю осмотреть место, где Николай Владимирович откопал… горшок с наполеондорами, - (меня понесло, но остановиться я не мог). - Разворачивайтесь, Юрий Михайлович, здесь течение не сильное, выгребем.
Мои спутники уставились на меня, как на помешанного. Поручик даже бросил вёсла.
- Какой горшок? Что за притча!
Я так быстро вошёл в роль, что обиделся:
- Никакая не притча! Мы под берегом откопали пушку (там французы в двенадцатом году переходили речку), а под пушкой был горшок с золотыми монетами. Клады ведь в горшках прячут. Разве вы не знаете?
Росин смотрел на меня с интересом, но Радыч усомнился:
- Что это французам приспичило клады прятать? В горшках! Шутить изволите, юноша?
- И вовсе не изволю! Сами у Николая Владимировича спросите.
- А ведь верно, - вспомнил поручик. - На столе в кабинете доктора я увидел золотую монету, как бы надрубленную. Точно, не наш империал. Хотел спросить, да доктор велел мне раздеваться, потом забыл.
- То-то же! - торжествуя, воскликнул я. - У нас этих наполеондоров, знаете сколько было!
- А что, - подал голос Росин, - поплывём, посмотрим «золотое местечко». Чем чёрт не шутит! Давай, Юрий, гребём по очереди.
Поручик приналёг на вёсла. Долго ли, коротко ли, добрались, плывя против слабого течения, до того места, где Стривигор на подходе к Низам, подмывал крутой здесь левый берег. Отсюда усадьба на правом берегу виделась едва различимой в лиловом мареве тёмной клумбой, а Олегова горка - точкой. Крест на ней совсем не был различим. Километра на три поднялись, решил я. К урезу воды спускался, вгрызаясь в глинистую толщу холма, скользкий от мочажин просёлок. По нему, по преданию, подошли к броду потрёпанные части неаполитанцев с казной и награбленным в Москве добром. Где-то здесь отец обнаружил пушечку и монету под ней (но я уже сам верил в горшок с наполеондорами, который, выдав приманку в виде золотого кружка, притаился в ожидании более настойчивых искателей). Разумеется, места отцовского раскопа знать я не мог, поэтому напряг всё своё воображение, моля о подсказке рельеф местности. Ведь известно, клады не суют куда попало, для них существуют особые места. Помощь пришла с неожиданной стороны.
- Что это там пламенеет, не наше ли золото? - Радыч смотрел в том направлении, где просёлок, спустившись к речной мели, соединяющей оба берега, с одной стороны, дальней от нас, граничил с углублением реки под берегом, в который стекал с обрыва, темнея на жёлтой глине, ключ. Над затоном нависала терраска, поросшая лозняком. В нём действительно пламенела Гришкина (узнал я сразу) рыжая шевелюра. Приятель сидел между двух удочек и созерцал поплавки.
- Причаливаем! - я прыгнул через борт на мелководье и рванул к Гришке, зная, что он помогал взрослым, когда вытаскивали на берег орудие. Приятель моему появлению нисколько не удивился, только округлил и без того круглые глаза, когда я по привычке издал над его ухом клич могикан, выходящих на тропу войны.
- Чого рыбу лякаешь?
Я убавил звук.
- Друг, выручай! Вспомни, где вы с отцом и Николаем Владимировичем здесь копали, когда пушку нашли?
Мой приятель нисколько не удивился вопросу.
- Так тут и копали.
- Где здесь?
- Дэ, дэ! Дэ стою.
Последние слова уже слышали мои спутники, двинувшиеся вслед за мной, когда вытащили лодку на берег.
- Сделай одолжение, рыбак, - обратился Радыч к парню, - сбегай-ка вон в ту избушку, попроси на часок заступ и багор, - повернулся к Росину. - Сергей, у тебя есть рубль? Давай, давай, не жмись! И гривенник давай, рассчитаюсь, будь спокоен. - Опять к Григорию: - Вот тебе десять копеек для хозяина, а рубль твой. За работу.
Таких денег мой приятель сроду в руках не держал. Бросив удочки, помчался вверх по просёлку, к крайней избе на околице села, только чёрные пятки засверкали под короткими портками из чёртовой кожи. И мигом возвратился, провожаемый глазами вышедшего к плетню из избы мужика, держа на плечах заказанный инструмент.
Заступ нам не понадобился, так как по берегу вокруг затона всюду была материковая глина, плотная и вязкая. Такую только динамитом рвать. А вот под урезом воды, между Гришкиными удочками, тонкая пика багра, пройдя илистый слой, упёрлась во что-то твёрдое, отзывающееся глухим металлическим звуком на все бесплодные потуги углубиться. Попытка разгрести ил заступом ничего не дала, ямка тут же затягивалась. После изнурившей всех нас работы удалось только определить приблизительно размеры и форму металлического (или обитого металлическим листом) предмета: аршин на десять вершков, затянутого в ил примерно на поларшина.
- Снарядный ящик, - сказал Радыч.
- Сундук, - возразил Росин. - Крышка ведь выпуклая.
Я смолчал. Горшков с наполеондорами таких размеров, да ещё чугунных, не бывает.
- Ничего не выйдет, - в конце концов отбросил бугор Радыч. - Григорий, отнеси… Надо подготовиться основательно, чтобы извлечь эту чёртову штуку. Предлагаю пока не говорить никому ни слова. Засмеют. Кладоискатели! Кстати, Андрей Николаич, не в службу, а в дружбу, предупреди tete-a-tete своего приятеля, чтобы на эту тему в людской язык держал за зубами да и с родителями не откровенничал, пока хозяин не примет решения. А то, знаешь, что тут начнётся!
Радыч был прав. Я бросился догонять Гришку. По возвращении к лодке застал друзей юности, вымазанных глиной и тиной, оживлённо беседующими в тени глиняного утёса у затона. Когда я приблизился к ним, Росин толкнул носком полуботинка развалившегося на траве с закрытым глазом поручика:
- Переменим тему.
- И место, - проворно отозвался Юрий Михайлович, вскакивая на ноги. - При мысли о накрытом столе я исхожу слюной.
- Судя по солнцу, обед нас давно ждёт, - важно изрёк я.
- Так в путь! Чего медлим?
С этим восклицанием наш Адмирал пропустил меня и Григория на нос лодки, сам сел за вёсла. Корма осталась для моего наставника. Несмотря на усталость, он был возбуждён, нервно потёр руку о руку:
- А вечером в картишки. По гривеннику.

Матушка к столу, накрытому в столовой, не вышла. Так что обед превратился в род мальчишника на четверых. Гришка сразу ушёл к своим, и четвёртым стал соскучившийся по хозяину Виконт, который в отсутствии старших Белозёрских в нарушение порядка занял место под столом в ожидании подачек; и не прогадал. Друзья детства и за столом демонстрировали предельную полярность. Радыч ел торопливо, однако без жадности. Насытившись, он сразу переставал интересоваться столом. Росин, напротив, наслаждался пережёвыванием пищи. Хотя видно было, что в него больше не вмещается, он никак не мог расстаться с блюдами: то от одного отщипнет, то с другого слизнёт. Когда с обедом было покончено, я предложил, следуя заранее обдуманной программе:
- Недурно бы прогуляться к Олеговой горке, господа. С ней связана легенда о сокровищах князя.
Радыч рассмеялся:
- Ну, с меня на сегодня сокровищ хватит. Благодарствую. Притом, мы с Сергеем Глебовичем условились в картишки срезаться. Признаться, я не большой любитель, но обещал. А как вы, молодой человек, - (переходя со мной на шутливый тон, поручик нередко именовал меня по батюшке и «выкал»)?- Играете? Нет? Похвально, молодой человек! Карты, скажу вам, табак, вино и… прочее - порочный круг. Так что, дорогой ба… пардон, Серж, по гривеннику, говоришь? Мельчаем! А помнишь, как я перед войной Шварценбергу продулся?
Росин криво усмехнулся и направился в свою комнату за колодой карт. Поручик его окликнул:
- Погоди, у тебя и будем играть. Разговор есть.
В который уже раз разочаровавшись во взрослых, я поплёлся на поиски приятеля.

Наутро мой учитель и гость, занимавший угловую комнату через стену от комнаты Росина, вышли к столу, когда я уже доедал второй кусок хлеба, намазанный маслом и вареньем, запивая его чаем с молоком. Чаю они выпили по большой кружке, жадно, без молока, от сладкого отказались, попросили чего-нибудь «остренького», усиливая просьбу густым винным дыханием. Даша тонко улыбнулась и вынесла кусок чёрствого горчичного пирога. Ничего, съели. Справившись через горничную, в силах ли Мария Александровна составить им компанию, пешком ли, в экипаже, и получив отказ с извинениями, выбрали пеший маршрут. Поскольку в тот день небо над усадьбой и окрестностями нахмурилось, остановились на прогулке в Чёрный лес, который Радыч упорно называл Прохоровым лесом. На моё замечание, что он ошибается, поручик оправдался:
- Так Прохоров же недавно его купил. Теперь ваши и его владения граничат.
- Это какой Прохоров?
- Наш заводчик. Текстильная мануфактура и что-то там ещё, вроде кирпичных заводов, не помню.
- Тот, что князю Телятьеву нахамил?
- Верно. Ты откуда знаешь?
- Да говорили тут без вас.
- А-а… ну ладно, идём.
Прогулочные наряды друзей ещё отмокали в чане у прачки, поэтому Радыч облачился в белый китель и тесные панталоны, а Росин набросил на плечи что-то вроде кафтана извозчика, среднее между двубортным сюртуком и армяком. Даша навязала мне шёлковую рубашку в синюю полоску с витым синим же пояском и лёгкие шаровары. Головы мы, мужики, не покрыли. Виконт, как обычно, ограничился широким ошейником с ромбовидными шипами - от волчьих клыков, предполагалось, хотя волки выходили к усадьбе из лесу только в ноябре, выли издали, не решаясь приблизиться к жилью.
До леса было с версту полем. Мы неторопливо шли тележным следом по разливу созревающей ржи. Впереди - поручик с учителем, следом я, неся пустую корзинку. Пристрастившись сызмала к «третьей охоте», как писатель Солоухин назовёт сбор грибов, я не упускал случая выследить какую-нибудь семейку одноногих в шляпках и срезать их ножичком под корешок. До меня доносились слова, из которых я составил потом разговор, домыслив не услышанное, и теперь могу перенести его на бумагу. Радыч после горчичного пирога был настроен на возвышенное:
- В юности, дорогой мой, всё представляется в розовом свете. Как там у нашего великого помора? «Надежды юношей питают»… Или «науки»? Пусть будут «надежды». Были надежды на реформы, вера в мудрого, непогрешимого батюшку царя, в великое будущее России, в своё призвание, наконец. И вот эта несчастная война. Всё рухнуло, как карточный домик. Больно и стыдно за Отечество! Перед Европой стыдно! Уже и япошки нас поколотили, макаки. На что, например, мне, русскому офицеру надеяться? Калека! Да не в том дело! Веру во мне убили. Дали Георгия, но чем гордиться: бежал вместе со всей армией. Что до геройства, так ведь и собака огрызается, когда за ней гонятся.
- Да-а, - протянул Росин, видимо, не зная, что сказать. - Нет света.
Несколько минут поручик шёл молча, глядя себе под ноги, потом вскинул голову, с отчаянной решимостью выпалил:
- Врешь! Есть свет! Есть!.. Послушай, можешь поклясться нашей дружбой… Да что там говорить, я знаю тебе цену, в твоей порядочности уверен… Словом, если бы вдруг оказалось, что я замышляю, скажем, покушение на царя, ты бы счёл своим долгом уведомить охранное отделение?
- Что за вздор, Юрий?! Ты ведь знаешь меня давно. Я никогда не отличался верноподданностью царствующей особе. Другое дело - Россия! Притом, моё теперешнее положение…
- Прости. Но даже если мы видим зло одинаково, у тебя могут быть иные взгляды на методы его устранения.
- Я способен уважать чужие взгляды, не совпадающие с моими.
- Я так и предполагал… Знаешь, мы тут собираемся не только для того, чтобы поворчать за стаканом вина в кругу единомышленников.
Тут Радыч заметил, что я приблизился к ним на расстояние, когда можно разобрать каждое слово.
- Андрей Николаевич, голубчик, вам грозит превращение в старца, минуя сладкие годы юности. Что вы плетётесь за нами, изношенными? Бегите-ка в лес и спрячьтесь хорошенько. Я не хуже вашего Кожаного Чулка умею читать следы, вот увидите.

Возвращение отца прошло для меня незамеченным, так как я в тот день мастерил змея. Потом запускал его за домом, где деревья стояли реже, вытесненные цветником. В конце концов змей залетел на крышу да так и застрял там. Я вылез к нему через слуховое оконце и обнаружил беглеца в водосточном желобке над окном кабинета. Взять его и вернуться тем же путём в дом и через террасу на зады дома - дело минутное, но возвращаться на землю я не спешил. Конечно, вид открывался знакомый, но под другим углом зрения. Вот смастерить бы такого змея, который поднял бы меня над коньком крыши, над самыми высокими деревьями парка, над Прабабушкой и позволил одним взором охватить сразу всё, что видел я как-то на военной карте у отца.
Только подумал об отце, как услышал явственно его голос, раздавшийся снизу, из растворенного окна кабинета:
- Простите за резкость, поручик. Считаю мальчишеством посвящать в наши беседы постороннего человека. Да, это всего лишь разговоры сходно мыслящих людей, не более; протоколы мы не ведём, к свержению существующего строя не призываем, но всё-таки…
- Поймите, Николай Владимирович, - оправдывался Радыч (я даже представил себе, как он прижимает руки к груди), - Росин заслуживает доверия. Он думает, как все мы. Он - наш. Ах, доктор, вы принуждаете меня выложить всё, как на духу, раскрыть чужую тайну. Так вот, Росин - совсем не Росин и не Сергей Глебович.
- Час от часу не легче! - изумился отец. - Так кто же учитель моего сына?
- Не спрашивайте у меня его настоящего имени. Поверьте, он честный человек, вынужденный скрываться от полиции. Да, доктор, его политические убеждения властями, мягко говоря, не разделяются.
- И всё-таки вы обязаны назвать мне его имя.
- Помилуйте, это не моя тайна.
- А тайна наших собраний - ваша?
Радыч что-то пролепетал, я не расслышал. Потом вновь голос отца с властными нотками:
- Не беспокойтесь, всё останется между нами.
И опять невнятный голос поручика. От разочарования я едва не сорвался с крыши.
- О нашем видении будущего России вы ему говорили? - это голос Николая Владимировича.
- Барон в восторге.
- Так, поручик… Отныне без моего ведома… А ваш друг… Дело сделано, пусть приходит.

Глава шестая,
повествующая о том, что можно увидеть и услышать через отверстие в потолке под крюк для лампы
Пришло время познакомить вас с моими тайными владениями под крышей дома, где, среди печных труб и загаженных птицами стропил, медленно умирала старая мебель. Дневной свет, проникающий сюда через слуховые оконца, был бессилен перед густыми тенями, вызревавшими за ночь по углам. Здесь всегда было сумрачно, будто в залах замка или пещерах, как я представлял себе их по книгам Вальтера Скотта и Жюля Верна.
На чердак из столовой вела деревянная лестница. Поднявшись к люку в потолке, я откидывал квадратную крышку и вдыхал нагретый крышей неподвижный воздух, настоянный на вековой пыли. Это летом. Зимой в нос ударял запах извёстки на печных трубах; было довольно прохладно, но терпимо без верхней одежды. Когда глаза привыкали к сумраку, можно было передвигаться по всем направлениям, рискуя налететь на какой-нибудь полосатый отставной диван с голыми пружинами, торчащими сквозь дырявую обшивку. Но я ориентировался и в кромешной темноте отлично. После захода солнца здесь его заменял фонарик под свечку, с цветными стёклами.
Однажды, когда домашние разошлись по своим комнатам, и я коротал под крышей оставшиеся до сна часы над книгой, которую непременно надо было читать в пещерном антураже, свечка догорела. Я хотел было уже выбраться из уютного плюшевого кресла, чтобы на ощупь добраться до люка, как заметил полоску света под обезноженным креслом. Заинтригованный, с трудом сдвинул это тяжёлое сооружение, которому дал имя «Дедушкино кресло» после знакомства с портретом Владимира Андреевича Белозёрского.
В глаза ударил плотный луч из круглого, диаметром вершка с два, отверстия в полу. Его накрывала железная крестовина с крюком, свисающим в нижнее, светлое помещение. Я прильнул к отверстию глазом. Вначале увидел зелёный фарфоровый абажур керосиновой лампы, подвешенной на крюк. Абажур закрывал центр круглого стола, к которому были приставлены красные мягкие стулья. Понятно: мне открылось библиотечное зальце. Смещаясь в стороны по отношению к отверстию, можно было по частям рассмотреть нижние квадраты в переплётах окон, выходящих на цветник, белое основание кафельной печи с красной железной дверцей, низы дубовых дверей и книжных шкафов, застеклённых до пола. Это отверстие стало для меня источником важной информации.

Очередное собрание за закрытыми дверями, на которое был допущен мой учитель, но, увы, как всегда забыли пригласить меня, состоялось, по обычаю, субботним вечером, после того дня, когда отец распекал Радыча. Честно сказать, меня занимали не столько политические разговоры, критика российской действительности, сколько тайна «господина инкогнито», назвавшегося Росиным. Кто скрывается под этой фамилией? Почему его разыскивает полиция?
Сначала, когда съехались гости (я решил так, «для конспирации», называть завсегдатаев усадьбы), всё происходило по заведенному изначально распорядку: обед в гостиной; весёлый поручик с монгольским лицом долго рассказывал о каких-то безделицах, длиннорукий капитан сыпал латинскими поговорками, тучный поручик изредка вставлял в разговор слова и фразы, всегда меткие, дельные, при этом не отрываясь от блюд, Николай Владимирович многозначительно молчал. Некоторое разнообразие внёс Радыч, впервые присутствовавший за общим столом в доме Белозёрских. Он всех перебивал, с запальчивостью отстаивал своё мнение, на которое, впрочем, никто не покушался, и поминутно поправлял чёрную повязку на вытекшем глазу, наискосок пересекавшую смуглое лицо потомка черногорского инсургента - от низкого лба к острой скуле.
Я не сводил глаз с Росина, сидевшего за обеденным столом напротив меня. Я решительно выбросил из мысленного употребления слово «альбинос», казавшееся мне унизительным; теперь в моих глазах учитель не выглядел неказистым. Наоборот, я нашёл в его бледно окрашенном облике романтическую, интересную бледность. Увидел в небольших глазах, с едва заметной голубизной, сдерживаемую значительность сильного, благородного сердца, личности неординарной.
Первой из-за стола поднялась матушка, сославшись на хозяйственные хлопоты. Я вышел вслед за ней в коридор, проследил, когда она, накинув поверх платья лёгкий капот, и позвав за собой Дашу, вышла с ней через чёрное крыльцо из дому. Подождал, прислушиваясь к голосам, пока гостиная не опустела. Потом, стараясь ступать сапожками тихо по доскам крашеного пола, прошёл в столовую. Взбежать по лестнице к люку в потолке было делом нескольких секунд. Но старая лестница скрипела, и этот путь я проделал неторопливо, перенося тяжесть тела на перила, чтобы нога была лёгкой. А петли люка смазал заранее. Дедушкино кресло теперь не покрывало своим днищем отверстия в потолке библиотеки. Я маскировал его крышкой от кастрюли, а сверху ставил лёгкий колченогий стул. Библиотека заполнялась голосами, скрипели стулья, табачный дым проник на чердак. Я освободил от маскировки отверстие и забрался с ногами в кресло. Пока что смотреть было не на что, а слова слышались так, будто я находился среди разговаривающих. Из глухого гула голосов выделился высокий, с торжественной окраской, голос Радыча:
- Друзья, позвольте представить нашего нового товарища, нашего единомышленника… Э-э, Росина.
Вот досада! Видимо, мой учитель будет оставаться под псевдонимом, пока продолжается его преследование полицией. Придётся набраться терпения. А вдруг случайно прозвучит его настоящее имя из уст несдержанного друга детства. Ведь не удержал же он на языке кличку «барон». Эти рассуждения отвлекли меня от того занятия, ради которого я забрался на чердак. Когда вновь направил слух в сторону отверстия под ламповый крюк, говорил отец:
- Ну что ж, Сергей Глебович, милости просим быть участником наших бесед. Будем надеяться, они породят что-нибудь путное, мы ведь русские, говорить много и горячо горазды. Вынужден вас разочаровать: все мы, сидящие сейчас за этим столом, и те из наших друзей, кто по какой-то причине подъехать сегодня не смог, организацию, какое-либо общество, тем более тайное, не составляем. Так, клуб единомышленников, не связанных клятвой и программой. Протоколы бесед не ведём. Объединяет же нас, простите за высокий слог (но чувство передаю верно), боль за Отечество, которое, дабы уцелеть в текущем столетии, должно подвергнуться основательным реформам, переустройству, наподобие тому, что предполагал документ, оставшийся на столе государя Александра Николаевича в чёрный для России день, 1 марта 1881 года.
- Конституция Лорис-Меликова, - уточнил кто-то.
Николай Владимирович, если и согласился с подсказкой, то, видимо, кивком головы и продолжал:
- Так что у нас есть что сказать в своё оправдание, случись кому обвинить здесь сидящих в замышлении зла противу монарха. Мы жаждем и готовы помочь верховной власти, императору Николаю Александровичу в предупреждении революции, разжигаемой террористами-социалистами.
Опять тот же голос:
- Так ведь бесы.
К слову, я был уже в курсе дела, при определённой окраске которого называли силы ада. Не знаю, прочёл ли по совету своего старшего товарища длиннорукий капитан одноименный роман Достоевского, я же раскрыть его ещё тогда не преминул. Роман мне показался скучным, я много не мог понять, с самого начала чтение заменил рассеянным скольжением по строчкам глазами, однако впечатление моё от социалистов, основанное на разрозненных фразах взрослых, как правило, в бранных оценках, получило более чёткую форму.
Отец и согласился и не согласился:
- Бесы далеко, а социалисты между нами. На их террор государство отвечает террором законов, запретов, закручиванием гаек, качели раскачиваются; раскачке помогает антитеррор Священной дружины. Интеллигенция и студенчество сочувствуют не тем, кого уносят из жизни пули злоумышленников и разрывают в клочья бомбисты, а кого вешают и расстреливают после суда. Им в нашей застойной жизни хочется бури.
- Буря! Скоро грянет буря! - тонким голосом тучного поручика процитирован был наш модный прозаик, не чурающийся стихов в прозе, но не читавший Брэма. Отец сделал паузу и продолжал:
- Конституция всех проблем не решит сразу, но страсти утихнут. Гарантируемые ею свободы (реальные свободы, подчёркиваю) отвадят от социалистов большинство им сочувствующих и «относящихся с пониманием». Террор сойдёт на нет сам собой.
Тут не сдержался Радыч:
- Реальные, как вы, доктор, говорите, конституционные свободы с сохранением самодержавия невозможны. Нигде в Европе… Да посмотрите, Англия, Швеция, Дания, даже Испания: парламент, стротинги там разные, эти, э-э-э, кортесы, даже у тупых немцев, хоть и срат, да с прибавкой бундес! Проблемы решаются через социальный компромисс, абсолютизм - слово просто неприличное. Лично мне все эти свободы не очень нужны, обойдусь, я офицер. Но армии! Подозреваю, скоро мы и гренландиям начнём войны проигрывать После макак бить русских станут пингвины.
- Пингвины в Антарктиде живут, - поправил тучный поручик под общий смех.
Радыч нашёлся:
- Так полезем с ещё одной эскадрой, если по сусекам наскребём, в Антарктиду.
Разговор в серьёзное русло вернул Николай Владимирович:
- Митинговать по поводу самовластья не будем. Монарх сам может решить этот вопрос, подписывая конституцию. Известно, государь Александр Николаевич утвердился в мысли менять образ правления.
- А что там на эту тему было у министра Меликова? - голос длиннорукого капитана.
- Мне это неизвестно, но я знаком с другим проектом конституции, который по многим, волнующим нас вопросам дал ясный однозначный ответ.
- Интересно, кто же её автор?
Оставив вопрос без внимания, отец, видимо, жестом, дал слово монголоиду. Тот, похоже, поднялся с места, так как грохнул о паркет упавший стул.
- Только слепой не видит, что Россия на краю гибели, господа. Признаков масса. Перечислять не буду. Назову один с точки зрения военного человека. Признаюсь, эти мысли мною подслушаны и вычитаны у более глубоко мыслящих сослуживцев, но я их вполне разделяю. Вы понимаете, какая сила настроение общества, общественный фактор. Именно они дают награды и порицания, так как чины и ордена имеют ценность лишь постольку, поскольку обеспечивают право на уважение соотечественников. В то время как политика держав Европы, Америки, Японии, других культурных государств всё более проникается идеей беспощадного эгоизма, а учебные заведения являются очагами национального духа, в России, с университетских кафедр, в литературе, в прессе проводятся взгляды, что патриотизм есть понятие отжившее, не достойное современного интеллигента. Дескать, любить надо не своих, а всё человечество, война есть остаток варварства, армия - главный тормоз прогресса, далее в том же духе. Эти, с позволения сказать, «идеи», разрушительные для всякого государственного строя, распространяются в широких кругах русского общества. Причём, каждый тупица, присоединившись к ним, приобретает звание «передового» человека. Такое отношение образованных классов общества к армии пока ещё не успело испортить русского солдата, но дайте срок, лет через десять защитнику Родины внушат, что он «пушечное мясо» и вправе для спасения «всечеловеков» убить собственного офицера. Дайте срок! Вот и в этом, в воспитании нации, нужна реформа, чтобы преградить путь к народной душе космополитам, которые приближают распад России. Ещё необходимо ввести в закон запрет на употребление войск против граждан, выступающих с политическими и экономическими требованиями. С этой практикой решительно надо кончать.
Голос армейского капитана:
- Carthaginem esse delendam! Раз уж мы зацепились за армию, назовём признаки военного характера, подтачивающие вооружённые силы, а значит и один из главных устоев страны: засилье нестроевого элемента в частях. В Манчжурии могла принимать участие в боях из-за такой структуры лишь треть личного состава полка, например. Назовём слабосилие нашей военной промышленности и при этом сознательное, ради прибыли, изготовление некачественных боеприпасов и вооружений. У всех на памяти снаряды, которые, попадая в японские суда, не разрывались. Простые болванки! Чугунные ядра! Это же преступление по законам военного времени!
- Главный преступник - военное ведомство, - уточнил Радыч. - Ни для кого не секрет, что с его лицами делятся прибылью некоторые промышленники, спешащие пополнить банковские счета. Кстати, о счёте. Я считаю, раз составилась компания по спасению Отечества, - (при этих словах неисправимого романтика все рассмеялись), - то, даже ограничиваясь в своих "возмутительных действиях" чаепитием, необходимо организовать кассу. Будем скидываться, и дело с концом. Есть возражения? И чудно! А то хозяину усадьбы такой компании не прокормить. Только на одного Иваницкого гляньте.
Опять общий смех и ответ Иваницкого (я узнал голос тучного поручика):
- Согласен, прокормить меня трудно, а вот как тебя, ваше благородие, пропоить - проблема проблем!
Рыдыч не обиделся, смеялся он громче всех и естественно.
- В точку попал! Мы, южные славяне, без вина не трапезничаем. Ладно, не будем устраивать балаган. С кассой вроде бы решили, Иваницкий, как трезвенник, введён в должность кассира. Только позволю себе надеяться, что, кроме общих рассуждений под чай, мы всё-таки предпримем и более радикальные действия, не откладывая в долгий ящик
Тучный поручик в тот вечер, несомненно, пребывал в настроении ближе к «балаганному», чем серьёзному.
- Рискну заметить, что масштабы Княжпольского уезда и его политическая значимость вряд ли могут споспешествовать каким-либо радикальным действиям, даже если за дело возьмётся наш неудержимый товарищ.
Радыч от иронии отмахнулся. Он-то был настроен серьёзно.
- Необходимо расширять наш круглый стол.

Здесь позволю себе маленькое отступление. В наше время круглый стол часто звучит не только при встречах политиков. Кто, когда ввёл его в обиход, не знаю, но, ей-Богу, это словосочетание, применительно не к столу определённой формы, а в ином смысле, услышал я летом 1905 года.
- Каким образом, поясни, будь добр.
- Путём привлечения единомышленников. Сначала за счёт гарнизона Старгорода, затем обеих столиц. Могу вас обрадовать: мой недавний вояж в Санкт-Петербург превзошёл все ожидания. Удалось найти понимание даже среди офицеров гвардии. Я подробно всё доложил нашему предводителю, через доктора вы и ознакомитесь с моим отчётом.
Иваницкий не унимался:
- Так всё-таки, как ни крути, как ни называй чёрное белым, а ведьму - очаровательной колдуньей, мы, друзья, самые настоящие заговорщики. Каким ты представляешь будущее России после переворота силами гарнизона губернской столицы с помощью давно не нюхавших пороху гвардейцев?
- Лет двадцать военной диктатуры, чтобы приучить народ к новому порядку, потом республика или конституционная монархия. И, главное, реформы, как в Британии, - энергичные, перманентные, поскольку жизнь постоянно изменяется.
- Значит, если я правильно тебя понял, государственное устройство по типу английского?
- Никаких типов! - горячо возразил Радыч. - Для России возможен только российский тип; в своё время, в своём месте он себя проявит. Русская идея, выраженная Ильиным, это живое учение, в отличие от марксистского, например. Немецкое пусть в Германии и остаётся, у нас оно - гость, с которым приятно познакомиться, но ещё приятнее вовремя отправить его домой.
- Ну а, - вкрадчиво спросил назойливый вопрошающий, - с царём ты этот вопрос обсудил?
Радыч и на такое отреагировал без возмущения:
- Когда срок придёт, царя отведут, кому надо, в сторонку и вежливо попросят подписать конституцию и другие бумажки.
- А если не подпишет?
- Упросят. Кому крови хочется!
Пока длился этот разговор, отец не проронил ни слова, будто забавлялся неравным словесным поединком, когда один, реалист, иронизировал, а другой, витающий в облаках, но уверенный в земной твёрдости своей позиции, отстаивал её с убеждением опасного романтика. (Предтечей такого романтика был в своё время поэт Рылеев). Думаю, слова Николая Владимировича стали неожиданными для всех, сидевших вокруг стола в библиотеке:
- Товарищи, не будем впадать в преувеличения и в то же время умалять нашу решимость служить Отечеству с пользой. Наше мнение (я говорю «наше», иначе мы не собирались бы здесь несколько раз кряду)… Итак, наше мнение - некоторый звук в общественном полифоническом хоре. Но так ли уж он слаб, как может показаться? Мы на свой лад повторяем то, что у многих на языке. Может статься, с нами согласится если не большинство, то достаточно заметная сила, способная провести спасительные для России преобразования. Или мы станем частью такой силы, что, в сущности, всё равно. Ведь как в мире: сегодня - одно, завтра - другое. Какое-то событие внутри страны или за рубежом зреет подспудно, не заметишь, и вдруг один миг меняет обстановку: неожиданная война, непредвиденная природная катастрофа, бунт… Может статься (скорее всего так оно и будет), каждому из нас, всем нам придётся играть в судьбе отчизны совсем не ту роль, на которую мы себя готовили. Главное не в этом. Главное остаться человеком чести, не навредить России, быть при любом раскладе, даже если нас разбросает по разные стороны баррикад, просителем друг за друга перед законом, чьей-то непреклонной волей, судьбой. Мы с вами, товарищи, по всему вижу, вскоре найдём организационную форму общественного участия в назревшем деле спасения Родины. Не будем торопить время, поостережёмся необдуманных шагов, но и не станем откладывать на завтра. Никаких касс учреждать не надо. Не назрело. Гости в таком количестве и в такой повторяемости визитов нам с хозяйкой не в тягость, говорю откровенно. А если понадобится, готов имуществом своим жертвовать ради святого дела, и жизнь моя в вашем распоряжении. Пока же вот здесь будет храниться главный мой вклад в общее дело…

Реакция у меня отличная. Едва Николай Владимирович произнёс последние слова, как я, распластавшись на полу, прильнул глазом к отверстию. Вот голова моего отца с редеющими волосами на темени. Он продолжает говорить, но в слова я не вникаю, всё моё внимание сконцентрировалось на книге, которой касаются крупные, красивой формы, очень сильные (знаю я) пальцы правой руки. Книгу узнал с первого взгляда: «Сочинения А. С. Пушкина». Отец дорожил этим томиком лирики издания Суворина, брал его с собой в дорогу, уносил к себе в кабинет. Я был разочарован, не успев проследить жест, которым, конечно же, сопровождались слова «вот здесь будет храниться». На что показал отец: на старинный сундук, стоявший в простенке между окнами, на книжный шкаф? Какой? Шкафов, под потолок, стояло вдоль стен и в ряду, делившим библиотеку на две неравные части, больше дюжины. Не в книгу же он сунул тот «вклад»!
Спрятать между страниц только пару ассигнаций можно. Настроение так испортилось, что расхотелось подслушивать дальше. В столовой, под лестницей, ждал меня Виконт, с укоризной следил за моим спуском с потолка на пол: мол, почему не взял с собой? Или осуждал моё поведение? Даша, отставляя зад и семеня босыми ножками, носила из гостиной грязную посуду стопками. На меня не обратила внимания, не было места в усадьбе, куда бы не шастал барчук. Матушки не было видно. Поплёлся в парк, по дороге придумывая себе цель. В парке аллей, как таковых не было, а если были, то за сто лет недосмотра исчезли под напором растительности. Их заменили тропы, ни одна из которых не шла прямо. Все совершали замысловатые зигзаги, норовя выскользнуть из-под ног и притаиться в лопухах, в крапиве, в мотках какой-то колючки. Только мне никаких троп не требовалось, чтобы точно выйти к намеченному в уме месту. Мои ноги, с помощью рук в непролазных местах, куда-то сами несли меня вслед за целеустремлённым Виконтом. Отвлекала ускользающая мысль, возникшая сразу, как я оторвался от отверстия в потолке библиотеки. Никак не мог ухватиться за её кончик. Наконец понял, что занимало моё воображение: в библиотеке, в простенке над старинным сундуком появился портрет дедушки, тот самый, что висел в кабинете. В самом этом факте ничего из ряда вон выходящего не было: произведение живописи перевесили на другое место. Но надо было знать врача Белозёрского. Он ничего просто так не делал.

Всё то, что принесли новые люди в усадьбу, нарушило однообразное, спокойное течение нашей жизни. Одно событие следовало за другим, и мой неокрепший ум едва успевал переваривать впечатления.
Как-то вдруг, за одно лето, стал взрослым Гришка, почти мой ровесник, года на два всего старший. Об этом неожиданном, вызвавшем во мне зависть превращении, своеобразно возвестил старший Мельничук, в последний раз выпоров сына вожжами на конюшне «за лыдарство» и велев ему после экзекуции собираться в Петербург к дядьке, который работал токарем на судостроительном заводе. Вот ведь как выходило: в то время как моей зависимости от родителей конца не было видно, работа давала Гришке право распоряжаться собой по собственному усмотрению. А таким правом владеют только взрослые.
От этих грустных мыслей о несправедливости судьбы меня отвлёк Прохоров, о котором я знал только по рассказам старших. Не знаю почему, стало мне тревожно, когда отец, просматривая в гостиной привезенную почту, сказал угрюмо жене:
- На днях к нам пожалует Прохоров.
Я представил себе Прохорова в сапогах и синей купеческой поддёвке, выезжающего в направлении нашего дома из Чёрного (то бишь, Прохорова) леса в дрожках, тех самых, едучи на которых повстречал он на просеке князя Телятьева. Матушка, как сидела в капоте за вязанием в кресле у растворенной на террасу двери, так и замерла. Не вымолвив ни слова, побелев, словно услышала весть о смерти кого-нибудь из близких.

Действительно, нежданный (как я догадался) гость появился у нас через день-два. Только не в поддёвке и не на линейке. И вообще не таким, каким я себе его представлял. Прохоров оказался сухим стариком с прямой спиной, с аккуратно подстриженной бородкой-чёрнобуркой и маленькими проницательными глазками совершенно круглой формы, как у старого грача. На нём был двубортный длиннополый сюртук чёрного цвета. Из отложного воротника верхней одежды выглядывал стоячий воротничок белой рубашки с округленными концами, повязанный чёрным же блестящим галстуком. Ходил он, высоко вскидывая колени, отчего полы сюртука развевались. Подъехал он к крыльцу липовой аллеей на вороном рысаке в лёгкой чёрнолаковой коляске, правил сам. Случившийся возле дома работник принял жеребца. Отец встретил гостя на крыльце, провёл его в гостиную; туда же вышла матушка чуть позже, сменив домашнее платье на одно из тех, в которых она принимала визитёров. На её предложение перекусить Прохоров отказался:
- Премного благодарю, сударыня, от обеда меня увольте-с.
Тут заметил меня, вопросительно вскинул брови.
- Сын Андрей, - представил отец.
- Наследник-с, значит? Очень рад. Вам, отрок, любопытно будет узнать, что я батюшке госпожи Белозёрской одно время прислуживал-с.
Матушка растерянно улыбнулась, отец нахмурился. Прохоров, введя их в неловкое положение, сам же и вывел:
- Ну-с, господин капитан, позвольте-с осмотреть ваши апартаменты.
Началось странное, медленное шествие из комнаты в комнату. Прохоров, мимо чего бы ни проходил, всё щупал руками, сняв тонкие, под цвет воротничка, перчатки: и белый кафель камина, и футляр красного дерева настенных часов в библиотеке, и большой прямоугольный стол в гостиной, и медные ручки на оконных рамах, и спинки венских стульев. Запрокидывал голову, разглядывая лепные карнизы, люстры со стекляшками и фарфоровые абажуры. Казалось, он даже обнюхивал вещи, тыкая в них клином бородёнки. Мне стало противно, я незаметно отстал и убежал на хозяйственный двор, а когда услышал голоса приближающихся к людской родителей и гостя, притаился за крестом на Олеговой горке, чтобы проследить, когда этот старик покинет усадьбу. Ждать пришлось долго. Наконец, запылил просёлок. Из-за зелёного мыса парка вырвался вороной рысак, понёс чёрную сверкающую лаком коляску вниз, к реке, прогрохотал копытами по доскам мостового настила, и экипаж поглотило облако пыли.
Возвратившись домой, я стал свидетелем короткой сцены, не разъяснившей мне ничего, но усилившей мою тревогу.
- Боже мой, Боже мой! - повторяла матушка, сжимая виски пальцами. - Какое унижение! От кого? От лакея!
- Прохоров не лакей, а владелец фабрик, - спокойно возразил отец.
- Но ведь был, был! И теперь мы в его власти.
Несколько дней спустя, я столкнулся с отцом, когда он выходил от матушки с заветной её шкатулкой карельской берёзы. Родитель мой чем-то сильно был расстроен - зрелище, скажу вам, редчайшее. Он даже не заметил меня. Я заглянул в дверь, оставленную приоткрытой. Матушка сидела за трюмо, уронив голову на руки. Плечи её вздрагивали. Я испугался и растерялся. Вышел через террасу в цветник, сел на уединённой скамейке, не зная, что предпринять.
А липы уже отцветали.


Глава седьмая,
претендующая на название приключенческой
Пришло время, когда я перестал гордиться собой, незваным участником бесед, на которые, было понятно, пускался далеко не каждый желающий. Но ведь говорят, привычка - вторая натура. Она и толкала меня в спину, направляла к лестнице, ведущей на чердак, когда гостиная пустела, и голоса критиков российской действительности замирали за двойной дубовой дверью. Я почувствовал потребность оправдаться перед собой, найти, так сказать, благородное объяснение своим отнюдь не благородным способам проникать в тайны отца и его гостей. По некоторому размышлению, оправдание нашёл, притянул силком, чтобы успокоить просыпающуюся совесть. Размышлял я примерно так:
Участником бесед в библиотеке за закрытыми дверями меня не приглашают лишь по одной причине - годами не вышел. Но при чём здесь года? Мне-то, в отличие от домашних и гостей, достоверно известно, что мне двенадцать лет лишь по записи в церковной книге, в которую один поп и заглядывает; я же чувствую себя значительно старшим (ну, чем младше Гришки!), почти юношей. Только попробуй докажи им! Если всё дело в умении хранить тайну, то я многим могу дать форы, пусть проверят. Притом, я полностью согласен с тем, что говорится здесь, вдали от чужих глаз. Я – единомышленник отца и его гостей! Честный, смелый, неподкупный и несгибаемый участник… (подумал, и решил) участник заговора тайного офицерского общества. Пусть другие так себя не называют (из-за конспирации конечно), да и я вслух ни в жизнь не произнесу, хоть режьте, но в уме держу. А если хорошо подумать, у меня перед другими огромное преимущество. Представьте себе (ведь возможно любое развитие событий), что общество разгромлено. Кто под расстрел пошёл, кто в крепость, кто на каторгу. Тогда я, тайный участник заговора, остаюсь единственным хранителем опасных документов, кассы общества, спрятанных на территории усадьбы. Терпя всяческие лишения, я храню все эти сокровища до тех пор, пока из сибирских руд, из застенков Шлиссельбургской крепости не совершит побег… Радыч… Нет, лучше капитан Белозёрский. Он незаметно проберётся в наш дом, взятый под надзор охранным отделением, бросится к тайнику, к его ужасу пустому. Но тут бесшумно появлюсь я и скажу: «Всё в сохранности, отец. Я перепрятал. Вокруг шпики». А он ответит: «Спасибо, сын! Нас осталось двое. Начнём сначала». Нет, стыдится мне нечего. Я просто обязан находиться в курсе всех событий в доме.
Облегчив таким образом свою совесть, сделав её совсем невесомой, я в очередной раз занял свой пост, наблюдательный и… затрудняюсь произвести подобное слово от глагола «подслушивать»… В общем, вы меня поняли.

Обычно первым за круглым столом, по праву старшинства, брал слово Николай Владимирович. Он как бы определял тему разговора, задавал общий тон. Однако в тот день Радыч нарушил субординацию, сорвавшись с места в карьер раньше, чем утихли голоса вразброд, шарканье подошв о паркет, скрип стульев:
- Мы рискуем поспеть к шапочному разбору, если будем и дальше переливать из пустого в порожнее.
- Радыч прав: пора действовать!
- И решительно.
- Конкретно, господа.
- Ты о чём, Егорий?
- Будто не знаете! Да в Лодзе поднялись рабочие Это вам не забастовка, это восстание! Чем оно не кончится, в выигрыше будут социалисты.
Тут заговорили все разом, перебивая друг друга:
- Так они и подбивают рабочих на бунты, на эти самые забастовки.
- Но рабочие и так живут сносно; во всяком случае, квалифицированный рабочий получает больше тебя, поручик. Про мастера и говорить нечего.
- Так любому хочется жить ещё лучше. А тут тебе над ухом стоит социалист и соблазняет: выходи на улицу, требуй, бастуй, бери в руки оружие, и хозяин уступит.
- Хозяева тоже виноваты. Почему бы и не уступить, лучше худой мир.
- Так уступкам предел есть. Что знает рабочий о рентабельности предприятия? Вот и наглеет, если хозяин дрогнул, один раз уступил.
- Не скажи! Одни только чудовищные, говорят, штрафы могут вызвать возмущение.
- Чудовищные? Вы, сударь, мнение своё строите на слухах. Мне достоверно известно: штрафуют не только за брак, прогулы, поломку инструмента и машин по небрежности и тупости; гораздо чаще - за пьянку, неряшливость, избиение жён и детей в семейных казармах, словом, за дело, чтобы неповадно было. Народ надо воспитывать. Слава Богу, догадались, что рублём лучших результатов добьёшься, чем батогами на съезжей.
Выпалившего эту тираду поддержали:
- Социалисты строят свою пропаганду на самых низменных инстинктах. Обобрать имущих - вот решение всех проблем бедноты, учат они. А на деле к народу, к его нуждам равнодушны. Для них народ - средство для захвата власти, реализации учения. Не народ они любят, а наоборот, себя в народе. Чтобы сделать всех счастливыми, всех же и готовы положить на свой алтарь.
- Тогда чем же мы лучше? Мы тоже намерены действовать в соответствии со своими убеждениями.
- Нет, нет! - наконец вступил в разговор Николай Владимирович, впервые на моей памяти с неприсущей ему страстностью. - Будем честны! Ничего народу мы не обещаем - ни кормить голодных каплунами, ни одевать нагих в собольи шубы, ни расселять бездомных в голубые избы из алюминия. Тем более не обещаем свободу, которую наши православные принимают за волю вроде той, что обещал Стенька Разин. Мы вообще, если положить руку на сердце, о народе думаем меньше всего. Предмет нашей заботы - Отечество, Россия, её целостность, исторические и национальные ценности, традиции, через сохранение которых сохраняются умные народы, такие как Англия. Будет Россия, будет русским хлеб и крыша над головой и чем прикрыть наготу, главное, не умрут родная речь и связанная с этим обретением национальная гордость. Мы противники что-либо укоренившееся в нашей жизни ломать через колено. Поломаем, будем сидеть на обломках и долго, бесплодно соображать, что же конкретное мы хотели построить. При этом не зная, как строить, из каких материалов. Да, общий наш дом нуждается в ремонте, как и всякое старое строение, а держава наша хотя ещё не дряхла, то в годах солидных: тысяча сорок лет ей недавно отзвенело. С чего начать ремонт? Руководство есть, только не будем делать из него догму.
- Всё течёт, все изменяется, - блеснул мудрым изречением длиннорукий капитан, забыв, как эта фраза звучит по-латыни, и спросил. - А кто автор руководства? Не Лорис ли Меликов, подготовивший проект конституции?
- Нет. Об этом позже. С поручиком я согласен, время общих рассуждений истекло. Пора сделать следующий шаг.
Вновь раздался торопливый голос Радыча:
- Польщён. Искренне польщён. И предложение есть. Конкретное, тут кто-то спрашивал. Значит так, я приглашаю к себе Шварценберга, офицера столичного гарнизона. Знаком с ним давно, по училищу, за порядочность ручаюсь. Встретиться с ним в Петербурге в начале лета мне не пришлось, тем не менее…
- Будь добр, Юрий Михайлович, короче, - голос монголоида.
- Короче, мне известны взгляды Шварценберга. Они очень и очень радикальны.
- До начала царской службы или…
- Он не из тех, кто за понюшку табаку меняет свои убеждения. Притом, в таком деле, как наше, без риска не обойтись.
- Это так, - вновь сдержанно поддержал георгиевского кавалера Николай Владимирович, - и всё-таки прошу… Теперь требую никаких решений, самых невинных, не принимать самостоятельно. Никому! Только по обсуждению и общим мнением. Хотя мы до сих пор обходились без документации, осторожность не помешает.
Радыч издал какое-то мычание, я не разобрал. И вдруг заговорил Росин:
- Николай Владимирович… Друзья… Прошу вас выслушать моё мнение. В основном, думаю, Юрий прав. Если бы нам удалось привлечь к нашему делу Шварценберга… Я тоже его знаю. И знаю как патриота России. Если бы он оказался с нами, то нашу связь с офицерами столицы можно было бы считать налаженной. Но действовать напролом - слишком велик риск. Не разумней ли, прежде чем приглашать Шварценберга сюда, сначала покрутиться возле него в его окружении, выведать, чем он дышит сегодня, вызвать его на откровенность. Понимаю, понимаю - не благородно, - перешёл на другой тон Росин, видимо, перехватив чей-то осуждающий взгляд, - так я и хочу предложить заменить их благородия в этой чёрной работе. Ладно, прошу прощение за неудачную, может быть, остроту. Предложение моё таково: я еду в столицу вместо Радыча.
- Как тебя понимать? - в голосе поручика прозвучала обида.
- Прости, Юрий, твоя внешность бросается в глаза, а ведь ты совсем недавно посещал Северную Пальмиру по делу, которое нельзя назвать невинным. Ты уверен, что за тобой не увязался какой-нибудь субъект из охранки?
- Почти уверен.
- Вот видишь, «почти». Теперь второй довод в мою пользу. Ты, Юрий, преувеличиваешь близость свою с Шварценбергом. Я же с ним знаком, как говорят, с пелёнок. Наши родители знались домами. Как бы не повернулось дело, он не выдаст меня.
- Но и вы, как я понимаю, рискуете не меньше, объявившись в Петербурге, - многозначительно заметил отец.
Росин ответил не сразу:
- Я рискую один. Если меня возьмут, то за старое. Никто из сидящих здесь не пострадает. Поверьте, товарищи, случись такое, это будет для меня самой большой наградой за ваше доверие ко мне.
Произнесённая скромно, с большим чувством фраза ещё больше возвысила учителя в моих глазах. Радыч всё-таки внёс свою лепту в опасный вояж Росина, вызвавшись снабдить последнего рекомендательным письмом. Поручик вышел из библиотеки. Я услышал его голос, зовущий меня; проворно спустился. Юрий Михайлович шёл вдоль коридора, стуча костяшками пальцев в каждую дверь.
- А, вот ты! Прошу, дай мне лист бумаги.
Я провёл Адмирала Нельсона к себе, усадил за стол. Он тщательно испробовал перо, выписывая не связанные между собой слова на газете, которой была застелена столешница. Позабавила меня буква «б» в его исполнении; он писал её так, как некоторые пишут «д» - с «завитушкой» вверху, влево. Ни у кого такого не видел. Потом он взял из стопки чистый лист и попросил оставить его одного.

Не знаю, с чем возвратился Росин. Что-то помешало мне занять свой «наблюдательный пост» на собрании, когда он докладывал о своей встрече с Шварценбергом. Однако, заметил я, приуныли наши гости, а суровый отец мой совсем стал недоступен. Лишь Радыч продолжал шуметь и размахивать руками с каким-то деланным энтузиазмом, что вызывало у окружающих раздражение и насмешки. Безрадостное настроение охватило и меня. Ничто не развлекало. Вместе с августом, шелестевшим жухлой листвой, будто жестяной, уходили мои последние вольные денёчки.
Только теперь я осознал, как дороги мне старый парк, разбитый прадедом, отчий дом, река, все домашние, включая Виконта. И всё это и всех придётся поменять на унылый уездный город, на длинные, как зубная боль, коридоры гимназии, куда меня уже возили представляться директору, на неуютную квартиру княжпольского деда, скупердяя, в которой пахнет щами, заказанными в трактире за углом, и по вечерам экономят керосин. Там мне предстояло жить от каникул к каникулам.
Но грусть грустью, а готовиться к экзамену, хотя бы для виду, надо было ежедневно. Поскучав пару часов с Сергеем Глебовичем, пребывающим возвышенными мыслями где-то далеко, только не рядом со своим учеником, я убегал с книгой и тетрадью на скамейку к Прабабушке или в беседку, если накрапывал дождик. Иногда забивался в баньку при ключе, который породил овражек. Чаще всего книгой был «Ключевский», но не потому, что пуще всех испытаний боялся вопросов по истории, а потому что чтение это, в отличие от «Арифметики» Киселёва, к примеру, было не наказанием, а развлечением. С тетрадкой под карандаш я делился наблюдениями и мыслями. Потребность в этом обнаружил в себе недавно. Я предался писательству в дневник, предпочтя это занятие играм. Отражённая на его страницах реальность перемежалась с пёстрой фантастикой. Но я не сочинял, я жил смесью правды и вымысла.
Однажды, когда я сидел на скамейке под «Прабабушкой», передо мной, как джин из бутылки, появился Гришка. Брюки на коленях аккуратно залатаны, ситцевая рубашка в синий горошек подпоясана солдатским ремнём, за пояс заткут потрёпанный томик Конан Дойла. Поскольку мы с ним были одноклассниками матушкиной школы на троих (Варька проходила отдельный класс), то книги из домашней библиотеки выдавались всем безотказно.
От неожиданности я вздрогнул:
- Ходишь как кошка! Чего тебе?
- Ничого, - по-хохлацки, как его отец, «нажимая» на первое «о», с обидой в голосе ответил мой приятель. - Не хочешь говорить, и не трэба.
- О чём говорить?
- Будто не понимаешь! Ну и не говори! Я и сам знаю, что у вас клад захован.
- Какой клад? Чего плетёшь?
- Какой, какой! Не придуряйся!
- Да я ничего не знаю.
Гришка пытливо посмотрел мне в глаза.
- Поклянись.
- Клянусь отцом-матерью!
- Так слухай, твой батько клад заховал. Только где, чи в саду, чи в хате, не знаю.
- Откуда ты такое взял?
- Чернявый казал.
- Кто, кто?
- Та кривый.
- Поручик? Радыч?
- Вин.
- Тебе, что ли, говорил? - усомнился я.
- Вчителю твоему.
- Выходит, ты подслушивал?
- Ще чого!? - обиделся Гришка. - На весь сад голосит. Не захочешь, почуешь.
- И что же он ещё говорил?
- Та про якийсь там переворот. Гроши, говорит, на зброю (оружие) есть и золото есть, тильки захованы.
Смятение чувств лишило меня способности думать. Одно сообразил: надо как-то внушить приятелю, что всё это бред. Куда только подевалась моя хвалёная находчивость!
- Враки всё, - сказал я, изображая мимикой презрение к этой нелепости. - И поручик твой враль. Знаю его.
И сделал вид, что углубился в «Ключевского». Гришка, обескураженный, постоял, почёсывая ногу ногой, и побрёл восвояси через чащу в сторону двора.
Слава Богу, отстал с расспросами! Теперь можно попытаться навести порядок в своей голове.
Клад!
Возможно ли такое в наше время? Вряд ли, клады в старину закапывали, теперь ассигнации и золото можно в банк положить, в ценные бумаги обратить, слышал я. Но если деньги и сокровища в виде драгоценного металла, камней, дорогих вещей предназначены на тайное дело? Тогда всё-таки можно припрятать в надёжном месте. Немало книг могу назвать о заговорщиках и их кладах. Как там сказал отец? - Мой вклад будет храниться здесь. Может быть, я не расслышал: не вклад, а клад? Но где его в доме спрячешь? Не в сундуке же, не между книг или за рядами книг в шкафах. Слишком уж ненадёжные места. Теперь другой вопрос: чем располагал Николай Владимирович для заполнения тайника? Именно мой отец, так как он сказал «мой», не «наш». Видимо, серебро «Соединённых славян», о котором писал Владимир Белозёрский в письме к сыну, не исчезло в карманах жандармов. Той фразой из частного письма мой дед мог пытаться отвести подозрение заинтересованных лиц из недругов. Понятно, они притаились в ожидании, когда осуждённый по делу декабристов раскроется. А истинное нахождение сокровища он зашифровал в строках письма, передав сыну Николаю ключ от шифра раньше или позже. Далее, родители, оказываясь время от времени в стеснённом положении, не раз говорили при мне о какой-то кубышке, которую нельзя трогать, ибо она на чёрный день. Эту кубышку я представлял в виде некоего сосуда кубической формы, никак не иносказательно, и сейчас легко прибавил его к шкатулке (нет, сундучку!) с дедушкиным серебром. Потом… Какой же я балда! А наполеондоры, найденные отцом под французской пушкой! Та надрубленная монета, что служила врачу Белозёрскому в качестве пресс-папье, стала быстро-быстро размножаться перед моими глазами, заполняя кожаные мешочки, которые деловито, под покровом ночи, загасив свечи, под луной за оконным стеклом, отец с матушкой завязывали бечевой. Не исключено, что большую часть «трофеев» (сюда я прибавил и золото русского императора, брошенное французами у переправы вместе с казной и артиллерией) предусмотрительный мой отец оставил на дне затона. К счастью, после того как я навёл Радыча и Росина на это место, они забыли о приключении или не придали ему значения.
Так размышлял я, оставляя место для сомнений, но последние из них исчезли, когда в ближайшие дни я обнаружил исчезновение золотой монеты со стола в кабинете и вспомнил, как отец выносил из матушкиной комнаты её заветную шкатулку с драгоценностями.
Оказалось, можно без подсказок, путём умозаключений проникнуть в тайну, волнующую воображение. Оставалось узнать, где спрятаны сокровища. Библиотека сразу отпадает. Чердак - тем более. Цоколь дома? Надо обследовать кладку. Новый кирпич подскажет. Еще не мешало бы присмотреться к паркету в гостиной, заглянуть в дымоходы. Балда! Забыл, что недавно отец с Иваном плотничали в ротонде (отец любил это занятие, искусно владел инструментом). В одном месте пол беседки залатан свежими досками. Правда, потом весь пол покрасили, но я запомнил это место. А дупло в Прабабушке? Не исключено. До него просто так не дотянуться, нужна лестница.
Все эти соображения я занёс в дневник, а тетрадку или носил с собой или прятал в моём тайнике на чердаке. Кто бы догадался, что под сиденьем дедушкиного кресла есть полость, куда можно спрятать много чего, не одну тетрадку. Осмотрительным сделал меня один случай. Как-то хватился дневника, стал вспоминать, где видел его в последний раз. Вдруг мысленно перед глазами появилась скамейка под Прабабушкой, в пятнах лапчатых теней, и оставленная на ней тетрадка, заложенная карандашом. Со всех ног бросился к речному обрыву. Уф, нашлась! Но почему раскрыта, и карандаш под скамейкой? Я хорошо помнил, что, сделав очередную запись, закрыл тетрадь. В животе стало холодно.
Тут в кустах послышался шелест. Виконт, сопровождавший меня, напрягся и сразу успокоился, вильнул обрубком хвоста. Мелькнуло круглое конопатое личико в пушистом ореоле огненно-рыжих, как у брата Гришки, волос, и два круглых, зелёных, словно болотная ряска, глаза с любопытством уставились на меня.
- Варька, ты?.. У, рожа! - вырвалось у меня с облегчением.

Глава восьмая,
доказывающая, что любопытство бывает и порочным.
Усыпив совесть, я испытывал удовлетворение, что посвящён в тайну взрослых, которые, подвергая себя смертельной опасности, поставили цель спасти Отечество. Я чувствовал себя счастливым без преувеличения, но, увы, счастье это было не полным. Вот если бы знать, где спрятаны ценности, чтобы я в случае чего мог стать их надёжным хранителем, передать их из рук в руки тем, кто продолжит дело моего отца, если он и его единомышленники потерпят неудачу.
Я так часто возвращался мыслями к этому предмету, что стал буквально одержим задачей найти тайник. Казалось, перебраны все варианты. Перебрав по нескольку раз все фразы, все слова, которые помогли бы мне нащупать след, ведущий к тайнику, я вдруг явственно увидел руку отца, пальцами которой он упирался в книгу, произнося то слово, что услышал я сначала, как вклад. «Постой, постой, не спеши!» - приказал я себе, чувствуя, что вот-вот что-то ускользающее, золотистого цвета, ухвачу за кончик. Есть! Он у меня в руках - книга, «Сочинения А. С. Пушкина». Теперь я не сомневаюсь: отцовское «вот здесь будет храниться» относилось не к отвергнутой мной, по размышлении, бумажке в сто рублей, а к плану усадьбы с особой пометкой. Представился остров… Фу, ты! При чём здесь Стивенсон? Явилась моим очам крупномасштабная карта местности к югу от речки Стривигор… на тонком пергаменте… Опять чушь в голову лезет! Никто теперь на пергаменте карт не чертит. Пусть будет плотная бумага, типа гербовой, большой лист, но непременно старинный. На нём, вверху, нанесено чёрными значками село Низы. Под селом, то есть в южном направлении, - синяя извилистая лента речки, на которой помечены мост и брод. Ещё ниже, за рекой, всю центральную часть листа занимает зелёное, вытянутое с востока на запад пятно парка. Вот Олегова горка, прямоугольник нашего дома, хозяйственный двор, липовая аллея, флигелёк справа от неё (при въезде в усадьбу), банька и беседка; отдельным значком помечено самое старое дерево. В нижней части листа - жёлтая широкая полоса. Это ржаное поле. Весь низ листа тоже окрашен зелёным. Это Чёрный лес. Теперь предстоит отыскать красный крестик, поставленный рукой Николая Владимировича. Хотелось бы ещё увидеть два слова, написанные мелко-мелко: копать здесь. Да не стану предаваться пустым мечтаниям.
Утвердившись в своей догадке, стал бороться со страшным искушением, но искушение оказалось сильнее меня.

Никогда, казалось, не наступит эта ночь. Дом, как никогда, засыпал долго. Задув свечу, весь обратившись в слух, я лежал под простынёй, злясь на медлительное время. Взошла над лесом полная луна, очертив по раме прямоугольник распахнутого настежь окна и бросив на доски пола его косое подобие. Таинственный свет и таинственное молчание парка вдруг нарушил далёкий, резкий голос ночной птицы. Будто некто невидимый, ведающий всеми кладами на Земле, хранящий ветхие карты с компасными розами в верхнем левом углу и красными крестиками на заветном месте, подал мне знак: пора!
Простыня откинута, соскальзывает на пол. Как ни стараюсь ступать бесшумно, доски под ногами, кажется мне, предательски скрипят, хотя обычно, днём, ведут себя тихо. От родительской половины мою комнату отделяет передняя, Росин спит за стеной, но у матушки ухо чуткое, и те несколько шагов, которые надо сделать, чтобы пересечь наискосок часть коридора до дверей в гостиную, одолеваю я с замиранием сердца. Наконец, трудный путь позади. Долго стою, опираясь на полку камина, прислушиваюсь, сдерживая дыхание, а сердце стучит так громко, что и мёртвых разбудит. Окна этой стороны и застеклённая дверь выходят на парк, луна на другой стороне дома, но свет так ярок, что матово отсвечивает кафель камина, лунные отблески на паркете и красном дереве мебели, на меди маятника в футляре напольных часов и фарфоровом круге циферблата. Ещё четыре мелких шага, и я в библиотеке. И здесь все предметы в отражённом лунном свете.
«Сочинения А. С. Пушкина» - изящный томик в золотистом коленкоровом переплёте - долго сопротивляется моей дрожащей руке, стиснутый другими книгами, а может быть, я просто ослабел от всего пережитого за последние часы. Тороплюсь, забываю об осторожности, обо всём на свете, вся Вселенная сжимается, превращается в блок сшитых листов. Чудесный, страшный миг! Торопливо листаю страницы. Ничего нет, только в одном месте книга заложена рождественской открыткой.
И вдруг - тяжёлые шаги.
«Пушкин» плашмя падает на паркет. Шлепок, как выстрел в ночной тиши. Судорожно сжимаю кулак. В нём влажный от холодного пота клочок титульного листа. Я с усилием поднимаю глаза до подбородка того, кто стоит уже передо мной в шлафроке нараспашку. В глаза посмотреть не в силах. Отец нагибается за книгой, ставит её на место. Потом слышу, как сквозь вату, его спокойный голос:
- Выходит, ты подслушиваешь наши разговоры и о многом догадываешься, иначе не шарил бы здесь ночью. В твоём возрасте могут быть собственные взгляды на вещи, и ты волен поступать, как тебе будет угодно. Только знай: если то, что говорится в этих стенах, выйдет наружу, будет худо и моим друзьям, и мне, и Марье Александровне, да и тебе тоже… Ступай.
Я возвратился в свою комнату с тяжёлым сердцем. Конечно, доверие отца несколько приободрило меня, но было стыдно. Очень стыдно за содеянное. К тому же, отец ничего ещё не знает о порче любимой книги. Что делать? Весь остаток ночи я разглаживал ладонью оборванный уголок титульного листа, придавливал его на столе стопкой учебников и вновь разглаживал. Утром, когда отец уехал в Княжполь, а Сергей Глебович, задав мне читать по-латыни из «Тита Ливия», ушёл с ружьём в лес, я тайком перенёс из библиотеки испорченный том. На всякий случай ещё раз, уже не торопясь, перевернул каждый лист. Нет, кроме той закладки, ничего постороннего между ними не было.
Какой же я недогадливый! Ведь лист бумаги (письмо или план местности), сложив вдвое, вчетверо, можно спрятать в переплёт. Вот здесь, на внутренней стороне передней крышки, видны следы клея. Рука моя потянулась к перочинному ножичку… Нет, остановись! И так уже сделано много непоправимого.
Вздохнув, я принялся за реставрацию книги. Конечно, порчу скрыть не удалось, но я мог гордиться своей работой, так подогнал, тютелька в тютельку, оторванный уголок к уцелевшей части листа, с обратной стороны наложил на место соединения пропитанную гуммиарабиком (как тогда назывался жидкий покупной клей) узкую полоску папиросной бумаги. Даже жаль стало, что не перед кем похвастаться.
- Андрей! - послышался голос матушки. - Ты у себя?
- Что тебе, мам? - отозвался я недовольно.
Матушка появилась в дверях. На узкие её плечи была накинута летняя шаль.
-Читаешь?
- Учу, - солгал я.
Матушка подошла к столу, заглянула в раскрытую на первой странице книгу.
- Беллетристика! Нет, не спорь. До экзамена остались считанные денёчки. Ты должен читать то, что велит тебе Сергей Глебович. Книгу я забираю… Да, зачем я пришла?.. Пойду, вспомню.
И вышла, унося «Пушкина». Вот так штука! - озаботился я. - К возвращению отца надо поставить книгу на место. И поспешил на крыльцо, с него вспрыгнул на пушечку, давая пример Виконту, который, поскользнувшись на чугунном стволе, брякнулся под колёса и остался там, в тени орудия, обиженный. Отсюда, выпрямившись во весь рост, можно было видеть через окно сразу всю малую гостиную, как называлась одна из двух комнат Марии Александровны (вторая служила родителям общей спальней, но отец, как правило, засиживаясь в кабинете допоздна, оставался ночевать на кушетке). Я увидел, как матушка оставила книгу на трюмо и прилегла на диван. Прекрасно! Когда выйдет, заскочу и вынесу этот злополучный томик. С этим решением уселся верхом на пушечке, сбросив летние парусиновые сапожки и касаясь пальцами ног шёлковой шкуры Виконта. Тут моё внимание привлекла суета у флигелька, где жили Мельничуки, вокруг рабочей лошади, впряжённой в бричку. Неужто сегодня Гришку увозят в город, на завод к дядьке? Вроде бы не срок. Обувшись и свистнув Виконту, направился к флигельку натоптанной дорожкой между редкими тополями.
Гришка важничал. В новой синей рубахе, в огромных сапогах, смазанных дёгтем, он стоял возле брички с таким видом, словно ехал в столицу на собственную коронацию.
- Я тоже скоро уезжаю, - сказал я вместо заготовленного «прощай, Гриша! Суждено ли нам свидеться?».
- Так не в Питер же!
Крыть было нечем - меня ждал всего лишь Княжполь.
- Ты смотри там, не болтай лишнего!
- Про що?
- Сам знаешь, про що, - передразнил я выговор приятеля, копирующего отца, хотя Анна, мать парня, была местной.
- Сидай, сидай! - заторопил Иван, выходя из дому с узлом в руках.
Вслед за главой семейства показались заплаканная Анна и круглоглазая от хронического любопытства Варька, обе в летних пёстрого ситца обновках. Понятно, проводины.
- Сидай, - повторил Иван и первым полез на козлы.
Подошла матушка, протянула Григорию серебряный рубль:
- Бедный мальчик.
Анна всхлипнула. Варька повторила всхлип очень похоже. Иван хлестнул кобылу вожжами. Телега тронулась в сторону столбов у въезда в хозяйственный двор по колёсной колее. Гришка даже не обернулся. Спина его выражала ещё большую важность, чем лицо. Если б знать, что свидеться придётся нам не скоро! Но поскольку я этого не знал, то сразу, опережая матушку, рванул бегом к дому, выбросив Гришку из головы, чтобы не отвлекаться от главной мысли.
Ни в малой гостиной, ни в спальне книги не было. Шарить по комнатам времени не оставалось. Ладно, умываю руки! Можно сослаться на матушку в случае отцовских расспросов. Она была последней, державшей «Пушкина» в руках.

К обеду возвратился Росин, грязный, усталый и чем-то взволнованный. Ягдташ его был пуст.
- Что, Серж, - посочувствовала Мария Александровна, - не удалась охота?
- Не сезон, сударыня. Большая охота впереди.
- Тогда оставайтесь у нас до ноября.
- Разве вы скоро уезжаете? - вступил я в разговор взрослых.
- Увы, молодой человек, вы ведь без пяти минут гимназист. Моя работа закончена.
- Как жаль, что всё хорошее быстро проходит, просто улетает, - меланхолически заметила хозяйка дома, катая по скатерти обеденного стола шарик из хлебного мякиша. - Мы так к вам привыкли. Право, как к родному.

Глава девятая,
ещё не трагическая, оставляющая надежду
Николай Владимирович, возвратившийся домой из города в сумерках, огорошил меня и привёл в волнение жену и горничную известием, что экзамен назначен на завтра. Разнервничался и Росин. Наступившей ночью я слышал через стену, как он ворочался, скрипя пружинами койки. По словам Даши, спавшей на кухне, он выходил в столовую, грыз яблоки, горкой насыпанные под чердачной лестницей.
Я тоже спал плохо. Экзамен меня не пугал, так как, скажу честно, мечтал провалиться. Ну, поругали бы немножко и отложили неизбежную неволю на год, а там, глядишь, какой-нибудь случай вообще упразднил бы гимназию. Какой случай? Ну, новое нашествие недобитых в 1812 году двунадесяти языков или, на худой конец, восстание оштрафованных злыми хозяевами рабочих, вроде лодзинского, только ближе, в Старгороде. Да что сочинять! Когда-то же выведет Николай Владимирович верных офицеров и солдат княжпольского гарнизона на площадь, образованную трактиром и синематографом, собором и каланчой - «ура-а-а, конституция!», оглянется по сторонам, а тут я, младший Белозёрский: «Прости, отец, не ты ли мне разрешил поступать, как мне будет угодно? А мне угодно исполнить свой долг!».
Я настолько увлёкся картинами избавления от гимназии, что, в состоянии затяжного вдохновения на следующий день, когда мы с отцом прибыли в Княжполь, ответил на все вопросы экзаменатора удовлетворительно. Впрочем, инспектор, старый знакомый княжпольского дедушки, был более чем либерален. Он спросил меня, был ли счастлив Борис Годунов, добившись власти незаконными путями (нет, не был, уверенно заявил я, что вызвало явное одобрение старика в мундире, при «Станиславе»). Потом, следуя глазами за его шафранным пальцем, без запинки прочёл ceterum censeo Carthaginem esse delendam, ибо эту фразу кровожадного Катона Старшего запомнил со слов капитана, нашего гостя. Показал на карте полушарий Аляску там, где она действительно находится, ибо надпись «Аляска» бросалась за версту (ещё примут меня за близорукого!), и правильно поставил «ять» в слове, которое большинство отечественных грамотеев пишет через «е» (правда, я тоже всегда писал через «е», но на этот раз «ошибся»). Словом, домой возвращался нечаянным гимназистом со свёртком, в который был упакован загодя сшитый мундир (синий с двумя рядами медных пуговиц). Каркасную фуражку с кокардой я держал на коленях. Настроение было неопределённым: не радовался и не печалился. Утешался странной мыслью: всё обойдётся.

При выезде заглянули к дедушке, похожему на сморщенный, страдающий одышкой, бородатый колобок, не преминувший воспользоваться появлением в его скорбном, вдовом доме врача. От пустых щей отказались. Откушали жёлтенького чаю и поспешили забраться в коляску, которой отец любил править сам, что было излишним, ибо Арапчик вёз по своей воле, грамотно.
По дороге к нам присоединились друзья отца. Сколько человек, не помню Все разместились в двух экипажах. Радыч и длиннорукий капитан сели в нашу коляску, остальные втиснулись в наёмный открытый тарантас. Меня это, признаться, удивило, так как была пятница, и гости с ночёвкой были для меня внове. Из разговора получалось, что об этом заранее условились, так как предстояло обсуждение важного вопроса сначала в узком кругу.
Когда уже готовы были распрощаться с деревенской окраиной Княжполя, произошла встреча, всех, кроме меня и Радыча, взволновавшая. На перекрёстке, под фонарём, стоял подозрительный (отметил наш монголоид) субъект, одетый, как мастеровой (в пиджачную пару, малиновую косоворотку и сапоги). Он вроде бы кого-то поджидал, но, завидев наш «поезд», быстрым взглядом охватил сразу оба экипажа и всех, кто сидел в них, и скрылся за дверью трактира. Мне показалось, что к стеклу окошка изнутри прильнуло его узкое, в полубачках, лицо.
- А, чёрт! - выругался капитан.
Николай Владимирович, сидевший рядом с ним на козлах, хлестнул Арапчика вожжами и, когда миновали перекрёсток, отозвался на восклицание:
- Вы заметили?
- Да, того, под фонарём.
- Что скажете?
- Одет как мастеровой, а лицо… Лицо из другого мундира.
- И походка, - согласился отец с подозрением капитана.
- У меня такое впечатление, что я где-то его видел… Старгород… Агент охранки.
Отец придержал Арапчика, подкатил тарантас. Оба капитана поделились с товарищами своими подозрениями.
- Не разъехаться ли нам по своим квартирам? - обеспокоился тучный поручик.
Его поддержали:
- Пока не поздно.
- Бережёного Бог бережёт.
А Радыч взорвался:
- Стыдно, господа! В каждом прохожем чудится вам филер. Если расходиться, то уж навсегда. Так спокойней.
- Завидую, поручик, вашей молочно-детской беспечности, - мрачно произнёс капитан.
Далеко, за Княжполем сверкнуло. Отец подобрал вожжи.
- Гроза догоняет. Как бы не захватила. Ладно, поехали.

Грозная стихия оказалась проворней. Сначала за спиной, над волнистым горизонтом поднялась огромная туча, очертаниями похожая на гриб с толстой ножкой и белопенной шляпкой (сегодня сказали бы «атомный гриб»). В облачной пене погасло солнце, как искра в сугробе снега. В зловещую темень и немоту погрузились холмы и всё, что было на них изначально, что вырастили, возвели люди. Уже не осталось и щели синего неба, ни с боков, ни спереди. И вот словно вспыхнул порох перед глазами - сухо, коротко страшно что-то жёсткое раскололось над головой. Арапчик рванул и понёс, но второй удар оглушил его. Жеребец остановился, широко расставив передние ноги, низко опустив морду под хлынувший ливень, спасаясь под ним от огня и грома, и, покоряясь стихии, поволок коляску в сторону близких уже Низов по дороге, превратившейся в русло кипящего потока. Частые молнии слились в один слепящий фейерверк. Гремело беспрерывно, будто там, в вышине, в антрацитово-синем нагромождении туч, великаны, забавляясь, катали пустые бочки по булыжной мостовой.
Гроза вдруг заспешила и умчалась далеко вперёд, за Стривигор и Чёрный лес, освободив небосвод и выплюнув в промытую синеву белый ком солнца. Путники проехали село и добрались до усадьбы в самом плачевном виде.

Часа через два отец зашёл ко мне в комнату с небольшим баулом (скорее, средних размеров шкатулкой с ручкой), обшитым кожей золотисто-коричневого цвета.
- Отогрелся? Прошу тебя, выглядывай почаще в окно. А ещё лучше, натяни-ка сапоги и сбегай на горку. Посмотри, что там, на дороге. Если сможешь, постой подольше, а что увидишь подозрительное, мигом сюда. Кстати, ты никому ничего не рассказывал? Ну, о наших беседах? Смотри, я тебя предупреждал. И вот ещё… У тебя, полагаю, есть тайник? Ну, ну, не скрывай, мне самому было в своё время двенадцать лет. Так есть?
Я решил быть откровенным:
- На чердаке. В кресле.
- Спасибо за доверие. Значит так, поставь это туда. И забудь, пока я не спрошу.
С этими словами он передал мне свою ношу. Баул был заперт на миниатюрный висячий замочек. Первым делом я поднялся в свои владения. С того памятного дня, когда чуть не потерял тетрадку со своими записями, я приспособил под тайник полость под пружинным сиденьем «дедушкиного кресла. Для баульчика она оказалась впору. И для дневника осталось место.
Удовлетворённый тем, что смог оказать отцу услугу, я готов был бежать на Олегову горку хоть босиком, да матушка и Даша, обрадованные моим успехом в Княжполе, бестолково, мешая друг дружке, стали разыскивать по чуланам осенние сапожки новоявленного гимназиста. И меня втянули в это дело.
Всё это время подъездная аллея к дому оставалась без присмотра, так как отец и офицеры находились в библиотеке. Когда, наконец, я выглянул в окно, из подкативших к крыльцу карет уже выскакивали какие-то люди и вбегали по ступенькам в дом. Ещё, потом оказалось, были верховые, появившиеся со стороны хозяйственного двора. Сначала я не понял, кто они, откуда явились, по какому делу. В прихожей грубо, по чужому затопали.
Я, предчувствуя неладное, бросаюсь от окна в коридор, в сторону передней, придерживая за ошейник Виконта, рвущегося навстречу новым «гостям»; меня на шаг опережает матушка. Из-за её спины вижу незнакомцев в синих, военного покроя сюртуках, форменных фуражках. Сабли на боку, шпоры на сапогах. Сразу натекла лужа. Теперь понял: жандармы. Один в штатском - тот мастеровой с полубачками на узком лице. Хлопают двери со стороны одного чёрного крыльца, второго. Молодой щеголеватый жандармский офицер в пенсне делает шаг к Марии Александровне, берёт под козырёк пальцами, обтянутыми лайкой:
- Прошу прощения, сударыня, проведите меня к хозяину. А собаку велите закрыть в чулане.
Даша перехватывает из моих рук ошейник, тащит упирающегося Виконта в сторону ненавистной ему узкой двери.
- Право…- лепечет моя матушка. - Сейчас…
- Нет, извините, пройдём вместе… Стой, стой, вам говорю!
Окрик адресуется мне, но я уже в гостиной. Поздно: туда проникают жандармы через застеклённую дверь со стороны цветника. У дверей, ведущих в библиотеку я оказываюсь первым. Рву створку дверей на себя – тамбур – снова двери –толкаю. Все, кто сидел за круглым столом, роняя стулья, вскакивают. Но за мной, оттолкнув в сторону Марию Александровну, врывается в библиотеку жандармский офицер и нижние чины.
- Оставаться всем на местах.- Кто из вас доктор Белозёрский? Вы, если не ошибаюсь?
- Не ошибаетесь, - сохраняя внешнее спокойствие, отвечает офицеру Николай Владимирович. - Будьте любезны объяснить, что всё это значит?
- У меня имеется предписание задержать и доставить всех вас в губернское жандармское управление. Вот ордера на арест и на обыск.
- С каких это пор в России запрещается друзьям, сослуживцам собираться за чашкой чаю? - начинает закипать Радыч.
Жандармский офицер пристально посмотрел в лицо поручику, перевёл взгляд на крестик Георгия на груди ветерана последней войны и повернулся к штатскому, одетому под мастерового.
- Киселёв, начинайте обыск.
В единственном глазу Юрия Михайловича зажёгся недобрый огонёк.
- Вы мне не ответили, господин… Как вас там?..
- Полно тебе, - остановил товарища длиннорукий капитан. - Finita la commedia.

Тот день врезался мне в память в мельчайших подробностях. В библиотеке - в большем, в четыре окна, зальце - не продохнуть, столько набилось народу. Матушка, Даша и я прижаты к кафельному обогревателю. Николай Владимирович и его товарищи оттеснены от дверей и окон к столу. Кто стоит, опершись руками о спинку стула, кто с деланно безразличным видом сидит, закинув ногу за ногу, куря сигарету за сигаретой. Радыч вызывающе взобрался на край стола, свесив короткие ноги, посвистывая «На сопках Манчжурии». Отец кажется спокойным, только жилка на виске пульсирует часто-часто. Но ещё спокойней мой учитель. Сразу видно, ему не впервой проводить время в обществе жандармов. А те роются в шкафах, выдвижных ящиках ловко, дотошно, просматривают со всех сторон, прощупывают, обнюхивают, кажется, каждый предмет (недаром «ищейки»!). Самый проворный этот узколицый тип с полубачками, Киселёв. Какие жуткие у него пальцы: длинные и гибкие, как щупальца осьминога; такое впечатление, что каждый из них обладает способностью видеть, обонять и слышать.
Когда Киселёв переходит к шкафу с сочинениями русских классиков, лицо его обращается к жандармскому офицеру, а «щупальце» проникает в щель, образовавшуюся в том месте, откуда несколько дней тому назад я вынул «Сочинения А.С. Пушкина». Голос у штатского сотрудника охранки тихий, бесцветный:
- Здесь стояла книга.
Офицер, лязгая шпорами, подходит к шкафу, присматривается, подтверждает:
- Да, не хватает книги. И могу сказать какой… В жёлтом переплёте, коленкор, триста страниц. Назвать автора?
Вопрос адресуется Белозёрскому Старшему. Тот усмехается:
- Каких высот достигла наука сыска!
- Да, доктор, будем благодарить великого англичанина Конан Дойла.
- Предпочитаю полковника Зубатова.
- Вполне с вами согласен, доктор… Так вы не припомните?
- Решительно не помню. Кажется, либретто оперы «Жизнь за царя».
Офицер щурит за стёклами пенсне красивые глаза:
- Шутить изволите. Ну, ну, в крепости будет не до шуток.
При напоминании о крепости матушке, которая уже сидит в кресле, нервно поглаживая подлокотники бледными руками, становится дурно. Даша хлопочет над ней, пытается влить сквозь стиснутые зубы воды из стакана (графин с родниковой водой здесь всегда). Николай Владимирович пытается нащупать у жены пульс, похлопывает её пальцами по щекам. Я смотрю на эту сцену отстранённо, занятый мыслью о книге, к исчезновению которой из библиотеки приложил руку, выходит, не зря. Хоть бы не нашли в другом месте, в малой гостиной, если «Пушкин» ещё там!
Не нашли.
За окном разливаются синие сумерки. Один из жандармов, забравшись сапогами на мягкое сиденье стула, зажигает лампу над круглым столом. Офицер уводит хозяина дома в кабинет, чтобы продолжить поиск обличительных бумаг. Только, судя по всему, нигде ничего нет. Один за другим синие сюртуки, перевернув в комнатах всё вверх дном, подходят к начальнику, что-то тихо говорят, разводят руками. На лице офицера разочарование и досада.
- Выходить по одному, милости прошу, туда, - он показывает перчаткой, зажатой в руке, в сторону прихожей. - Кареты поданы.
Первым к чёрным каретам с плотными занавесками, одна за другой подъезжающими к крыльцу, двое нижних чинов выводят Николая Владимировича. Я бросаюсь к нему, но он останавливает меня холодным взглядом, в которым укор и сожаление, и мои протянутые руки повисают в воздухе. Возле матушки отец останавливается, молча кладёт ладонь на её плечо; миг - и он удаляется по коридору, сутуля спину. Матушка нема и неподвижна.


Глава десятая,
в которой Андрей Белозёрский, сам того не ведая, прощается с усадьбой на долгие годы.
Свет в доме загасили к утру. Пришла Анна, и женщины стали убирать дом после погрома, учинённого жандармами. Надо отдать им должное: в малой гостиной они ничего и пальцами не тронули, в родительской спальне пошарили по верхам; общей участи подвергся только кабинет врача. Мария Александровна занялась комнатой мужа. Хорошо, что матушка нашла себе занятие; без него, уверен, она бы умом тронулась.
Выпустив из заключения Виконта, я кое-как собрал у себя разбросанные по столу, койке и полу вещи, распихал их по местам без какой-либо системы и стал бродить по дому, сопровождаемый верным псом, пока его на ходу не свалила усталость. Постепенно дом угомонился. Анна ушла во флигелёк. Матушка и Даша разбрелись по своим местам. Я прилёг на свою койку не раздеваясь. Через стену чувствовалась пустота в комнате моего учителя, увезённого в Старгород, «за компанию» с арестованными злоумышленниками. «Там разберутся», - ответил жандармский офицер на его протест, что, мол, он наёмный учитель докторского сына и знать ничего не знает. Я принялся перебирать в памяти впечатления дня, но скоро провалился в забытьё без сновидений.

Пробуждение было, как казнь. Сразу вспомнилось всё. Странно, за отца я особенно не переживал: большой, сильный, волевой, он казался мне неуязвим в любых бедах. Из этой тоже выйдет победителем. Мучительно было переживать преследование последним отцовским взглядом, которым он попрощался со мной на выходе из дома. Куда деться от этого взгляда!? Как забыть его?! Ведь я не сомневался, что дорогой мне человек считает меня виновником вчерашнего события. Он полагает, я проболтался, оскорбил его доверие. Почему я? Чуть не плача от обиды и бессилия, я учинил мысленный допрос и себе в первую очередь, и Гришке, и учителю, и Радычу, всем, причастным к тайне собраний в нашем доме. У меня и в мыслях не было обвинить кого-либо в доносе. Кто-то просто небрежно обронил спичку, вызвавшую пожар. Подозрение падало на моего приятеля и Адмирала Нельсона (да простят они меня, местного Шерлока Холмса!). Разговор между Росиным и Радычем, невольно подслушанный Гришкой в саду, естественно, разжёг в парне любопытство; он мог поделиться секретом с кем-нибудь из работников, с низовскими мальчишками, наконец, дома «ляпнуть». Оттуда - в ухо любопытной болтуньи попадьи, и пошло, пошло кругами. А Радыч… Радыча вы знаете. Его неосторожность, болтливость, доверчивость могли навести охранку на след Общества, как я стал называть собрания офицеров в нашем доме, «злоумышленников» в глазах власти. Почему тем(!) взглядом Николай Владимирович наградил меня, а не его, поручика, которому не раз советовал держать язык за зубами? До чего же непоследовательны и несправедливы эти взрослые! Нельзя исключать из числа виновников и Сергея Глебовича (вернее, того, кто скрывается под этим именем). Да, мой учитель, скрывшись от полиции в усадьбе отставного полевого хирурга, показал себя хорошим конспиратором, но ведь он ездил на встречу с тем, Шварценбергом, кажется. А что, если там «прокололся»?
Вновь предупреждаю читающих эти записки: рассуждения, приведенные выше, я вложил в уста двенадцатилетней своей тени, уже будучи взрослым. Вряд ли они были таковыми. Но нечто похожее я переживал и пробовал осмыслить.

Жизнь между тем в опустевшем и притихшем доме продолжалась. Предчувствие меня не обмануло - от гимназии я решительно отказался, и матушка не стала настаивать. Вообще, она сошла в сторону с номинального места хозяйки дома, а поскольку свято место пусто не бывает, его невольно заняла Даша. Как на пост волею обстоятельств заступила. Всеми делами имения стал заниматься Иван Мельничук, а хозяйственный двор в полное ведение забрала Анна. Правда, работал ещё механизм, запущенный хозяином, но рано или поздно пружину придётся заводить по-новому. Только об этом никто не думал.
Матушка забросила и чтение. Всё сидела в гостиной на диване и молча, неторопливо, с пугающим меня упорством распутывала мотки цветных ниток для вязания или молча стояла у окна, глядя на облетающие деревья широко раскрытыми угольными глазами без живой искры. Её состояние понимал даже Виконт. Подойдёт, вздохнёт, положив слюнявую мордаху на колени хозяйки, и так стоит, щурясь от удовольствия, а хозяйка почёсывает ему за ушами и шею, умиротворяясь при этом. Она во всём, даже в самом обычном деле спрашивала у меня совета и удовлетворялась всем вздором, который я с важным видом выкладывал в ответ на вопрос. Но вместе с тем ощущение ответственности за усадьбу, за растерянную матушку ускорили моё взросление.
Новые обстоятельства жизни вынуждали меня отказываться от многих ребячьих привычек и увлечений, учили думать, прежде чем принимать решение и сразу ему следовать. Конечно, разумное вмешательство двух женщин из простонародья, ставших товарками барыне, предотвращали насоветованный мною неверный шаг, а я достаточно был разумен, чтобы не настаивать на своём. Становился упрям и непреклонен лишь тогда, когда для «руководства» госпожой Белозёрской наведывалась из Низов попадья, но не потому, что она была глупа или предлагала плохое (как раз наоборот, попадья обладала практичным бабьим умом, была проницательна), а по причине моей врождённой неприязни к ней, какой-то полной биологической несовместимости с этим гренадёром в юбке. Иногда приходилось соглашаться, скрепя сердце, если Даша настойчиво просила принять к действию мнение заезжей советницы. Однажды только никакие уговоры горничной не возымели действия. Разговор тогда коснулся судьбы дома.
- Не упускайте случая, ласковая моя, - говорила попадья Марии Александровне. - Прохоров хорошие деньги даёт. Усадьбы нынче не в цене. Прогадаете. Продавать-то придётся, с какой стороны ни посмотри.
- Право, не знаю. Как без Николая Владимировича? Да и что Андрей скажет.
Я ничего не сказал, просто встал из-за стола, накрытого в столовой к приезду гостьи, и вышел, а предварительных намёков Даши понимать не стал.
Но вскоре «советница» повторила визит с тем же предложением, да как бы невзначай скоро вслед за ней подкатил на своём рысаке Прохоров, в чёрном пальто поверх пиджачной тройки и в шляпе под цвет пальто, коляски и жеребца. Меня позвали к матушке, когда долгая беседа гостей с хозяйкой дома уже углубилась к принятию какого-то важного решения. Понятно было по распаренным лицам и усталым голосам. Притом, наблюдались две стороны: настаивающая на чём-то своём и сопротивляющаяся. Но почти подведённое к мысли о капитуляции меньшинство, в образе матушки, ухватилось за меня, как утопающий за соломинку:
- Андрей, ты как раз вовремя. Я почти согласилась, но решай ты. Господин Прохоров из-за расположения к Белозёрским предлагает за усадьбу её максимальную цену, даже больше, я склонна верить… Ты знаешь, как обстоят наши дела.
Садится за стол я не стал. Решение уже принято. Необязательно садиться за стол, чтобы его огласить.
- Дом не продаётся.
Прохоров не оскорбил во мне подростка ни снисходительной улыбкой, ни досадливым жестом. Наоборот, он повёл себя со мной, как с равным:
- Молодому человеку полезно будет узнать-с, что усадьба заложена и перезаложена и закладные находятся у меня-с. Тем не менее я готов выбросить их в мусорную корзину, если земля с домом отойдёт ко мне. Вы получите деньги сполна-с.
- Из человеколюбия, исключительно из человеколюбия, - добавила попадья в угоду богатого прихожанина.
Но я её не заметил и не услышал, повторил, заставив себя глядеть в глаза заводчика:
- Дом не продаётся.
- Подумайте ещё. Советую вам подумать. Как надумаете-с, я к вашим услугам… Ну-с, позвольте откланяться.

Упорство слабого - это упрямство. Прохоров, с закладными в кармане, был обречён на торжество над нами. Усадьбу пришлось-таки продать ему. Он действительно пошёл нам навстречу - заплатил сполна, не выставляя закладных. Что им двигало, непонятно. Может быть, действительно человеколюбие, как сказала попадья, или особое расположение к Белозёрским, конкретно, к Марии Александровне, которую он знал ещё в девичестве. А скорее всего таким вот способом удовлетворил свое самолюбие, много лет спустя догадался я.
Решиться на такой шаг без согласования с Николаем Владимировичем вынудило нас письмо из Петербурга.
Месяца полтора-два мы ничего не знали о дорогом нам человеке. Прошёл слух, что из старгородской тюрьмы арестованных вывезли в неизвестном направлении. И вот от Василия Владимировича Белозёрского, моего петербургского дяди, выслужившего в каком-то министерстве чин действительного статского советника, приходит письмо, в котором сообщается, что младший брат Николай отбывает предварительное заключение в Петропавловской крепости. Следствие по его делу топчется на месте, но поскольку при обыске компрометирующих бумаг обнаружить не удалось, до суда дело вряд ли дойдёт. Однако (продолжал дядя), необходимы деньги, и немалые (для чего, он умалчивал, а матушка от разъяснений уклонилась). И вообще, прозрачно намекал старший брат, он далеко не молод, устал от беготни и хлопот. Не пора ли Марье Александровне самой взяться за дело?
Вы бы видели, какая разительная перемена произошла в матушке по прочтении этого обнадёживающего письма! Да она за то, чтобы освободить мужа из узилища, и саму себя в рабство продала бы. Она стала деятельна и тверда в своих решениях. Даша и Анна Мельничукова вернулись на предназначенные им места. Однако мой новый статус пересмотрен не был. Может быть за эти недели я действительно превратился в раннего юношу? Со стороны виднее.
Из книг я знал, что люди нерешительные и слабовольные способны при иных обстоятельствах на бурный всплеск духовных и физических сил, подобно тому, как давно потухший вулкан вдруг просыпается мощным извержением. Зная матушку лишь в тени отца, я к ней приложил этот образ, но когда стала мне известна её история со времен туркестанского похода, я понял, что Мария Александровна лишь усыпила свою натуру рядом с человеком, который при любых обстоятельствах мог надёжно её прикрыть со всех сторон, был опорой и проводником. Но, оставшись одна с подростком-сыном, она стала пробуждаться, медленно набираясь сил, ослабленных многолетним застоем. Она как бы возвращалась к той семнадцатилетней барышне Маше, которая в составе добровольной группы сестёр милосердия прибыла в Среднюю Азию.
Казалось бы, согласившись на условия Прохорова, оставалось лишь благодарить его за них. Тем не менее, Мария Александровна позволила себе поторговаться и выторговала в пожизненное владение флигелёк, который должен был отойти заводчику или его наследникам лишь после смерти старших Белозёрских. Как раз в это время, когда решалась судьба дома и земли, Мельничуки купили домик в Княжполе на задах двора земского учителя, так как Иван давно мечтал перейти в мещанское сословие. И лишь преданность врачу удерживали его рядом с ним. Теперь обстоятельства изменились.

Ноябрь начался обильным снегопадом. Оголённый парк, лес за пустым полем, луговую пойму Стривигора, овраги - всё занесло белым, колючим пухом мёрзлой воды, но ещё чернела речка, чернели стены изб в Низах, хозяйственных построек усадьбы под белыми шапками, надвинутыми на окна, как на глаза. Будто угольная пыль припорошила перед снегопадом зелёные до первых морозов кусты сирени, потемнела вечная зелень хвои. Только старая травяная краска обшитых снаружи досками господского дома и флигелька, последнего владения Белозёрских, как бы прибавила яркости.
После раннего ледостава мы начали собираться в дорогу. Перенесли в уже покинутый Мельничуками флигелёк кое-какую мебель, в основном, старые памятные предметы, семейный архив из кабинета, портрет дедушки, несколько пейзажей маслом, набили маленький шкафчик самыми любимыми книгами. Всё остальное осталось Прохорову, хотя он разрешил забрать всё, что унесём и увезём. Куда? На чём? Конечно же, первым делом я побеспокоился об отцовском бауле. Вместе с тетрадкой, что хранилась при нём в тайнике, решил взять с собой в Петербург, боясь оставить доверенное мне отцом (и своё личное с опасными откровениями) даже Даше, которая поклялась ждать хозяев до конца своих дней. Матушке открылся, объяснив, как попал в мои руки баул. Больше она о нём не спрашивала. Оставшиеся до отъезда дни бродил по отчему дому, прощаясь с его стенами, с тем, что окружало меня с рождения в родном гнезде. Жаль было навсегда расставаться с «дедушкиным», хоть совсем не дедушкиным креслом на чердаке, с напольными часами, часто будившими меня в неурочное время гулким боем, с книжными шкафами полированного дуба, уходившими из семьи с бесценным содержимым.
Последний вечер мы с матушкой, отослав Дашу спать во флигелёк, провели вдвоём в милом окружении старых стен, с мирно дремлющим Виконтом у наших ног. Даже сейчас, когда я вспоминаю гостиную, освещённую лишь огнём, разведённым в камине, блики пламени на постаревшем за последние месяцы и прекрасном матушкином лице, душу мою наполняет боль утраты, словно те, кого я любил больше кого бы то ни было на свете, ушли от меня в невозвратную даль только вчера.
Мы сидели в креслах перед камином, и матушка, приняв умом, что я уже взрослый, рассказывала мне об отце, которого я не знал, о странной влюблённости семнадцатилетней барышни в тридцатилетнего военного хирурга. Я немногое тогда понял из её откровения. Много позже, вспоминая тот вечер, кое-что домыслил и сделал вот какой вывод.
Для юной Маши это не было чувство, которое испытывает живое существо, созревшее для слияния с живой плотью противоположного пола, с достойной любви душой. Сестричка Маша восприняла доктора Белозёрского неким духом, смущающим её взором, обволакивающим со всех сторон и лишающим сил, туманящим сознание. Конечно, земная, человеческая любовь пришла, в свой срок. Но та глубокая обида на врача, не сумевшего спасти вторую девочку, была не понята Николаем. Он не сумел терпеливо, с пониманием переждать её, замкнулся в себе, отдалился от жены, и два чувства породили взаимное отчуждение.
- Могу сказать с уверенностью, - откровенничала в тот вечер со мной матушка, - ревновала я Николая, Николая Владимировича напрасно, когда он на несколько дней вдруг покидал усадьбу. Да, со мной он начинал скучать, но сердце его было благородным. К счастью, скоро мне открылось, что он бежит к друзьям, единомышленникам с единственным побуждением - стряхнуть оцепенение нашей скучной жизни. А когда дом стал центром собраний, прежние отношения если не наладились, то обещали наладиться со временем. Жаль, времени отпустил Бог так мало!
Задумавшись, матушка остановила взгляд на тлеющих углях. Я решил воспользоваться паузой, чтобы успеть, пока мы ещё не за воротами усадьбы, разрешить важный вопрос. Только с чего начать? Ведь, возможно, матушка ничего не знала о том, что я намеревался выяснить.
- Мам, как ты думаешь, папа ничего не мог спрятать в доме?.. Ну, документы какие, деньги, ценности?
- Деньги? У нас не было лишних денег.
- Я не о наших спрашиваю. Общие.
- Не думаю… В общем, не знаю, - рассеянно отвечала Мария Александровна, вновь уйдя в свои сокровенные мысли. Мы уже сидели почти в темноте. Лишь красный отблеск углей пробегал по лицам, искрился в стекле, полировке. Раздались шаги на крыльце, затопали мёрзлыми валенками в коридоре. Даша заглянула в гостиную с фонарём в руке.
- Полуночники мои, поспать бы надо пред дорогой.
- Ты всё сложила, Дашенька?
- Всё, всё. Там ещё в трюмо книгу нашла.
- Какую? - встрепенулся я.
- Жёлтая такая, небольшая, вроде молитвенника.
- Где она?
- В чемойдан поклала, на дно.
«Пушкин», догадался я и успокоился.

Утром, когда матушка, закутанная в доху и зимнюю шаль, устроилась с помощью горничной в коляске позади работника, оставшегося служить новому хозяину, я, в полушубке, башлыке поверх заячьей шапки, забежал с неотступно следующим за мной, грустным Виконтом во флигелёк (он оставался здесь с Дашей). Осмотрелся. Нет, ничего не забыли. Взгляд остановился на портрете деда, занявшего место над кушеткой, на ковре с текинской саблей. Владимир Андреевич, показалось мне, смотрел теперь прямо мне в глаза, грустно, но ободряюще, словно видел всю дорогу своего незнаемого внука.


Глава одиннадцатая,
трагическая, без малейшей надежды.
В доме дяди Василия, на Мойке, нас ждали по телеграмме, посланной в столицу из Княжполя, но встретили неприветливо. Каким холодом пахнуло от слов тётки «мы так вам рады»! Петербургские Белозёрские издавна не жаловали дочь уездного учителя гимназии, считая её не парой Николаю Владимировичу, хирургу, получившему известность при генерале Скобелеве. Теперь, в связи с делом младшего брата, долго накапливающаяся неприязнь столичных родственников к провинциалам обрушилась на Марию Александровну градом упрёков. Послушать Полину Серафимовну, «ведущую половину» его превосходительства, так получалось, будто в постигшем нас несчастье, грозившем благополучию всех Белозёрских, главную вину несёт жена подследственного.
- Вам что, милая! - брюзжала тётка, сухопарая неулыбчивая особа (она пыталась улыбаться ртом, но на лице отображалась гримаса брезгливости). - У вас ни кола, ни двора теперь (да и было с гулькин нос), ни положения в обществе. А каково нам? Вчера его высокопревосходительство не ответил на поклон Василия Владимировича. И я генерала понимаю. Шутка ли, родной брат государственного преступника! Если бы вы, милая, сумели создать в собственном доме уют, так сказать, атмосфэру, в которой ваш самолюбивый супруг чувствовал бы себя в центре, то, уверяю вас, Николай Владимирович не искал бы приложения своих печальных наклонностей среди потрясателей основ.
После такой замысловатой тирады на матушкины глаза навёртывались слёзы, что вызывало растерянное сопение дяди Василия в немыслимо окладистую, пегую бороду. Заставляя себя быть объективным, но находясь под влиянием супруги, старый подкаблучник вставлял:
- Николай никогда не думал о своих, хотя мы о нём подумали, уступив младшему вотчину. В самом начале царствования Александра Миротворца он затеял частное расследование обстоятельств кончины этого… рязанского Бонапарта в апартаментах девицы лёгкого поведения и указал пальцем (надо же додуматься до такого!) на Зимний дворец. Ещё легко отделался - отставкой. Если бы не мои связи… Теперь с шайкой злоумышленников спутался. Эгоист, отпетый эгоист! Ему бы жену, которая умела бы держать его в руках!
При этом брат заключённого посылал взгляд на её превосходительство, ища одобрение и награду за косвенное признание «умелых рук» Полины Серафимовны. Я порывался встать на защиту и отца с матушкой и Белого Генерала, на которого явно намекал дядя. Но что-то меня удерживало от дерзостей в адрес родственников. Чужая обстановка? Отсутствие во мне чувства близости к жильцам просторной, какой-то «вымершей» квартиры над ледяной гладью канала? Не знаю.
Из окон дядюшкиной квартиры, наискосок, виден был дом, откуда почти семь десятков лет тому назад вынесли гроб с телом Пушкина. На тот дом указал мне Дормидонт, слуга дяди, гордый сходством с поэтом чертами лица (слуга даже отпустил баки и подкручивал волосы щипцами «под Александра Сергеевича»). Как-то, глядя в окно на дом с последней квартирой поэта, я вспомнил о важном. Улучив минутку, когда матушка отлучилась в какой-то департамент, я заглянул к ней в чемодан. Действительно, Даша сунула в него «Сочинения А. С. Пушкина». Самый походящий момент, чтобы вспороть ножичком верхнюю крышку переплёта изнутри, там, где остались старые следы клея. Но я сказал себе по-взрослому, по-мужски: «Эта тайна принадлежит не мне. Остановись!» И остановился. Книга вернулась в чемодан.
Почти все дни «петербургского томления» я провёл в квартире Белозёрских. Матушка объезжала «нужные» учреждения, наносила визиты «нужным» лицам с деверем, чаще одна. Полина Серафимовна общением со мной себя не утруждала, пропадая с утра до ночи у взрослых дочерей, живших своими домами. Дядя закрывался в кабинете и дремал в кресле за письменным столом, просматривая между общениями с Морфеем столичные газеты. Мне оставалось слоняться по пустой квартире, заговаривать с прислугой. А ведь как хотелось посмотреть град Петра, о котором столько читано, который только и видел из-за спины извозчика, добираясь от вокзала до набережной Мойки! Можно понять, как я томился в дядиной квартире. Рано или поздно я бы взбунтовался, но обошлось без такого радикального способа.
В тот день матушка собиралась преодолевать очередное препятствие в виде казенного порога и брать измором очередного «столоначальника». Я вышел в прихожую проводить её. Здесь, с решимостью человека, вынужденного покориться неизбежному, она сказала:
- Вижу сынок, засиделся ты в стенах. Ладно, если обещаешь мне далеко не забираться, выходи до обеда из дому, Полина Серафимовна предупреждена. Только оденься потеплее. Башлык обязательно. Здесь сыро. Я сегодня, как получится, скорее всего, к ужину.
За несколько дней я обследовал пешим ходом левый берег Большой Невы от Летнего сада до Ксенинского института благородных девиц, правобережье - от Академии художеств до Троицкого моста. Сам собой сложился облюбованный маршрут: выйдя через Марсово поле к памятнику Суворова, шёл Большой Миллионной к Зимнему с Александрийским столпом на Дворцовой площади, дальше вдоль фасада Адмиралтейства к Сенатской площади. Здесь, возле Медного Всадника, оставался дольше всего, вслушиваясь в голоса города, будто надеясь уловить слабое эхо того морозного декабрьского дня, когда единомышленники моего деда Белозёрского в безумной попытке резко свернуть в сторону медлительный и тяжёлый воз российской государственности с наезженной колеи, подняли самое романтическое и бестолковое восстание в новой истории мира. Отсюда я возвращался, минуя Исаакия в богатырском золотом шлеме, набережной Мойки до Певческого моста, ещё несколько десятков саженей, не переходя его, и я у серого, глубоко профилированного парадного подъезда с швейцаром, которого по окладистой бороде можно принять за его превосходительство дядю Василия.
Особое чувство вызывала во мне Петропавловская крепость. Как ни хотелось мне увидеть своими глазами надгробия императоров, постоять возле ботика Петра Первого под золотым шпилем кирхи, коей приказано было стать православным собором, я испытывал к этому оборонительному сооружению чувство настороженности. За тёмно-серыми стенами его бастионов находился в заключении мой отец. От этой мысли каменная гордость России, чей профиль в морозной мгле напоминал насупленный дредноут, казалась мне чужой, будто была захваченной враждебной силой.

Устав от хлопот, матушка стала высказывать нетерпение. Дядя Василий за ужином многословно и путано объяснял ей причины затягивания дела доктора Белозёрского. Вкратце его мнение можно изложить так:
Манифест, подписанный государем 17 октября, не превратил самодержавие в конституционную монархию, хотя провозгласил гражданские свободы и законодательную Государственную Думу - российский парламент. Поэтому две основные политические силы (либералы и революционеры) не прекратили нападок на третью, правительство. Обращаю ваше внимание, пишу это как историк, поднаторевший в публицистике. Эти мысли в устах действительного статского советника звучали совсем не так, а как точно, вспомнить не могу.
Слух о Манифесте, разнёсшийся по уезду, когда мы с матушкой ещё жили в усадьбе ожиданием весточек от отца, дошёл до нас в своеобразной редакции общественности села Низы, через попадью. Мы решительно ничего не поняли и не вникали в слухи. Поймите наше состояние. Вообще, если не вся Старгородщина, то Княжпольский уезд остался в стороне от крестьянских волнений, забастовок и вооружённых выступлений рабочих, восстаний в гарнизонах и тем более на кораблях флота, потрясших империю. Наша хата была с краю. Там же она осталась, когда, в декабре 1905 года в Москве шли баррикадные бои, а решительный Столыпин начал вводить в моду «галстуки» его имени (кстати, не бессудно и даже морально оправдано, считаю я, так как на двадцать шесть тысяч покушений террористов было вынесено всего две тысячи смертных приговоров с помощью закономерной юстиции).
Со старческим многословием, со старинной образностью и цветистостью ссылаясь на то, что я сухо изложил выше, дядя объяснял, почему, положим, года два назад «княжпольских заговорщиков» из-за отсутствия серьёзных улик долго бы под следствием не задерживали, а сейчас следствие не торопится («сами понимаете, обстановка обостряет подозрительность властей»).
Вскоре после Рождества Василий Владимирович, отъехав куда-то с утра, возвратился лишь к ужину. Сбросив шубу на руки горничной, не снимая парадного сюртука с орденами, вышел к столу в приподнятом настроении.
- Ну-с, сударыня, могу обрадовать и поздравляю: завтра Николая освободят. В шестнадцатом часу. Судебного разбирательства избежать не удалось, да всё, слава Богу, кончилось благополучно.
Матушка была не то что обрадована, а ошеломлена.
- Ах, Василий Владимирович, я так благодарна вам за всё, что вы для нас сделали!
- Себя благодарите, - великодушно возразил его превосходительство, расправляя бороду так, чтобы пряди её не скрывали наиболее значительные ордена.
Полина Серафимовна по обычаю своему засомневалась:
- Не может быть, чтобы всё обошлось.
Дядя, как повелось у дружной пары супругов, поддакнул:
- Всё и не обошлось. Видите ли, один из злоумышленников, Радович, сдаётся мне…
- Радыч, - поспешил поправить я.
Тётка строго посмотрела в мою сторону.
- Радыч, - поправился дядя. - Этот самый Радыч на допросах разоткровенничался, сболтнул лишнее.
- Что же будет? - растерялась Мария Александровна.
- Ничего страшного: запретят жить в столицах. И, полагаю, гласный надзор. Откроюсь вам, с Николаем я сегодня виделся, не совсем законно… Знаете ли, связи… - статский советник, произнеся это слово, всем своим видом показал, что он действительный. - О подробностях не спрашивайте. Скажу только, что брат просил дождаться его здесь, дома, никаких встреч за порогом. Зимнюю одежду я ему завёз. У него, к тому же, есть неотложное, сказал, дело в городе.

Думаю, лишне описывать моё волнение, когда я проснулся раньше всех в доме. Ещё вечером после долгих раздумий и колебаний принял решение тайком от матушки и петербургских родственников встретить отца на выходе из крепости, зная по недавнему кружению вокруг Заячьего острова, что в эту пору года выход один - через Иоанновские ворота. Пойти на это меня вынудила жгучая потребность во что бы то ни стало объясниться с отцом до того, как его окружат родные на Мойке. Я представил его себе входящим в дом с тем же взглядом холодных светлых глаз, которым он попрощался со мной, когда его уводили жандармы. Разве можно было такое вынести во второй раз!? Нет, я брошусь к нему навстречу неожиданно, я не дам ему вспомнить о моей мнимой вине, он не успеет даже рта раскрыть, в его зрачках не блеснут кристаллы льда. Я сумею убедить его одной фразой, что не причастен к неожиданному появлению в доме над Стривигором господ из охранного отделения.
Полдень оповестила пушка в крепости.
- Долго не гуляй, - предупредила меня матушка. - надеюсь, не забудешь, кого мы ждём.
Зимой на берегах Невы день короток. Смеркалось, когда, убивая медленное время на Каменноостровском проспекте, я приблизился к деревянному мосту, перекинутому через Кронверкский пролив для прохода с Аптекарского острова к цитадели. Зажглись редкие фонари. Каменная рукотворная громада грозно чернела над сугробами, скупо освещёнными электричеством. Скоро стало безлюдно и тихо, как в северной пустыне.
Отца всё не было. А может быть, он вышел раньше или вообще выпущен был через другие ворота? Я изрядно продрог и проголодался, однако со своего поста не уходил, поглядывая в сторону Иоанновских (как определил) ворот. Голоса, вдруг раздавшиеся поблизости, за моей спиной, скрип снега и звон шпор вынудили меня притаиться за сугробом. Я решил, что это патруль и опасался, как бы меня, подростка, шляющегося в неурочное время, не отправили домой. Но всё обошлось. Из своего ненадёжного убежища я рассмотрел четверых мужчин, одетых в шинели. Они прошли освещённое место при входе на мост и скрылись в тени. Один из них, в лохматой казацкой шапке, выделялся очень высоким ростом. Голосом человека, привыкшего повелевать, уже невидимый, он отрывисто что-то сказал, торопливо проскрипели на снегу сапоги и сразу стихли.
В ту же минуту моё внимание привлекло движение за проливом. Кажется, приоткрылась калитка в воротах, кто-то ступил на мост и двинулся в мою сторону, гулко стуча каблуками сапог по дощатому настилу, освобождённому от снега. Сердце моё бешено заколотилось - в неверном электрическом свете узнал я сутулую широкоплечую фигуру отца, одетого в чужое, в меховой шапке с козырьком.
Почему сразу не бросился ему навстречу?! Казню себя до сих пор. Не замешкайся я на несколько секунд, вся жизнь моя с того дня протекла бы в совершенно другом русле, отличном от того, которым я, занося эти строки в тетрадь, сейчас выплываю рекой времени к своему пределу - oceano incognita. Чего я испугался? Ведь и фраза давно была мною приготовлена. И решение принято за сутки.
Николай Владимирович уже прошёл мост, как из темноты, куда скрылись четверо в шинелях, раздался тот же властный голос:
- Господин Белозёрский! Доктор!
Отец остановился, повернул голову на оклик, вглядываясь в темень. Затем сделал несколько медленных шагов в ту сторону, противоположную той, где таился за сугробом я. В последний раз мелькнула в свете фонаря его спина, меховой затыльник шапки. Словно занавес упал. Вспыхнула и погасла спичка, до меня донёсся удивлённый возглас отца:
- Ваше высочество?!
Затем несколько слов чужим низким голосом, будто читали по бумажке или произносили заученное, и мучительный стон.
- Папа! - закричал я, не помня себя от страха. Собственный голос придал мне мужества. Я кинулся на голоса и стон, проскочив освещённое место у входа на мост. Резкое погружение в темень лишило меня способности видеть. Кто-то, налетев сбоку, сбил меня с ног лицом в снег, навалился сзади, легко, ловко скрутил руки и сунул в рот, успел подумать я, надушенную лайковую перчатку, натянутую на тёплую, сильную ладонь. Эта затычка стала стремительно разрастаться, заполняя ротовую полость, гася моё сознание…

Очнулся я на кушетке в комнате, выделенной Полиной Серафимовной для родственницы. Мария Александровна сидела у меня в ногах, непричёсанная, в растерзанном виде. Рядом стояли хмурый дядя и тётка с поджатыми губами.
- Боже мой, Боже мой! - причитала матушка без слёз. - Мне показалось, ты не дышишь, когда дворник внёс тебя на руках. Объясни что-нибудь, если в состоянии.
По словам дворника, поздним вечером к нему постучали, вызвали наружу. Офицер в шинели, в башлыке (лицо он скрывал) велел следовать за собой на улицу. У подъезда стоял лихач. В санях под меховой полостью кто-то лежал, вроде бы спящий.
- Отнеси хозяевам, - приказал офицер. - Мальчишка болен. - Чего рот разинул? Забирай! Живо!
Что я мог добавить к этому? Между рукой в перчатке, сжимающей мой рот, и лицом матушки, склонившейся сейчас к моему лицу, - провал памяти. Рассказал, что видел и слышал у моста. Василий Владимирович поехал в крепость. Там подтвердили: «Заключённого следственной тюрьмы Трубецкого бастиона, отставного военного хирурга, Белозёрского Н. В., 1851 года рождения, вчера освободили в семнадцать часов».
Мария Александровна обратилась в полицию. Сыщики покрутились возле моста, перекинутого через Кронверкский пролив к Иоанновским воротам, нашли кровь на снегу шагах в двадцати от фонарного столба, обратили внимание на другие подозрительные следы. Будто несколько человек в сапогах волокли что-то тяжёлое по снегу на льду к проруби. Прощупали баграми дно и развели руками. К показаниям единственного свидетеля, тринадцатилетнего мальчика, отнеслись с недоверием. Четверо в шинелях? Казацкая папаха? Шпоры? Возглас Белозёрского «Ваше высочество»? Ну, это вам, молодой человек, послышалось. Впрочем, в подобной ситуации всё что угодно можно увидеть и услышать.
Полина Серафимовна, отличавшаяся своеобразной чуткостью, в присутствии невестки, пребывающей на грани отчаяния, подсказала мужу:
- Ты бы съездил утопленников посмотреть, которых в заливе вылавливают; только ты и опознаешь.
Дядя вздохнул, потоптался и поехал в сопровождении Дормидонта. Тому приходилось видеть Николая Владимировича. Вернулся не скоро. От него пахло вином, что вызвало округление глаз Полины Серафимовны (но в присутствии родственников она промолчала).
- Нет, среди утопленников Николая нет, Дормидонт подтвердит, - с неестественной бодростью начал он с порога, упорно отводя глаза в сторону и нервно шлёпая ладонью правой руки по кулаку левой. Наконец заставил себя взглянуть на Марию Александровну, закричал фальцетом. - Слёзы? Опять слёзы! Не разводите мокроту. Николай всегда был сумасбродом. Что-нибудь опять затеял. Даст Бог, отыщется. Пока поживите у нас. Завтра начну хлопотать за Андрея. Гимназия ему ни к чему. Университет вам не по средствам. В кадетский пристрою. А что? У нас, Белозёрских, в каждом поколении офицеры.

Заканчивая рассказ о событиях, свидетелем и участником которых я стал в ранние свои годы, добавлю, что в те дни, когда мы с матушкой ждали отца в столице, в нашем доме (оговорился, в доме Прохорова) вновь появились жандармы. Они привезли с собой несчастного Сергея Глебовича и опять что-то искали в библиотеке и кабинете, даже на чердаке, всё выпытывали у Росина, где какие-то бумаги. Об этом сообщила нам Даша письмом.

ЧАСТЬ 2
ДРУЗЬЯ И НЕДРУГИ
Глава первая,
переносящая читателя сразу на пять лет вперёд
Похищение или убийство доктора Белозёрского на льду Кронверкского пролива так и осталось нераскрытым. Тела его не нашли. Живым он нигде не объявлялся. Мария Александровна истово верила, что в один прекрасный день откроется дверь, и она увидит мужа здоровым и невредимым. Версии его исчезновения у неё не было. Во всяком случае, ни в одну я не был посвящён. На все вопросы матушка отвечала: «Я верю, Николай жив, он будет с нами, не спорьте со мной, я знаю».
У меня такой уверенности не было. Но всё-таки нет, нет да возникало, словно яркая вспышка надежды, почти зримое ощущение родного образа где-то совсем рядом. Только дойди вот до этого угла, или оглянись вдруг на шаги за спиной, или, повинуясь внезапному порыву, подойди к скамейке в Летнем саду, скрытой за листвой куста; остановись и прильни к зеркальному стеклу, проходя мимо кондитерской на Невском проспекте.
Оставило меня это наваждение лет через пять после того, как в последний раз проводил я глазами сутулую спину отца, шагнувшего в темень из светового фонарного круга на снегу. Что стало причиной тому? Те приступы надежды вызывались, уверен я, нереальностью события на льду Кронверкского пролива в конце января 1906 года. Я иногда сомневался, а не привиделись ли мне четверо в шинелях, не послышался ли возглас отца «ваше высочество!». Какое отношение к отставному военному хирургу мог иметь член царской семьи? Может быть, я вообще не видел отца, вышедшего из калитки крепостных ворот, а сознание потерял раньше от какого-то приступа, вызванного волнением ожидания, холодом и пустым желудком? Ведь несколько часов я пробыл под гнилым петербургским небом. Все эти вопросы и сомнения возникали оттого, что я не мог понять, кому понадобилась его жизнь, за что отмстили ему так жестоко. С годами стал задумываться, а был ли он тем человеком в глазах определенных лиц, каким знали его мы с матушкой и большинство окружающих.

Прозрение, а вместе с тем крушение последней надежды, что отец жив, наступило после того, как мне стали доступны бумаги отца. Не скажу, что это было полное прозрение, но, знакомясь с теми записками, документами, письмами, я начал приближаться к истине. Очевидно, Николай Владимирович Белозёрский стал подозрителен для власти по причине близости к одному лицу, которое пользовалось влиянием в народе. За какой-то поступок военврач был отставлен от армии и удалён в глушь. Но там его активная деятельность не пресеклась. Правда, он был остановлен в самом начале затеянного им брожения умов в офицерской среде. За такое жизни тогда не лишали, притом тайно. И всё-таки лишили… За какую ещё вину? Кто вынес приговор? Кто привёл его в исполнение? Кажется, я нашёл ответы на эти вопросы, не только вскрыв баул, но и предприняв многолетние поиски в других направлениях. Только об этом чуть позже. А пока вернусь к первым дням после трагедии на льду Кронверкского пролива.

Когда поиски отца через полицию были прекращены, Мария Александровна, оставив меня на попечение петербургских родственников, возвратилась на Старгородщину. Сначала остановилась в отцовском доме, в Княжполе. Её тяготили назойливые заботы выживающего из ума старика. Она стремилась на старое пепелище, куда (в этом она была уверена) обязательно приедет муж. И, если не найдёт там никого из своих, опять исчезнет. Этого нельзя было допустить. Кроме этой фантазии, звали её с неодолимой силой милые сердцу предметы, дом и парк. Хотя почти всё перешло в чужие руки, звали её святые воспоминания. Была ещё одна причина, вынуждавшая Белозёрскую бежать из города, - пересуды «княжпольского света». Откуда-то пошёл слух о каком-то особом «злом умышлении» доктора Белозёрского «противу государя». Слух возродил забытые было старые сплетни о «серебре Соединённых славян», якобы присвоеным Владимиром Белозёрским. Мария Александровна замучилась отвечать на коварные вопросы, прямо или косвенно вставляемые в «сочувствующие» речи знакомых.
Разделив с Дашей флигелёк, в котором, кроме зальца, была кухонька и каморка, вмещающая кровать прислуги и подстилку для Виконта, матушка отгородилась от мира воспоминаниями, обрела покой, насколько покоем можно назвать мысли о пропавшем муже, тоскливые проводы каждого пустого дня, начинающегося в ожидании чуда. Постепенно втянулась в эту жизнь, сроднилась с ней. Думаю, появись вдруг перед ней Николай Владимирович, явление мечты во плоти скорее стало бы для неё не столько счастьем, сколько новым испытанием.
Прохоров ни намёком, ни прямым словом, ни жестом ни разу не высказал своего недовольства столь близкой соседкой. Вообще, вёл себя благородно, новых работников и слуг ставил на место, если те позволяли себе неуважение к барыне-нищенке (раз Даша услышала такое суждение в людской о своей госпоже). Неизменно посылал к столу двух одиноких женщин обеды, освобождая их от готовки и трат. Бывало, приглашал в праздники Марию Александровну к своему столу. Он же спас её от безделья, от постоянного самокопания, предложив заниматься со своими внуками. Так матушка стала бонной в семье фабриканта, с радостью ухватившись за это дело. Теперь к мизерным сбережениям добавилось небольшое жалованье, позволившее не «занимать» (без отдачи) из накоплений экономной Даши, не просить у скупердяя отца. Оставив на попечение Василия Владимировича сына, она не могла рассчитывать на помощь из Петербурга.

В отношении меня дядя слово сдержал. В нём после розыска в покойницких проснулось нечто вроде чувства обязанности перед племянником. В столичный кадетский корпус я был пристроен в том же году. Отправляя меня набираться военной премудрости и, главное, привыкать к служивой жизни, дядя обвёл широким жестом комнату, которую я занимал последние месяцы, погладил бороду:
- В любой день, в любой час милости прошу, отдыхай, ночуй, выходи к столу.
Погладил припухшей ладонью бороду, тронутый своей жертвенностью, и обратил взор на Полину Серафимовну. Та опусканием тяжёлых век подтвердила слова мужа. Нечего и говорить, что я при всяком удобном случае спешил в свои «личные апартаменты», за плотные шторы на дверях и окнах, разбавляя в свободное время почти семейным бытом казарменное однообразие будней, толкотню классов. Здесь ждали меня личные вещи, будившие элегические воспоминания, среди них - мой дневник, в который я время от времени вносил новые записи; в ящике письменного стола, под ключом, который я прятал, хранился отцовский баульчик, также закрытый на замок. Моя рука долго не поднималась на него. Я стал другим, решительно расставшись со своим двойником, подверженным подростковым порокам.
Учился я без особого напряжения. Верно передавал генерал Мартынов общественное мнение: «Ваня глуп, Ваня не хочет учиться, отдадим его в кадеты». Вкус к учёбе появился у меня вопреки «методу» Росина. Глупым я не был, а главное - обладал хорошей памятью и здоровьем. В классах и на практических занятиях не уставал, всё хватал на лету. Обязанности кадета меня не обременяли. Муштру переносил стойко, а на спартанские правила казарменного общежития смотрел философски, как на временное зло. Существование своё я назвал бы терпимым, если бы не муки голода и не Анастасьев.
Я быстро рос (в этом пошёл в отца) и постоянно хотел есть, даже ночью просыпался от желания перекусить. Матушка, понятно, деньжатами меня не баловала. Того, что она высылала, едва хватало на сигареты, сладости, изредка - на билеты в театр и на прочие невинные развлечения вроде цирка, а бывало - на тайные пирушки в укромном местечке, когда всё тихо, всё в покое. Каждый раз, когда брал в руки очередной перевод из Княжполя, недолгое время мучился угрызениями совести, облегчаясь мысленными клятвами отдавать матушке в будущем половину своего офицерского жалования. Стол Белозёрских на Мойке, к сожалению, не часто развёртывал передо мной свою необъятную, уставленную яствами плоскость. Думаю, всё-таки он играл главную роль в моём желании «заглянуть на огонёк» в квартире бельэтажа над каналом.
В образе второй гнетущей меня стихии выступал ротный командир Анастасьев - существо злобное, необыкновенно изобретательное на всякого рода пакости ближнему, убеждённый солдафон классического унтерпришибеевского типа, словом, Аракчеев, но гораздо ниже чином и не столь талантливый, как последний. Сначала я ему обрадовался, узнав княжпольского знакомца в крупном и мясистом, мясистого же цвета лице с глазками-буравчиками. Правда, тогда, на малой родине, мелькнул он у меня перед глазами раза два, но запомнился яркой, в полном смысле внешностью. Некрасивость бывает привлекательной, как у Льва Толстого, например, но бывает и отталкивающей, когда рассмотришь, что за ней скрывается отталкивающая начинка. Первое время ротный ко мне как бы присматривался. В письме к матушке я рассказал об обретении в корпусе земляка. Марию Александровну сей факт совсем не обрадовал. Наоборот, насторожил. Матушка поведала мне, что ещё в туркестанскую давность под началом Николая Владимировича состоял фельдшер Анастасьев, родитель нынешнего Анастасьева, но проворовался и был энергичным старанием военного хирурга с позором изгнан из армии, а в Княжполе лекарская братия перестала с ним знаться. Как бы ротный не отыгрался на мне за позор своего не чистого на руку батюшки. Она как в воду глядела.
Наиболее выразительной чертой Анастасьева была завистливость. Завидовал он решительно всем: и тем, кто выше его чином и выше ростом, кто превосходит его в способности удить рыбу, кто удачливей в примитивной карточной игре в банковку. Он завидовал всем успешным офицерам. Завидовал редкой красоте жены и тиранил её за это, вместо того, чтобы, как всякий нормальный мужчина, гордиться такому подарку судьбы. Думаю, на чувстве зависти замешана была его глубокая неприязнь к своим воспитанникам: мы молоды, у нас впереди вся жизнь, возможно успех, ордена, а вся его серенькая, неудачливая карьера близится к тусклому завершению. Да, часто внешность и характер отливаются в одной форме, а когда первое и второе ужасны, то видишь урода. Представьте себе коренастую фигуру на коротких толстых ногах, одутловатое, безбровое лицо, покрытое сеткой склеротических жилок, круглый, как тыква, лысеющий череп, бычью шею, багровую от злобы на всё живущее, и перед вами появится Анастасьев. Когда он смотрел на меня своими проницательными глазками, я чувствовал себя преступником, выведенным на расстрел, даже когда не знал за собой никакой вины.
В цепких руках этого троглодита, прозванного в корпусе «Мордой», были тридцать юных душ. Сначала, как я уже отмечал, Анастасьев ко мне приглядывался, ничем не выделял меня из своего жертвенного стада, но пробил и мой час. Случилось это на плацу.
- Кадет Белозёрский. Шаг вперёд!
Я вышел из строя. Анастасьев, заложив руки за спину военного покроя сюртука со стоячим воротником и задрав голову, долго рассматривал что-то у меня под подбородком.
- Скажите, кадет Белозёрский, у вас никогда не возникает желание содержать гимнастёрку в таком виде, в каком требует устав?
Я открыл было рот.
- Молчать! Я ещё не закончил спрашивать. А может быть вам не нравится наш славный российский мундир? И то, что мы в нём защищаем - империю? Может быть вы желаете изменить существующий строй? А?
Привыкший к непостижимой логике ротного, я счёл за благо уклониться от ответа.
- Значит, не желаете? Похвально! Очень похвально, если учесть, кто вас наставлял до тех пор, пока вы не оказались здесь. Яблоко от яблони… А яблони две, цареубийственные, образно сказать.
Кровь бросилась мне в голову:
- Разрешите…
- Не разрешаю! Запомните навсегда: цареубийство - не в пуле или в бомбе, оно - в голове. Кадет Белозёрский, на месте кру-угом! Стать в строй!
Строй затаил дыхание. Анастасьев угомонился не сразу:
- Кадеты, опасайтесь этого малолетнего преступника. А вам, Белозёрский, два наряда вне очереди за дерзость.
И угораздило же моего отца схватить Анастасьевского родителя за руку! Других не было, что ли? Ведь ни для кого не секрет: все в России воруют. Если бы только одна эта выходка сумасброда стала известна дяде Василию, Анастасьеву бы не поздоровилось. Старший брат отца был действительно со связями, а с начальником корпуса имел короткое знакомство. Тем более, что словами моего обидчика задевалась честь всех Белозёрских. Но я не хотел прослыть ябедой в глазах товарищей; это прозвище было хуже всех обид, так что в доме на Мойке помалкивал.
Раз уж помянул товарищей, скажу, что многие из тех, кого я считал своими друзьями, после «разоблачения» Афанасьевым шарахнулись от меня, как от прокажённого. Но большинство одноклассников тайно или явно сочувствовало мне, в некоторых глазах я даже обрёл, пусть родительский и дедовский, но геройский ореол. Шутка ли, против самого царя выступить! Тем более, что личная неприязнь подавляющей части общества к последнему императору, особенно после поражения в Русско-японской войне, ослабила монархические чувства даже непреклонных сторонников самодержавия, и это понижение верноподданного накала сказывалось на младшем поколении. Мне было лестно, если я ловил обращённый на меня любопытствующий взгляд и невольно подливал масла в огонь. Например, туманно, как мне казалось, рассказывал тянувшимся ко мне кадетам о наполеондоре, о сундуке с награбленными сокровищами французов на дне Стривигора, о кургане над прахом князя, о казне Соединённых славян. Нечего говорить, что такие рассказы, волнами расходясь по корпусу, множили число тех, кто хотел послушать их из первых уст.
Какие только казни я не придумывал для Анастасьева в короткое время между нырянием под одеяло и сном! К счастью, юность забывчива. Душевные раны, нанесённые ей человеческой несправедливостью, хотя и глубоки, но заживают быстро, почти не оставляя рубцов. Мир, открывающийся передо мной всё новыми кругами окоёма по мере того как я подрастал, был сложен, противоречив, разноцветен, наполнялся новыми, заманчиво и обманчиво зовущими голосами; прекрасного в нём оказывалось немало. Ради него стоило жить с любовью к живым и мёртвым, которые появились в моём сердце вместе со мной в этом мире.
Все годы, проведённые в кадетском корпусе, на Старгородчину, к матушке, я не ездил. Два раза в год она сама приезжала в Петербург и на несколько дней поселялась в комнате, смежной с моей. Дядя договаривался с начальником учебного заведения, чтобы в эти дни я как можно чаще мог отлучаться из классов и ночевал у родственников. Наши встречи начинались неизменно с матушкиного «как ты вырос! Как ты повзрослел! Ты становишься похож на отца, вылитый Николай!». И в подтверждении своего мнения принималась описывать мою внешность дяде Василию, хотя он не оспаривал сравнение сына с отцом в словах невестки:
- Посмотрите, Андрей не просто русый, а того же оттенка и нос такой же горбатый, правда у Андрея несколько великоват, да это от худобы, а что до роста, то они уже вровень.
И опять дядя соглашался с мнением Марии Александровны. Только Полина Серафимовна подмечала во мне черты родительницы, справедливо указывая на излишнюю («как у барышни») чувствительность и способность принимать желаемое за действительное.
К слову, о тётке. Разительная, всех удивившая перемена произошла в ней, когда в один из приездов матушки, через дверь в прихожую ворвался рыжей молнией Виконт. Оказывается, накануне она получила согласие родственников привезти мне к моему пятнадцатилетию друга, в виде неожиданного подарка, пока будет гостить. Полина Серафимовна восприняла на бурную встречу юного хозяина и его собаки отстранённо. Но вдруг стала заглядывать ко мне, подзывать пса сладостями. И к отъезду Марии Александровны так сдружилась с четвероногим гостем, что в день нашего расставания заявила: «Виконт пусть остаётся у нас. Дормидонту и так делать нечего». Слуга дяди Васмлия даже мимикой лица не возразил. Да кто мог возражать против такого чудесного приобретения!? Так неожиданно нашёлся ключик к тётке.
Редкие свидания с матушкой дополнялись регулярными письмами на моё имя. Настроение её, самочувствие отражались в стиле изложения эпистолы, в почерке. Если видел руку Даши, писавшей под диктовку барыни, значит, матушка больна, совсем плохо ей, хотя она, как правило, не жаловалась. Благодаря этим письмам, я был в курсе всех дел Княжпольского уезда, а усадьбы и подавно. Все годы, пока длилась наша переписка, младшие Прохоровы не желали учить немецкий язык, Даша вязала, получалось, всё один и тот же тёплый чулок, попадье снился вещий сон, предрекавший её скорую смерть, Анна и Иван Мельничуки, иногда навещавшие бывшую хозяйку, жаловались на Варвару, которая не по годам «шибко умная», сверстницам предпочитает взрослых барышень. А те, известно, все «курсистки, да социалистки, да проститутки». О сыне они отзывались скупо и однообразно. Понятно, отрезанный ломоть. Невзирая на все эти и другие малозначительные подробности, письма, проштемпелёванные в Княжполе, ждал я с нетерпением. Только они соединяли меня теперь с тем уголком земли, который, был я уверен, не видать мне больше никогда. Как я ошибался!
Сердце моё в ту пору созревало для глубоких чувств. Я мечтал о настоящей мужской дружбе и о первой любви, тоже настоящей и единственной на всю жизнь. Чувство к противоположному полу обострялось во мне всякий раз, когда в кадетском корпусе объявлялся бал для старших учеников и на него приглашались барышни из старших классов ближайшей гимназии. Я влюблялся в каждое личико, с обладательницей которого танцевал. Потом, в сновидениях, любил сразу всех, единственных, настоящей любовью.
Физическое и нравственное созревание ничуть не замедлилось, когда мой кругозор вдруг стал стремительно расширяться после того, как я открыл отцовский баул. Случилось это на семнадцатом году моей жизни.

Глава вторая,
целиком посвящённая моему открытию
Однажды я, находясь в доме на Мойке на побывке, выгуляв Виконта, решил заняться уборкой письменного стола. Правая тумбочка, под ключом, с одним глубоким выдвижным ящиком, была приспособлена мной под отцовский баул. Под него я прятал тетрадку со своими записями. Кроме того, наталкивал туда привлекающие моё внимание вырезки из газет и журналов.
К тому вечеру их накопилось столько, что я с трудом выдвинул ящик. Распределение статей по темам заняло всё время до ужина. Когда горничная пришла звать меня, под бумагами обнажилась коричневая кожа сундучка, блеснул металл ручки и замочка величиной с напёрсток. Задвинув ящик, с неохотой последовал за горничной.
Об этом ужине я мечтал целую неделю, а тут вдруг пропал аппетит. Пока ковырялся вилкой и ножом уж не помню в чём, мысленно постоянно возвращался к выдвинутому ящику стола, к тому, что хранилось в его глубине. Какая-то мысль зрела во мне, вызывая волнение. Наконец вечерняя трапеза подошла к концу, я нетерпеливо поднялся, пожелал спокойной ночи отдельно дядюшке, отдельно тётушке и поспешил к себе. Вновь выдвинул ящик, и, лишь взглянул на баульчик, понял, что сейчас сделаю. Я имел на это полное право. Отца нет, больше мы его не увидим. А вдруг бумаги прольют свет на тайну его исчезновения. Я был недалёк от истины.
Сорвать игрушечный замочек было просто. Только делать это не стал. По наитию всунул булавку в замочную скважину и поворотом головки по часовой стрелке легко заставил пружину издать лёгкий щелчок. Дужка запорного устройства выскочила одним концом из его стального тельца.
Под выпуклой крышкой обтянутого кожей деревянного сундучка хранились плотно уложенные бумаги: отдельные листы, покрытые чернильными и печатными письменами, сшитые тетради, записные книжки, письма, перевязанные тонкой бечёвкой, записки на четвертушках писчих листов или на клочках бумаги. Сложены они были в хронологическом порядке: на самом дне - помеченные 1874 годом, сверху - за 1905 год.
Самый объёмный документ (из средней части стопки) представлял собой рукописную тетрадь (много позже графологи уверенно определили руку генерала Скобелева). Сверху пером та же рука вывела «большими буквами» КОНСТИТУЦИЯ. Эту тетрадь в своё время я передам в Академию наук. В первом своём печатном упоминании о ней я назову её «Конституция Скобелева». Она оказалась более радикальной, чем известная историкам «Конституция Лорис-Меликова», которую склонялся подписать Александр Освободитель. Проект царского министра МВД представлял собой изложение на русский манер особенностей английского политического строя. Основной закон, разработанный героем Геок-Тепе, был сугубо русским, учитывающим соборно-земский опыт родной страны, воспитательные особенности православия, уроки отечественной истории, народные традиции, реальную и потенциальную силы государства и ещё много чего, исконно нашего. Сам факт появления конституции Белого Генерала был вызовом правящей элите. Сторонники этого документа или даже проявляющие к ней интерес оказывались для правительства по ту сторону барьера.
Хотя Николай Владимирович, рассортировав, расположив в хронологическом порядке свои бумаги, облегчил мне их понимание по прочтении, не хватало многих связей, которые помогли бы размотать клубок отдельных вопросов в единую нить ответов. Мне понадобилось лет тридцать, чтобы составить цельную картину (приблизительно цельную) из фрагментов, хранившихся в бауле. Здесь, в этой главе, я не стану описывать весь процесс своего открытия истины (для этого нужна не глава - отдельная книга). Изложу лишь историю движущих сил, которые превратили сына декабриста, молодого военного хирурга Белозёрского в того активного эволюционера, которым застало его моё подростковое сознание. Эта история проливает свет на его судьбу и с определённой долей вероятности называет исполнителей её предписания.
Ещё несколько слов о содержимом сундучка. На дне его я обнаружил надрубленный наполеондор, там и оставил. Для меня он представлял ценность предмета, которого касались пальцы отца, и только. Душа его осталась в бумагах. Как мог (подумает каждый из вас) умудрённый жизнью пятидесятипятилетний человек вручить на хранение юнцу столь важные документы? Да потому и доверил, что был опытен и умудрён! Кому бы пришло в голову искать уличающие бумаги в детской? Вам не понять того времени, тех людей. Для вас сыщик - это чекист с чем-то там холодным, чистым и горячим, обрекающий на смерть жён и детей «врагов народа». Для моего отца сыщики - это Дюпен, ценитель редкой книги, и Шерлок Холмс, играющий на скрипке.
Но перейдём к основной теме этой главы.

С начала семидесятых годов прошлого века в нашей истории появляется человек, физическим совершенством, умом и блеском личных подвигов напоминающий реальных античных героев, таких как царь спартанский Леонид, Алкивиад, Александр Македонский, Спартак. Он обладал самолюбием Бонапарта. Голова его была наполнена грандиозными замыслами, хотя обстановка не благоприятствовала возможности их реализовать. «Он желает сделать Европу казацкой и господствовать в ней»; «он замыслил дворцовый переворот с намерением занять императорский трон под именем Михаила III»; «он готовит свою кандидатуру на престол Болгарии, для начала метит в болгарские князья»; «роковой для России человек» - вот избранные мнения о «господине первом консуле», о «генерале от пронунсиаменто», то есть «от переворота» в устах его завистников).
В то же время был этот человек очень русский по «букету качеств», по непредсказуемости своих поступков, смелый, волевой, решительный, удачливый в избранном деле, как канонизированный эталон русскости Суворов. Его и назовут просвещённые современники «Суворов XIX века». А в памяти народной он останется былинным богатырём, Белым Генералом, которого и пули не берут («заговорен!»), и явление которого в белых одеждах на белом коне в гуще битвы обеспечивает победу. В письме обер-прокурора Святейшего синода Победоносцева царю есть такие строки: «Скобелев, опять скажу, стал великой силой и приобрёл на массу громадное нравственное влияние, люди ему верят и за ним следуют».
Вот к этому человеку, «в миру» генералу Скобелеву, попадает молодой хирург Николай Белозёрский. Не просто в расположение его войск, но сразу - под его влияние. Тот образ героя, что эскизно набросан выше, только-только начал формироваться в окружении тридцатилетнего генерал-майора с двумя «Георгиями» (за взятие Хивы и Кокандский поход). Поэтому можем предположить, что врач Белозёрский был пленён другими качествами натуры своего начальника, скоро ставшего его кумиром. И даже не столько этим, как его политическими взглядами, совпадающими со взглядами выпускника Московского университета. Читая бумаги из «заветного ларца» и подкрепляя свои впечатления специальными работами о том времени и о тех лицах, которые его творили, я сам проникался симпатией к человеку, с которым восемь лет был близок мой отец.
По мнению историка Вилина, в характере Михаила Дмитриевича Скобелева, человека громадного ума и блестящих способностей, наложившего большой отпечаток на общественное настроение России того времени, тесно переплелись патриотизм и честолюбие, доходившее до авантюризма, либеральные настроения и шовинизм, вера в славянскую идею и мечты о бонапартизме. Ну, насчёт «шовинизма» могу поспорить, «мечты о бонапартизме» ему больше «шили» злопыхатели, чем они являлись частью его натуры. С остальным согласен.
Привлекательными в глазах моего отца из «других качеств натуры» была тяга Белого Генерала к высокой культуре (также суворовское качество). Рязанец свободно владел почти всеми европейскими языками, знал литературу, искусство. Случавшиеся иногда в публичных речах и письмах Михаила Дмитриевича резкие отзывы об интеллигенции можно объяснить резко же отрицательным отношением популярного военачальника к революционному движению. Оно зародилось в интеллигентской среде, ею поддерживалось и развивалось при общем отрицательном восприятии крестьянской массой «ходоков в народ». Здесь знатоки могут задать мне каверзный вопрос: а как же «заигрывание» нашего «источника нравственного влияния» с народовольцами, террористами, убившими Александра Николаевича, бывшего примером реформатора для широко мыслящего полководца? Ведь известно, что Скобелев не только был связан с либеральным политическим направлением, но делал попытки завести отношения с русской революционной эмиграцией, в частности, с вождём народовольцев, философом Лавровым. И это при том, соглашусь с коллегой Вилиным, что герой Туркестанского похода ни в коей мере не сочувствовал идеалам «Народной воли» Его попытки установить связь с подпольем диктовались совершенно иными соображениями. Известное выражение Макиавелли истинный русак по-русски и трактовал: «Всякая гадина может когда-нибудь пригодиться» (я нашёл это выражение в письме Скобелева врачу Белозёрскому, из баульчика. Там есть продолжение: «Гадину держи в решпекте, а придёт время - пусти её в дело. Потом выбрось за борт! Пускай себе захлёбывается в собственной мерзости. Лишь бы дело сделала»).
Как видите, Скобелев был политиком даже в политических бестактностях, о чём писал литератор Немирович-Данченко в частном письме, опубликованном в советское время: «Скобелев создал себе такое credo: правительство (в смысле старого режима) отжило свой век, оно бессильно извне, оно также бессильно и внутри. Что может его низвергнуть? Конституционалисты? Они слишком слабы. Революционеры? Они тоже не имеют корней в широких массах. В России есть только одна организованная сила - это армия, и в её руках судьбы России. Но армия может подняться лишь как масса, но на это её может подвинуть лишь такая личность, которая известна всякому солдату, которая окружена славой сверхгероя. Нужен популярный лозунг, понятный не только армии, но и широким массам. Таким лозунгом может быть провозглашение войны немцам за объединение славян… Как ни слабы революционные элементы, их, однако, игнорировать не следует». В этом письме не только расшифровка скобелевского кредо, здесь конкретно называется «гадина».
Надобно отметить, что мысль о насильственном действии пришла военачальнику, присягнувшему императору при смене царствования. На продолжение реформ Александра-отца Александром-сыном, консерватором, надеяться было нечего. Он приня решение с террором бороться террором, ослабить первый «закручиванием гаек». Генерал-эволюционист (таким во сяком случае увидел его врач Белозерский, сам сторонник «реформ сверху») превратился в сторонника насильственного принуждения царя пойти на либеральные реформы и ограничение самодержавия. Кроме того, между Михаилом Дмитриевичем и Александром Александровичем возникла, стремительно набирая остроту, личная неприязнь. Неприятие нового императора «с презрением и ненавистью», как говорили некоторые свидетели, со стороны поборника славянского единства и сторонника военного союза с Францией вызвано было германофильством первого. Оно основывалось на династических связях и договорах между Россией, новорожденной империей кайзера и Австро-Венгрией. Великой пожирательницей называл Скобелев Германию Бисмарка в публичных выступлениях и в интервью европейским газетам, врагом номер один России и всего славянского мира. Он откровенничал с графом Валуевым: «Одно средство поправит наше экономическое и политическое положение - немедленная война против Германии». В речи, произнесённой в Париже перед сербскими студентами, добавил: «Борьба между славянством и тевтонами неизбежна. Она будет длительна, кровава, ужасна, но я верю, что она завершится победой славян». Друг Скобелева, художник-баталист Верещагин называл Белого Генерала «дельфийским оракулом». И действительно, он издали предсказал кровавые катастрофы двух мировых войн.
Александр III отвечал своему генералу таким же чувством, а скорее всего - большим, так как самодержец испытывал зависть к своему подданному, ставшему для народа живой, ходячей иконой. Да, на Белого Генерала чуть ли не молились. Французский писатель де Вогюэ писал в Париж, что популярность Скобелева, безусловно, выше популярности царя. Где бы ни появлялся герой, в родных городах и весях, за границей, он всюду производил впечатление статной представительной фигурой, богатырским ростом, красивым лицом, смелыми речами, часто ставившими правительство в затруднительное положение. Ведь из Берлина или Вены, Стамбула приходили протесты на эскапады знаменитого русского генерала против «авторов натиска на Восток», на отнюдь не тайные планы образовать на личные деньги «болгарские четы» и бросить их против турок в Македонию, на моральную поддержку славян Боснии и Герцеговины. Его магнетизм ощущали многие, в том числе, помимо своей воли, сам император. Вызвав во дворец проштрафившегося генерала, чтобы задать ему трёпку, миролюбивый государь битых два часа пребывал под влиянием властителя народных дум. Талантливый полемист сумел заразить Александра Александровича своими взглядами на политику России в отношении соседей, в первую очередь Германии. Но в Гатчине рядом с императором в Гатчине нельзя постоянно жить деятельному человеку…
Государю известен каждый шаг фрондирующего, ведущего собственную, независимую внутреннюю и внешнюю политику генерала, каждое его едко критическое слово о существующем порядке вещей в империи. Любой на месте Скобелева за такие штучки лишился бы если не свободы, то погон, орденов, службы. Любой, но не Скобелев. Его не вычеркнешь просто росчерком раздражённого пера из списка боевых генералов, народных героев, живых примет отечественной действительности. Легче вычеркнуть из списка живых, пусть остаётся Скобелевым, но уже в истории. Решение созревало…
Будем справедливы, Александр III сделал много полезного для страны. Им была уничтожена подушная подать, учреждён Крестьянский банк, основано Министерство земледелия. Он развивал промышленность, по его инициативе были построены Средне-Азиатская и Закаспийская железные дороги, начата постройка Транссибирской. По его указу создаются церковноприходские и ремесленные школы, промышленные училища. Наконец, во внешней политике он руководствовался миротворческой идеей. Ничего из перечисленного Скобелеву узнать было не дано. Он знал нового государя консерватором, ограничившем земское и городское самоуправление. Пострадал от него суд присяжных. При нём усилилась цензура, появились запретительные каталоги для публичных библиотек, ограничилась книжная торговля. Была упразднена университетская автономия, усилился надзор над преподавателями, учениками и студентами. Думающая Россия (а в ней - Скобелев) воспринимала это, как отход от начинаний Александра-отца и действовала согласно обстановке, уверенная в неспособности самодержавия к самореформированию. Отрицательное отношение Скобелева ко всему, что происходило в стране, не было ни для кого тайной. Он говорил своему врачу: «Что делается внутри нас - ведь это ужас! Мы ещё отвоёвываем независимость другим племенам, даруем им свободу, а сами! Разве вы и я - не рабы? Настоящие рабы, бессильные, разобщённые, вечно подозреваемые».
Царю поспешили донести, что в частном разговоре на досаду барона Врангеля (мол, неуклюжими репрессиями против общества, жаждущего перемен, самодержавие роет себе могилу) Скобелев рассмеялся в свои чудовищные усы, переходящие в бакенбарды: «Я лично против этого ничего иметь не буду. Скатертью дорога! Династии меняются или исчезают, а нации бессмертны». У Александра были основания верить доносу. Когда, при вступлении на престол, он отверг идею созыва Земского собора, предлагаемую либералами даже ближнего окружения, самим Лорис-Меликовым, покоритель туркмен предложил последнему и графу Игнатову заставить молодого государя под угрозой ареста подписать манифест о конституции. Те отказались, а Белый Генерал запомнился как сторонник самых крайних мер.

Каким-то путём доктору Белозерскому попал в руки черновик письма Скобелева Ивану Аксакову (думаю, само письмо прочли в Третьем отделении). В нем есть такие строки: «Основанием для общественного недуга в значительной мере является отсутствие всякого доверия к положению наших дел. Доверие мыслимо будет лишь тогда, когда правительство даст серьёзные гарантии, что оно бесповоротно ступило на путь народный, как внешней, так и внутренней политики… У нас всё замерло. Опять мы начинаем переливать из пустого в порожнее. Угасло недавнее возбуждение от реформ нашего незабвенного. Да и как требовать его от людей, переживших позор берлинского конгресса».
Эти настроения становились известны многим и служили предметом оживлённых обсуждений. Думаю, и «Конституция Скобелева», скорее всего без этого названия («Конституция» написано на обложке тетради позже) получила огласку. Судя по ней, у генерала-политика была хорошо разработана программа перестройки всей жизни России. Над этой проблемой он много думал, работал, оттачивал её в деталях.

Летом 1881 года он вынашивал какие-то планы насильственного принуждения Александра III пойти на либеральные реформы и ограничение самодержавной власти. С реформами более-менее ясно: они в проекте «Конституции». Но как и чем принудить? Всесильный министр Лорис-Меликов на сотрудничество пойдёт, если переворот состоится. Из числа высших руководителей армии рядом с ним в благоприятный момент станет начальник Николаевской академии Генерального штаба генерал Драгомиров, наиболее близкий к Скобелеву со времён русско-турецкой войны. При определённых условиях к заговору примкнут граф Игнатьев, барон Врангель, генералы Дохтуров, Черевин, Щербатов, министр императорского двора князь Воронцов-Дашков (этих имён, кроме Драгомирова, в бумагах Скобелева нет, я их «высчитал»). Они не враги царю, они желают спасти верховного правителя России и саму Россию, как хирург спасает занемогшего, не понимающего опасности заболевания, делая ему больно. Благоприятные моменты для реализации замысла могут представиться при коронации, во время маневров контролируемых сообщниками войск, наконец, на смотре верных Скобелеву частей. Здесь у него сомнений нет: «В моём корпусе все млеют, смотря на меня, и пойдут за мною повсюду». В этом признании - всё правда, ни капли преувеличения. С 4-м корпусом, расквартированным под Минском, генерал проделал весь последний поход по овладению Ахалтекинским оазисом. Те же слова можно отнести и к размещённой в Могилёве 16-й дивизии, которой Скобелев командовал в Болгарии. Разжигать гражданскую войну у него намерения не было. Боже, упаси! Он считал достаточным для достижения цели в определённом окружении поговорить с императором, по-своему, по скобелевски. А не получится - заартачится государь, тогда взять власть армией, объявить военное положение до Земского собора. Он и решит судьбу страны, узаконит политический строй. Как всегда, Белый Генерал в победе не сомневался. Опасался одного: противники успеют расстроить его планы, говаривал друзьям: «Меня или немцы подстрелят или свои. Мне не позволят жить». Это из записки генерала моему отцу на клочке бумаги. Сам факт свидетельствует, что командир корпуса и военный хирург - не начальник и подчинённый, а друзья, полностью доверяющие друг другу. В свою очередь это значит, что интересы их совпадают, в главном, по крайней мере.

Теперь ещё о существенном, без которого ни одно дело состояться не может, о деньгах.
В истории генерала Скобелева есть две темы, покрытые густым мраком тайны, в которых фигурируют крупные суммы денег. Естественно, эти темы привлекли внимание исследователей деятельности Белого Генерала в большей степени, чем они играли в его жизни. Тайны вокруг сокровищ всегда волнуют воображение. А тут речь идёт о злоключениях одного миллиона рублей в 1880 году и ещё одного миллиона через два года.
В первый раз эта фантастическая по тем временам сумма находилась в руках матери штурмующего тогда Геок-Тепе генерала. Ольга Николаевна привезла её в Болгарию якобы на покупку земли под усадьбу и монастырь. Разумеется, встречали её всюду, как мать освободителя. Земли не купила (да и для того ли она совершала свою поездку? Вспомним слухи о «болгарских проектах» её сына). Была зарублена саблей сопровождавшего её бывшего адъютанта Скобелева Узатиса. Миллион исчез. Узатис застрелился.
О втором миллионе начинаются разговоры за несколько недель до таинственной кончины Михаила Дмитриевича. Генерал афиширует своё намерение отправиться в Болгарию, где вскоре начнётся война. В неё, по его словам, будут втянуты южные славяне от Чёрного моря до Адриатики и, даст Бог, Россия. Есть такое мнение: «Разговоры о Болгарии, конечно, не стоили и выеденного яйца, это была обычная маскировка «дельфийского оракула». Деньги нужны были для чего-то совершенно иного. Речь шла не о войне, а о какой-то политической комбинации». Можно согласиться, только с оговоркой: комбинация задумывалась не обязательно политической. Варианты иные есть, pronunciamento, например.
По словам самого генерала, он обращает в деньги процентные бумаги, облигации, золото, драгоценности, акции, продаёт выращенный в родовой усадьбе хлеб. Набирается почти миллион рублей. И сразу исчезает. Близкие свидетельствует: Скобелев расстроен, встревожен. Искренне ли? Михаил Дмитриевич был великолепным актёром. Пропажу объясняет тем, что всю вырученную сумму отдал на хранение своему крёстному, а тот будто бы скоропостижно сошёл с ума. Не может сказать, где деньги, в ответ на расспросы лает из-под кровати. Сделав эту историю достоянием гласности, жертва грабежа или несчастного случая сразу перестаёт говорить о пропаже, будто потерял рубль серебряный или кошелёк.
А между тем в бумагах его друга и врача есть документ, помеченный июнем 1882 года, о покупке Н.В. Белозёрским золота на громадную сумму. Что же получается, продаётся скобелевское золото, чтобы приобрести… золото другими руками? Явная мистификация, но раскрыть её мне не удалось. Есть одна слабая зацепка: письмо генерала врачу, написанное тем летом. В нём слова: «От твоего имения, Николай Владимирович, до моего корпуса рукой подать. Держи это у себя». Слово «это» выделено моей рукой, ещё юношеской. Что я имел в виду, легко догадаться. Но сейчас спорить с собой, семнадцатилетним, не стану.

Наконец, о таинственной смерти Белого Генерала. Что же тут таинственного! Её желали многие за рубежом и у себя, а наслать на героя способны были творцы мировой политики, вершители судеб Европы из Вены, Стамбула, Берлина, Петербурга. И повсюду подвести под убийство законное, даже моральное обоснование: защита интересов своей страны, правящей династии, сохранение мира, на который покушается неистовый военачальник, любимец стомиллионного народа. Подозревать с большой долей основания можно любой из названных центров. Но для меня сомнений нет - Петербург. Готов назвать круг «судей» и даже исполнителей. У меня есть надёжный свидетель.
После убийства Александра II не все во дворце, в правящих сферах столицы поддались панике. Стойкие члены императорской семьи, представители знати собрали сторонников самодержавия вокруг идеи Священной дружины, некоего симбиоза масонских лож, Третьего отделения и террористического подполья. Это тайное общество убеждённых монархистов ставило целью ликвидацию активных революционеров, их организаций, выведывание их планов и тайн. Здесь они добилось немалых результатов. Они также пресекали деятельность тех либералов, «из своих», которые заходили слишком далеко (по мнению руководства дружины) в своём противостоянии с «властью от Бога». Известно, в центральный комитет этой отлично законспирированной организации входили великие князья, титулованные лица, влиятельные столбовые дворяне. Пытались завлечь к себе Скобелева, чтобы нейтрализовать его клятвой. Он решительно отказался, не скрывал презрительного отношения к членам своего сословия, тайно занимающимся кровавым делом. Военному министру Ванновскому смело сказал: «Если бы я имел в своём корпусе офицера-дружинника, я бы его тотчас удалил бы со службы».
Скорее всего, незадолго до гибели от яда (я целиком придерживаюсь высказанную бумаге и повторённую в частных беседах версию врача Белозёрского) Скобелев был недвусмысленно предупреждён руководством тайной организации монархистов. В его участившихся рассуждениях о скорой своей смерти больше не фигурируют «немцы». Но, верный своей суворовской натуре, уступать и отступать он не мог.
В записках Николая Владимировича уже не эзоповым языком, а прямо говорится, что «в связи с антиправительственной деятельностью М. Д. Скобелева был учреждён особый тайный суд под председательством великого князя Владимира Александровича. Большинством голосов (33 из 40) генерала приговорили к смерти; протокол подписали великий князь и личный друг императора граф Шувалов. Исполнение приговора было поручено…» (лист с продолжением утерян). Известно, в ту роковую полночь, 25 июня 1882 года, в отдельный кабинет гостиницы «Англия» Скобелеву был передан бокал вина от какой-то компании, пившей за стеной «за здоровье Белого Генерала». Врач Белозёрский в тот день находился в Минске, при гарнизонном госпитале. Он стал свидетелем отправки всех бумаг в Петербург из минской квартиры скоропостижно скончавшегося командира 4-го корпуса. Успел ли мой отец спрятать самое сокровенное? Ответ на поверхности - «Конституция» и пачка бумаг оказались в бауле.
Может показаться странным (только не мне), что, узнав о смерти старшего друга, своего кумира и примера для подражания в политическом выборе, Николай Владимирович бросился не в Москву, а в Старгород, оттуда - в Княжполь, на несколько часов заехал в усадьбу. Скорбная его встреча с покойным состоялась несколькими днями позже у гроба, поставленного для прощания в церкви Трёх святителей на Арбате. Здесь врач, восемь лет подряд наблюдавший своего знаменитого пациента, увидел трудно узнаваемое, необычайно жёлтое лицо с синими пятнами, характерными при отравлении сильнодействующим ядом. Другие врачи и прозектор Московского университета профессор Нейдинг эти пятна увидеть не захотели. От коллеги, приехавшего из Минска отворачивались, пряча глаза, когда тот пытался обратить их внимание на подозрительные следы смерти на трупе.
Проводив гроб до церкви в Спасском, где его опустили в могилу, Белозёрский возвратился в Москву и стал бить во все колокола, стараясь привлечь внимание общественности к своему подозрению. Здесь вскоре посетил его господин из «попечительства» (так назывались в крупных городах центры непосредственной работы Священной дружины). А от нового командира корпуса пришло предписание незамедлительно вернуться в Минск. Но и там друг покойного не угомонился, даже после визитов к нему господ из местных первичек дружины - «инспектур». И вдруг военный хирург Белозёрский распоряжением из Петербурга получает отставку. Вскрылась, оказалось, его вина в смерти молодого графа Орлова, тяжело раненого при штурме Геок-Тепе. Пустили слух: Орлов остался бы жив, будь хирург искусней. Одновременно «нашлось» письмо Белозёрского Скобелеву, в котором врач критиковал двор за гибельные для России династические связи. Отставнику посоветовали как можно реже покидать Княжполь.

Так из бумаг отца пролился свет на причину почти безвыездного нашего «сидения» на обрывистом берегу Стривигора.
Как я уже говорил, Николай Владимирович, чья юность прошла под знаком «реформ сверху», вынес из университета эволюционистские взгляды на преобразование России. Однако около десяти лет быть рядом с такой «магнетической» личностью, каким был один из ярчайших героев нашей истории, вполне естественно попасть под её влияние, эволюционировать в сторону более радикальных взглядов. Ведь для военного хирурга полководец был образцом подражания буквально во всём - от манеры со вкусом одеваться и подстригать усы, до рыцарского отношения к женщинам (даже к откровенным кокоткам). Белый Генерал отличался отсутствием какого-либо выражения превосходства в общении с нижними чинами. Подражание вызывали холодная, убийственная сдержанность с недругами, готовыми нанести удар и не оскорбительная снисходительность к врагам поверженным, щедрость и доброта ко всем остальным. А что касается работоспособности, самоусовершенствования этого выдающегося человека, то стыдно было отставать от него, показывать усталость и равнодушие. Словом, не создавай себе кумира, он сам тебя найдёт (простите за дополнение к Священному писанию!). Младший из друзей поверил в старшего, принял его «Конституцию», которую сам автор называл «программой», согласился с ролью армии в преобразовании той России, которой она была в год убийства Александра II.

Годы между тем с убийством друга-наставника не остановились. Они мелькали и в Княжпольском лесном уезде, вдали от центров цивилизации. Менялись облик, душа России. Та «гадина», которую фрондирующий генерал думал при случае пустить в дело, а потом, по ненадобности, выбросить, выросла, размножилась, обзавелась «учениями», завладела рабочей средой и стала проникать в крестьянскую. Неуклюжие телодвижения самодержавной власти лишь шли ей на пользу. Царь-миротворец, прослывший не совсем справедливо консерватором, ещё держал страну в шатком равновесии. Сын его, проиграв войну «макакам», допустив Кровавое воскресенье, никакого авторитета не имел.
В глазах стареющего врача Белозёрского, земная «гадина» превратилась в «бесов», а это намного серьёзней, здесь силы ада. Теперь сомнений не было: страну необходимо решительно ставить на прочный конституционный путь, отказаться от давно уже отжившего самодержавия; глубокие реформы во всех сферах жизни провести во что бы то ни стало. Сверху! Ибо реформы «снизу» по-российски - это замена царя-дворянина на царя мужицкого через кровавую пугачёвщину нового времени. Притом, в победившей тёмной массе выделится новая аристократия, лишённая гуманистических традиций, исторической памяти, ибо как помнить того чего нет, за спиной - темнота исторгнувшей эту пену массы.
В начале нового столетия организованной (по Скобелеву) силе, армии, стало очевидно Белозёрскому, уже придётся в случае выступления вести действия на два фронта. Один - против давно отжившего свой век, но всё ещё грозного правительства Самодержца Всероссийского. Другой - против молодых, активных, дерзких, неисчислимых орд, возбуждаемых и соблазняемых «бесами». Теперь молниеносным переворотом после ареста государя где-нибудь на маневрах, на смотре войск не обойтись. Надо готовиться к большой крови (1905 год это подтвердил), ибо «бесы» мечтают не о счастье народном, а о народе, который получит счастье из их рук. Победа армии неизбежна. Пока неизбежна. Но сохранится ли такая ситуация через пять-десять лет? Необходимо вновь вернуться к проекту генерала Скобелева, внеся в него поправки, соответствующие времени. Надо спешить! Княжпольский уезд не подходящее место для возрождения того, что начал было Белый Генерал. Однако для выращивания «рассады» сгодится. Не всегда откликается так, как аукается. Бывало в истории, что от отклика на едва слышимый, но вовремя изданный звук цитадели рушились. Да и как усидеть, сложа руки, когда Россия неотвратимо сползает к бездне!

Примерно так рассуждал мой отец, доверяя свои мысли бумаге (самой верхней под крышкой сундучка). Я лишь коротко пересказываю, как могу.
Почин офицеров княжпольского гарнизона, разумеется, скоро стал известен охранному отделению. Ведь с alter ego Белого Генерала, как называл в близком кругу Скобелев своего врача, глаз не спускали. Такое внимание не может объясняться лишь тем, что друг моего врага - мой враг. Неведомые мне причины заставили власти относиться к заговорщику уездного масштаба более серьёзно, чем просто к бывшему наперснику властителя дум ушедшей в прошлое России. Какой-то важной тайной, каким-то сильным средством для достижения своих целей должен обладать объект столь пристальной слежки. Может быть скобелевские миллионы тому причина?
Конечно, даже при обнаружении жандармами разоблачительных документов в усадьбе, повторюсь, вина её хозяина не тянула бы на смертную казнь, даже срок отбывания в крепости вряд бы присудили значительным. Только Николая Владимировича казнили не через правый суд… Здесь впервые я говорю о его гибели как о факте, не вызывающем у меня сомнение.
Просмотрев первый раз все документы из баула, я убедился: отец был вычеркнут из списка живых той же силой, что и его кумир Скобелев. Дворянину Белозёрскому, офицеру медицинской службы, «цвет касты» не простил измены своему сословию, присяге. Не исключено, что он мог купить себе помилование, выдав тайник с теми миллионами. Может быть ему давали возможность доказать преданность монархии, вступив в Священную дружину? Никто уже не скажет, где и когда, в каком составе состоялся тайный суд «дружинников», как разделились голоса, кто подписал приговор, кто привёл его в исполнение. Я знаю только титул исполнителя. «Ваше высочество?!» - возглас отца с удивлением, последние его слова.

Пришло время, когда я на ощупь мог достать из сундучка нужный мне документ и, только взглянув на него, вспомнить почти дословно, что в нём написано. Понять многие из них мне помогали книги и подшивки журналов из богатой дядиной библиотеки. Именно изучение содержимого баульчика стало формировать во мне историка. Я мог часами сидеть над бумагами, сопоставлять документы, выискивать истину в разночтениях, дополнять пробелы из справочников, хроник. Мне доставляло это удовольствие, что не скажешь о Виконте, который предпочитал, чтобы в дни моей побывки выводил его я, а не Дормидонт.
Наконец принял решение поделиться своими изысканиями с Василием Владимировичем. Только матушке - ни слова! Пусть живёт в неведении, ждёт мужа, так лучше. И надо забрать у неё «Сочинения А. С. Пушкина». Теперь-то я имею право заглянуть в переплёт. А вдруг спрятанный в нём документ покроет одно из белых пятен в истории отца.
Я принялся обдумывать, как лучше всего оба плана привести в действие. И принял решение. Но раньше произошла знаменательная встреча, которую спешу запечатлеть на бумаге.

Глава третья,
ещё раз доказывающая, что мир тесен
После очередного набега на стол дяди Василия я возвращался в корпус кружным путём, по Невскому проспекту, с намерением показать себя столичным барышням и посмотреть заодно, какое впечатление производит на них мой молодецкий вид. Погода променаду благоприятствовала. Для глубокой петербургской осени было на редкость сухо и достаточно тепло, чтобы не прятать лицо в воротник шинели под низко опущенный козырёк форменной фуражки от резкого ветра и дождевой пыли и с небрежным изяществом нести перчатки в левой руке, правой отдавая честь встречным офицерам.
Только миновал Казанский собор, вижу: идёт навстречу мне штатский - в котелке и коротком пальтеце, с зонтом-тростью подмышкой. Сердце ёкнуло. Я остановился и завопил:
- Сергей Глебович!
Штатский будто споткнулся, вздрогнул и шарахнулся было в сторону, но я уже крепко обнимал его за плечи.
- Не признали? Я ваш ученик. Андрей. Андрей Белозёрский.
Выражение испуга сошло с лица моего учителя.
- А-а, как же, как же… - он беспокойно огляделся по сторонам. - Отойдём.
Росин увёл меня в колоннаду собора, где было безлюдно, как в каменном лесу. Я понял, что свалял дурака. Не нужно было орать на весь проспект. С минуту мы всматривались в лицо друг другу, Росин задрав голову, я опустив (так вымахал в высоту за эти пять лет). Взгляд моего постаревшего, подсушенного временем учителя выражал настороженность. Однако короткое, но внимательное изучение моего сияющего лица успокоило его. Он улыбнулся, растянув бледную щель рта, не обнажая зубов.
- Вы нисколько не изменились, - вдохновенно соврал я, используя фразу из арсенала слов, используемых Полиной Серафимовной при встрече гостей.
- А вы - очень. Выросли, возмужали. Как Мария Александровна?
- Спасибо. Живёт с Дашей во владениях Прохорова. Заводчика того помните? Учит его внуков.
- Значит, усадьбу продали?
- Матушке остался флигелёк, пожизненно. Большего ей и не нужно, она ведь теперь одна.
Росин сочувственно вздохнул:
- Да, слышал, слышал. Судьба Николая Владимировича ужасна.
- Мне теперь достоверно известно, отец убит «дружинниками» из известной вам организации. Матушка не знает. Представляете, она до сих пор ждёт мужа, в смерть его не верит. А что ваши друзья, Сергей Глебович, Радыч и другие?
Росин неопределённо пожал плечами.
- В шестом году нас всех разослали по местам жительства под надзор полиции. С тех пор я ни с кем не видался, никаких слухов до меня не доходило. Знаю только, что капитан (он жил под Одессой) бежал за границу, в Румынию.
- А вы! - вырвалось у меня. - Как вы очутились в столице? Тоже бежали? Ух, здорово!
Росин загадочно промолчал.
- Простите, - с чувством сказал я, мысленно ругая себя за непонятливость.
Мы прохаживались взад-вперёд по полукружию колоннады. Признаться, скрытность учителя несколько обидела меня, тем более, что именно я, никто другой, отвёл от него и других участников бесед, далеко не невинных, в библиотеке нашего дома наказание более суровое, чем высылка под надзор. Надо как-то дать понять Росину, что отец доверил мне хранить одну тайну, а сам я, не спрашивая разрешения, стал невольным хранителем тайны другой.
- Да-а, - протянул я, предвкушая удивление и восхищение мною опытного конспиратора, коим, без сомнения был этот невзрачный человек. - Попадись тогда жандармам томик сочинений Пушкина, сидеть всем вам в Петропавловке.
- Томик Пушкина?.. Вы о чём?
- О книге в золотистом переплёте из нашей библиотеки. Любимая книга Николая Владимировича, между прочим - «Сочинения А, эС Пушкина». В переплёт книги был вклеен важный документ… э-э-э… общества. Ещё до вас.
- Непостижимо! - разволновался Росин, но в глазах его увидел я к своей досаде не удивление и восхищение, а недоверие к моему сообщению. - Эта книга, где она сейчас? Ведь опасно.
- Полагаю, у Марии Александровны.
- Знаете, Андрей, когда шло следствие, был ещё один обыск. Меня привозили как свидетеля. Этой книги, хорошо помню, в библиотеке не было.
- Знаю, о повторном визите жандармов писала нам Даша в Петербург. Но и десять, миллион новых обысков ничего бы не дали, - я, сделав паузу, гордо посмотрел на учителя. - Книгу мы с матушкой брали с собой в столицу, когда ездили хлопотать за отца. А до этого, до ареста, - тут я приврал для вящей своей славы, - я спрятал её в личном своём тайнике. Видите ли, Сергей Глебович, предчувствие было.
- Непостижимо! - повторил учитель, волнуясь пуще прежнего. - Тогда все мы сейчас подвергаемся ещё большей опасности, чем тогда. Что за документ в книге? Вам известно?
Тут меня охватило подленькое желание. Раз уж я не удостоился у Росина не только триумфа, но даже оваций, вскочу сразу на пьедестал памятника. Я придержал своего спутника по прогулке в колоннаде за рукав. Мы остановились на торце архитектурной дуги, у ступенек, ведущих вниз. Глядя честно в глаза товарища по борьбе с самодержавием (так я мысленно назвал Росина), отчеканил:
- Документ… фи-нан-со-вый!
И опять промашка: неожиданно мой визави успокоился, лицо его лишилось всякого выражения, словно услышал от меня ничего не значащее замечание о погоде. В поле зрения появился полицейский. Звеня шпорами, направился в нашу сторону.
- Пойдёмте в трактир, - предложил Сергей Глебович. - Там на нас не будут обращать внимания.
И, не дожидаясь согласия, стал спускаться по ступенькам. Я не сразу последовал за ним.
- Мне нельзя.
- Пустяки, я знаю укромное местечко.
Я не предполагал, что в двух шагах от Невского прячутся за помпезными фасадами рукотворные катакомбы. С уверенностью настоящего революционера, которому часто приходится заметать следы, Росин повёл меня лабиринтом дворов, не знающих солнца, в сторону от оживлённых улиц. Через несколько минут мы окунулись в полумрак пустого трактира. Под низкими сводами подвального помещения неразборчиво гнусавил граммофон, царапая тупой иглой заезженную пластинку с «осенью туманной» Изабеллы Юрьевой. Пахло наваристыми щами - для извозчиков, В углу, в кадке, чахла жёлтая пальма. За стойкой стоял хозяин, на стойке - двухведёрный самовар. Они были похожи друг на друга - оба огромные, пузатые, лоснящиеся.
Мой проводник высмотрел столик, почище других, в дальнем углу. Тотчас подскочил мальчишка-половой в белом, прожжённом переднике, кудрявый, причёсанный на прямой пробор. Обратился к старшему:
- Чего изволите-с?
Я промолчал. Сергей Глебович заказал себе водки, мне чаю. Те пару минут, пока делался заказ, я рассмотрел, как сильно постарел мой наставник на стезе знаний. Жёлтая сухая кожа, обтягивающая скулы, морщинистая шея, сухой блеск глаз, тоже пожелтевших, свидетельствовали о жизни тревожной и неустроенной, о вечных скитаниях от угла к углу, о недоедании (старший товарищ, теперь товарищ, машинально отщипывал от бесплатного чёрного хлеба, ломтями наваленного на деревянном блюде, и поедал, поедал). Когда разочарованный половой отошёл, Росин, подавшись ко мне, тихо спросил:
- Конкретно? - уловив недоумение в моих глазах, добавил. - Что за финансовый документ?
Тут бы мне остановиться и ограничиться тем, что я знал, но меня опять понесло. Видно, недалеко ещё я отошёл от своего детства.
- Думаю, это перечень финансовых средств организации с указанием места, где они хранятся.
Неожиданно мой собеседник откинулся спиной к пупыристой стене подвала и рассмеялся:
- Будет вам, мой юный друг! Копи царя Соломона!
Я так обиделся, что совсем перестал отличать вымысел от действительности.
- Ну, до этого далеко, но вот, скажем ценности на несколько миллионов золотых рублей вполне могут быть.
И сделал паузу. Росин не стал меня торопить. Только произнёс, продолжая недоверчиво улыбаться:
- Послушаем, послушаем.
Выдержки мне хватило ненадолго. Правда, я не сбивался, не путался. Образ фантастических сокровищ сложился в моем воображении чётким, реальным. Будто каждый предмет я трогал своими руками, каждый серебряный рубль из кассы «Соединённых славян», каждую золотую десятку, каждый империал из миллионов Белого Генерала пересчитывал. При этом совершенно выпустил из виду, что те золотые монеты в России появились только в 1897 году. Но даже если бы и вспомнил о такой «мелочи», то привлёк бы на помощь своему воображению то золото, что скупал на деньги Скобелева и по заданию Скобелева врач Белозёрский. К этой драгоценной горе, насыпаемой перед молча внимающим мне учителем, добавил содержимое матушкиной шкатулки, помня, как выносил её отец из комнаты Марии Александровныю. И надрубленный киркой Ивана наполеондор, и воображаемый сундук с монетами в двадцать франков каждая и награбленными сокровищами Кремля, и совсем мифический клад из Олеговой горки, якобы найденный моим дедом, да так и неисчерпанный до сих пор. Для пущей достоверности сослался на подтверждение двух миллионов рублей документами из отцовского сундучка, несколько отредактировав их в устном изложении.
Я уж совсем выдохся, стал закругляться, как Росин снова рассмеялся:
- Допивайте свой чай, Андрей; совсем остынет. Ещё закажем? Ну, нет - так нет… А вы маменьке своей, надеюсь, этот занимательный роман не пересказывали?
Я сделал вид, что иронии не заметил.
- Как можно!? Это не моя тайна, - (согласитесь, ваш покорный слуга был непоследователен. Видимо, сам это заметил, так как поспешил добавить), - не женское дело.
- Согласен, но частично, а «частично» потому, что, если верить вам… простите, принять на веру ваши предположения, в этой, скажем, кассе, есть личные драгоценности Марии Александровны. Она совсем не обязана платить за неудавшуюся попытку мужа изменить государственный строй России. Притом, маменька ваша сейчас в весьма стеснённом положении, да и вы не скоро первое своё жалование получите. Когда выпуск?
- Из корпуса через год. Потом пойду в юнкерское, в пехотное.
- Вот видите. А Мария Александровна, чай, не молодеет. Сколько ещё сможет учить уму-разуму прохоровских недорослей!
Но я оставался твёрдым.
- Нет, когда найду тайник, всё передам в надёжные руки. Ни копейкой из этих денег мы, Белозерские, не воспользуемся.
- Что ж, благородно. Но давайте переменим тему, пора на выход.
Мы еще побродили по переулкам, где было не так людно, как на Невском. Я в трактире выдохся, да и был расстроен равнодушием Росина к моему рассказу. Поэтому тон беседе задал мой трезво мыслящий старший друг:
- Когда я вспоминаю ваш дом, Андрей, сердцу становится теплее. Чудесное время! Чудесные люди! Тишина, река, парк, простор… Будет ли это когда-нибудь ещё в моей жизни?
- Будет, обязательно будет! - горячо отозвался я, тронутый элегической печалью своего учителя, лишённого возможности проводить свои дни даже в таком элизиуме, каким была наша бедная усадьба. - Вот увидите, мы ещё соберемся на берегу Стривигора: вы, я и весёлый поручик, и Радыч.
Сергей Глебович криво усмехнулся:
- Радыч!
Я насторожился:
- А что?
- От таких, как он, держаться следует подальше.
- Что вы!.. Не может быть! Он… Так это он выдал общество?
- Выдал - не выдал, - уклонился от точного определения Росин, - но считайте, наш провал на его совести. Проболтался.
- Такое я не исключал. Жаль, что уже поздно.
- Что поздно?
- Понимаете, отец подозревал меня.

С того дня виделись мы с бывшим моим наставником довольно часто. Росин, избегая людных мест, назначал встречи на Чёрной речке, где стрелялись Пушкин с Дантесом, в рощах Каменного острова, на Самсониевском кладбище, в тёмных углах дешёвых трактиров Петроградской стороны. Говорили, в основном, об общем для нас. Я ни о чём, что случилось с Сергеем Глебовичем после зимы пятого года, не расспрашивал его, а сам он никогда не заводил разговора о личной своей жизни. Я понимал, у него есть основания избегать лишних вопросов, опасаться праздного любопытства.
Осторожный и рассудительный, старый конспиратор преподал мне немало житейских уроков. Не скажу, что я все усвоил, но кое-что всё-таки задержалось в моей голове. В те переломные годы, будучи уже не мальчиком, но ещё не мужем, я особенно нуждался в наставнике, так как был горяч и нетерпелив, а житейского опыта набраться не успел: жизнь меня особенно не била, не валяла, а от теорий дяди Василия и тётки Полины мало было толку. От Дормидонта и то больше. Он хоть с «запретными плодами» знакомил, да так, что моему обозрению становилась доступна и обратная сторона, препятствующая развращению юной души.
Представьте моё огорчение, когда Сергей Глебович оповестил меня о предстоящей разлуке:
- Они напали на мой след, Андрей. Думаю пока укрыться в Финляндии. Ну, не вешай носа! Мир тесен. Свидимся.
Я не стал расспрашивать, кто «они». И так было ясно.
Между тем новая разлука, во сто крат более горькая, ждала меня впереди.

Глава четвёртая,
в которой вокруг младшего из Белозёрских
образуется пустота
Напрасно я беспокоился, будто жизнь обходит меня своими уроками; так неучем и останусь. Летом одиннадцатого года выпали на мою долю такие испытания, что, если бы не вовремя протянутая рука, то не известно, кем бы я стал в год своего совершеннолетия.

Приближалась пора белых ночей с их фантастическим светом и сладко-тревожными снами. В конце июня мне предстояло выдержать последние экзамены в кадетском корпусе. Затем… Впереди были две дороги: на одной из них видел себя в штатском (впрочем, плохо различал, как в тумане), на другой - в офицерской шинели. Вот тут все детали просматривались. Не то, что выбора у меня не было; привык за пять питерских лет к шинели, мундиру, фуражке с кокардой. Да и дед мой служил в артиллерии, кажется, и отец в чине капитана в отставку вышел. Правда, он военный врач, но ведь, рассказывал, тягу к медицине имел, мальцом дома у батюшки своего всё собак лечил. Я такой тяги не имею, значит, быть мне, армейским офицером. Хотелось бы в столице остаться, только матушка ближе к себе зовёт. В Старгороде есть пехотное юнкерское училище. Придётся, видимо, туда стопы направить. А, какая разница! Казарма, что в столице, что в провинции, одно - казарма.
Дядя совсем слаб стал, ведь он лет на десять был старше младшего брата, а отцу в этом году исполнилось бы все шестьдесят. Одни с годами лысеют, другие дремуче зарастают волосами. Дядюшка относился к последним. Вот только брови у него, некогда представляющие одну линию, начали с переносицы выпадать, и сейчас их остатки украшали в виде двух кустиков подходы от глаз к вискам. Выпали и ресницы, делая старшего из Белозерских похожим на марсианина из известного романа Уэллса.

Это сравнение пришло мне на ум в самый неподходящий момент - подносил ко рту ложку с супом. Я фыркнул, суп брызнул на скатерть. Дядюшка по-совиному уставился на меня.
- Ничему не удивляюсь, дорогой племянничек, Княжполь так и лезет из тебя, - произнесла Полина Серафимовна (она именно произносила, не говорила).
- Простите, - спохватился я, - простуда.
- В такую жару? - удивился Василий Владимирович, в то время как проницательная его супруга не удивилась, ибо не сомневалась, что я солгал. - Кстати, Поля, о жаре. Могу тебя обрадовать, - (одно из любимейших дядиных выражений), - в понедельник мы переезжаем на дачу.
- Давно пора. Весь свет две недели назад двинулся. Ты снял дачу рядом с его высочеством, я надеюсь? Помнишь наш уговор?
Его превосходительство уставился не её превосходительство:
- Его высочество? Какой это? Напомни, дорогая.
Тётка не успела открыть рот, так как вначале скривила его, чем я воспользовался неожиданно для самого себя, брякнув:
- Наверное, тот самый, который вашего брата убил.
Пока мои петербургские родственники сидят немо с открытыми ртами, заполню паузу пояснением. Дело в том, что уже битый месяц я всё подкарауливал подходящий момент, чтобы начать с дядей разговор о своих изысканиях в бумагах отца и тех выводах, которые к тому времени сделал. Ведь предстояло сделать рассказ доходчивым; выводы подтвердить неопровержимыми фактами и при этом скрыть источник информации, так как баульчик с его бесценным содержимым у меня попросту могут отнять. Вот так, выбрал «подходящий момент», называется! Но у меня давно, как говорится, чесалось, а тут прозвучало провокационное для темы «его высочество». Оно и потянуло меня за язык, который, известно, без костей. Ладно, слово - не воробей, тем более, что к старшим за столом уже возвратился дар речи.
- Объяснись, будь любезен! - раздалось, показалось мне, дуэтом.
Я почувствовал, как это бывало не раз, подчинение той властной силе, которая берёт всего меня без остатка и куда-то несёт… Слова вырываются сами, неподконтрольные уму и воле, жесты их подкрепляют; ни этического цензора во мне, ни страха. Так, наверное, молодой, не нюхавший пороха всадник выхватывает саблю, когда слышит трубный глас, и, размахивая ею, несётся навстречу опасности, не осознавая её.
- Что тут особенно объяснять? Всё и младенцу ясно.
И я запальчиво, сбивчиво, злоупотребляя междометиями, пересказал за обеденным столом почти всё то, что изложено во второй главе настоящей части этой повести. Каким-то чудом обошёл только тему тайника с сокровищами организации - она мало касалась деятельности и гибели Николая Владимировича Белозёрского. Притом, видимо, в глубине сознания я подозревал, что приключенческое напыление на картину жестокой реальности может лишить её правдоподобия.
Горничная давно подала десерт и удалилась (Дормидонт, прислуживающий хозяину, был им отослан сразу), но никто из нас троих к сладкому не притронулся; чай стыл в чашках. Виконт время от времени скрёбся в дверь. Первым на моё прямо-таки думское по накалу страсти выступление подал голос дядя:
- Откуда ты всё это почерпнул?
- Особого труда не потребовалось: ваша библиотека и… простая логика
- Племянничек опять лжёт, - заметила тётка. - Допроси его, Василий, хорошенько.
- Думаю, допрашивать бесполезно. Не всё ли равно, откуда у него эти сведения? Беда в том, что они засели в его голове, и он будет сыпать ими направо и налево. Вот в чём беда.
Родственники говорили обо мне, словно я сидел у себя в комнате. Меня это задело.
- Можно мне сказать… Спасибо, тётенька, вы очень добры!.. Нет, не направо и налево, а только там, где имею право получить ответ на вопросы: почему доктор Белозёрский казнён бессудно? По какому закону приговор выносится членами тайной организации, которой покровительствует Дворец? Соответствует ли закону чести выполнение обязанностей палача выходцем из царской семьи? Ещё…
- Ты этого не сделаешь, не посмеешь, - растерянно перебил меня хозяин дома.
- Посмеет, ещё как посмеет! - визгливо вмешалась хозяйка. - Я его знаю! За что такое наказание?!
- Погоди, погоди!... Андрей, ты подумал о нас? Моё положение в обществе и прочее… Советую тебе держать язык за зубами. Даже в этом доме.
- Здесь, да. Здесь я обязан подчиняться вам, но в редакции «Русского слова», например, думаю, найду заинтересованных в своём рассказе.
Эта мысль только сейчас пришла мне в голову. Не в Зимний же стучаться. Там и в подобных местах никто слушать меня не будет. А вот пресса - другое дело. Я априори почувствовал себя победителем, лицом значительным, и поспешил сообщить об этом родственникам, неосознанно блефуя:
- Я так тряхну вашу Священную дружину, что из неё ваши их высочества как горох посыплются. Мною движет святое чувство - месть. Ни о каких общепринятых приличиях, ни о каких чувствах к царствующему дому слушать не хочу! Вот!
Василий Владимирович в ответ начал криком, но закашлялся. Полина Серафимовна смотрела на меня в это время, как на языческого идола, внесённого осквернителями в христианский храм. Наконец дядя откашлялся. Приступ лишил его сил, и он только прошептал:
- Андрей, нам надо поговорить, как мужчина с мужчиной. Идём ко мне… К тебе.
Я пропустил дядю вперёд. Никто из нас не сел.
- Выгони его, пожалуйста.
- Не беспокойтесь. Виконт будет нем, как рыба. Ручаюсь.
Иногда я бывал остроумен.
- Прошу тебя не делать никаких шагов. Ты ведь пошутил? Признайся. Вот негодник! Но я тебя люблю. Как брата. Ты на него ведь похож. Вспоминаю… Но я не о том… Послушай, ты понимаешь, кому собираешься делать вызов? Они же тебя в порошок сотрут! И нас с Полиной. И Марию Александровну. Ты ведь любишь мать? Так? А коли любишь, подумай о ней. Подумай, подумай, дружок, пока не поздно. Сейчас дай мне слово, я требую! Или не так, сегодня иди в корпус, там думай. Будешь стоять на своём, мы не родственники. Итак, мы с супругой ждём тебя на даче, Каменный остров, точный адрес тебе даст Дормидонт. Приезжай, но только с твёрдым решением не давать волю своему горячечному воображению. Иначе… Я уже сказал. А теперь ступай, мне надо Полину успокоить… Да, вот что… - дядя полез в боковой карман своего любимого шлафрока, в котором он выходил к столу, ничего в нём не нашёл и позвал Дормидонта. Наш Пушкин мигом явился, будто стоял за дверью (скорее всего, действительно там стоял). - Принеси портмоне, там - на столе.
- Кошелёк-с? Понял.
Портмоне-кошелёк оказался эдакой безразмерной калитой, набитой ассигнациями. Дядюшка суетливо достал несколько крупных бумажек, ловко сунул их в карман моего кителя, висевшего на спинке стула.
- У тебя на носу выпуск. Купи себе что-нибудь из одежды, а впрочем, что хочешь. Это наш тебе подарок. Не ерепенься, так положено.
Скоро я вышел из дому. На душе было паршиво. Отойдя от подъезда, стал на краю тротуара, поджидая извозчика. Вдоль ограды канала проходил мимо плохо одетый длинноволосый молодой человек с этюдником через плечо. Я перешёл мостовую, остановил художника:
- Послушай, приятель, прими на искусство.
И протянул ему свёрнутые в трубку ассигнации. Тот взял просто, словно за этим и шёл набережной Мойки. Так же просто поблагодарил:
- Мерси.
Тут загрохотал по булыжникам лихач. Я вскочил на подножку, назвал адрес. Мне показалось, что я освобождаюсь от чего-то тягостного, но странно, света впереди не видел.

Когда я вошёл в казарму корпуса, меня окликнул дневальный:
- Белозёрский, тебе письмо.
Взяв конверт, почувствовал недоброе. Бывало, писала Даша под диктовку больной барыни, но конверт матушка всегда подписывала своей рукой. Сейчас и по конверту вились кудрявые Дашины строчки. Сердце ёкнуло: что бы это могло значить? Торопливо вскрыл конверт.
…Нет смысла приводить здесь дословно трудное послание доброй женщины, старающейся изо всех сил смягчить удар, который нанесла мне судьба. Торопливо пробежав строки письма, сначала понял я лишь одно: матушки больше нет и уже никогда не будет.
Позже, перечитывая раз за разом страницы, испещрённые чернильными строками старательной Даши, съездив в отечески пенаты, узнал я подробности матушкиной кончины.

В конце апреля, по словам уездного письмоводителя, Мария Александровна получила «письмо без обратного адреса, которое произвело на неё странное впечатление». Хозяйка флигелька как бы обрадовалась и озаботилась одновременно. Даше сказала только, что на днях ждёт гостя, и в день его прибытия из Княжполя с утра отправила горничную, ставшую к тому времени компаньонкой, навестить отца госпожи с наказом вернуться на следующий день не раньше ужина. Просьба Дашу удивила: за отцом госпожи, от которого прислуга сбегала в первый день, присматривали Мельничуки. Случайно оказавшись на привокзальной площади в уездном центре, Даша издали увидела, как какой-то бородатый человек в длиннополом летнем пальто и шляпе, глубоко надвинутой на глаза, сойдя с поезда, прибывшего из Старгорода, взял извозчика, и экипаж покатил по дороге на Низы.
Впоследствии найденный и опрошенный мной извозчик вспомнил, что щедрый барин отпустил его, как только переехали Стривигор по мосту, «под курганом» (Олегова горка), в усадьбу направился не через «ворота» (от горки видны только столбы, что сторожат въезд в хозяйственный двор), а полем к канаве; перескочил через неё и исчез между деревьями (в этой части парка, напоминаю, находится флигелёк). Никто из новых обитателей усадьбы бородатого в летнем пальто не видел.
Возвратившись домой к вечеру следующего дня, Даша обнаружила хозяйку в её любимом платье (белое с лиловым), лежащей на спине поверх пледа, брошенного на диван, бездыханной. Земский врач констатировал смерть от «разрыва сердца», следов насилия не обнаружил. Стол, за которым обедали с вином двое, остался неубранным. Но что поразило всех - страшный разгром в комнате барыни, на кухне и в каморке горничной, будто здесь что-то поспешно искали, переворачивая всё вверх дном. Даша настолько обезумела, что похоронили матушку второпях чужие люди возле церкви в Низах. Покойницу отпевал новый батюшка, так как мои знакомцы, поп и попадья, уже несколько лет как лежали на погосте. А выживший из ума отец госпожи Белозёрской даже не понял, что случилось. Прохоров адреса моего не знал. Даша написала мне, когда оправилась от болезни, едва не отправившей её в жёлтый дом. Прохоров старую девушку пожалел. Разрешил жить во флигельке, «пока не приедет молодой хозяин», как заводчик назвал меня. Но Даша боялась здесь ночевать, переселилась в людскую за занавеску, наведываясь во флигелёк в светлые часы время от времени с кем-нибудь из провожатых, чтобы стереть пыль и протопить печи. Последнее матушкино убежище на несколько лет погрузилось в молчание и темноту.

Такая вот история, в записи короткая, а подходы к ней заняли немало времени.
Но я забежал далеко вперёд. Вернусь в то время, когда, сидя на кадетской койке, всё перечитывал Дашино письмо. А может быть, всего только один раз прочёл, а потом просто бегал невидящими глазами по строчкам, пока не закружилась голова, не поднялся в ней нестерпимый жар.
- Белозёрский! Очумел, что ли? Свернёт тебе Анастасьев шею. Вставай! - товарищ по корпусу тряс меня за плечо.
И выскочил в коридор. Только сейчас донёсся до меня зов трубы. Я через силу поднялся на ноги, минуту стоял, борясь с дурнотой. Ноги дрожали. Медленно, опираясь рукой о стену, добрался коридором до лестницы, стал спускаться.
Мои однокашники уже выстроились на плацу. Я направился к своему месту в строю, но в это время что-то раздражающе красное, обдающее меня зловонным дыханием гнилых зубов, возникло передо мной, загундосило.
Что это? - силился вспомнить я. - Почему мне следует стать смирно? Какое отношение имеет моя выправка к смерти моей матушки?
Я пытался обойти препятствие, но оно всюду оказывалось на моём пути. Наконец мне удалось рассмотреть его, понять, что это такое - поручик Анастасьев, «Морда». Ага, вот тебя-то мне надо! Сердце забилось от мучительного восторга, и, собрав остатки сил в кулак, я выбросил его перед собой, целясь между свиных, в припухших веках, глаз ротного командира.



Глава пятая,
о друзьях, которые появляются вовремя
Из корпуса меня вышвырнули больным. Не знаю, чем занемог, к врачу не обращался: слабость во всём теле, сонливость, равнодушие ко всему окружающему. Даже единственное живое существо, которое всегда принимало меня таким, какой я есть, не осуждая за поступки, верный Виконт, не занимал моих мыслей. Поэтому на Мойку я не поехал с нехитрым своим кадетским скарбом, вмещающимся в фанерный сундучок. Его я оставил в камере хранения Финляндского вокзала; в виду последнего нашёл дешёвую гостиницу, в которой снял тесный номер мутным окном на привокзальную площадь. А вдруг увижу Росина, возвращающегося домой!? Первые дни валялся на койке, иногда спускался в трактир чем-нибудь наполнить желудок. Неподалёку, в магазине дешёвого платья, приобрёл себе пиджачную пару, две рубашки, картуз с мягким верхом; в этом облачении, в кадетских сапогах стал похож, решил, поглядев в стекло витрины, на приказчика. Да, бог с ним! Кто я такой? Ни образования, ни навыков к какому-нибудь труду. Деньги в карман пиджака положил немалые по моим меркам. В приписке к тому роковому письму Даша сообщала о пересылке на корпус для меня денег, которые нашлись в секретере покойной (похороны оплатил новый хозяин усадьбы). Действительно, в день вынужденного расставания с учебным заведением мне вручили пачку кредиток на руки, ведь я уже был совершеннолетним. Согласитесь, много денег - хорошо, только у этой пачки кредиток был существенный недостаток: она неумолимо утончалась. Вообще (вынес я из жизненных наблюдений), чем больше горка звонкой монеты, тем стремительнее она тает. Так что самые богатые - это бедняки. У них всегда одинаково мало денег или одинаково их нет вообще; значит, и волнений они не испытывают при колебании курса валюты, роста или падения цен на рынке, а от этого счастливей обладателей счета.
Постепенно силы и уверенность возвращались ко мне. Я уже не боялся переходить дорогу, как в первые дни, не шарахался в сторону, завидев офицера. Трактир выбирал соответственно одёжке. Сначала только пил чай, затем сообразил, что мне нечего и некого опасаться - птица вольная. Гордо заказал водки, лихо опрокинул и долго, со слезами кашлял, выдавая полное отсутствие каких-либо навыков в сём святом деле. Водка мне не понравилась (и никогда в жизни не нравилась), но положение и трактирное окружение обязывало; я старался свою стопку проглотить раньше, чем почувствовать её мерзкий вкус и ощутить ожёг полости рта. Гурманы пьют медленно, смакуя. А равнодушные к прелестям «букета» спешат. Спешка требует повтора: куда время девать? Времени же этого - хоть отбавляй! Безделье - коварная штука, скажу вам. Вот и втянулся в трактирное сиденье «под водочку». Нечего и говорить, за столиками заводились разные знакомства. Здесь взрастивший меня, упорядоченный, хоть и не без изъянов, респектабельный (с оговорками) мир был вывернут наизнанку. Здесь скопилось всё пёстрое, пахучее, возбуждающее любопытство ума и самые звериные глубины тела, ужасное и привлекательное в самых отталкивающих формах.
Как-то мне приснилась, что вся эта новая жизнь - сон, а в реальности через стену - прихожая отчего дома, за ней - комнаты матушки. И действительно, вышел в коридор, а навстречу мне выходит из малой гостиной в любимом своём (белом с лиловыми рюшами и поясом) матушка, печальная, но, слава Богу, живая. Только взглянула на меня и пошла прочь к чёрному крыльцу, растворяясь в солнечном свете, бившим через растворённую дверь. «Мама, постой!» - кричу я и бужу себя этим криком на койке в гостинице. Солнце бьёт мне в глаза. Чувствую, накатывает на меня тугой волной тот жар, что испытал я, вскрыв конверт, подписанный рукой Даши. Скорей отсюда! Бежать! Куда? В трактир, что за вопрос! Это и клуб особой касты завсегдатаев, и убежище от чёрных мыслей, и больница.
В трактире было людно. На меня не обратили внимание. Свободное место за столиком нашлось рядом с босяком, сидевшим перед пустым стаканом и поедавшим общий хлеб. Я устроился против него. Половой бегал мимо, но я его не останавливал. Уже сам спёртый, насыщенный алкоголем воздух пьянил. К тому же, внутренний жар лишал воли двигаться, открыть рот, чтобы выпустить наружу слово.
- Ты, болезный, испей водочки, полегчает, - посоветовал оборванец, откровенно наблюдавший за мной, и не дожидаясь согласия, заказал на двоих, от моего имени.
Несколько дней подряд повсюду то ли он сопровождал меня, то ли я его по злачным местам. Ночевали то в гостинице, в моём номере, то в каких-то перенаселённых трущобах Петроградской стороны. С жуткого похмелья рюмка, подносимая ко рту слабой рукой облегчала. Говорил себе, что надо петь и смеяться, - пел и смеялся; приказывал плакать, - плакал. Всё очень просто. Когда отдал половому последний полтинник, вдруг задумался, по-трезвому. Посмотрел туда-сюда: друга закадычного нигде нет. Но странно, вижу всего себя со стороны чужими глазами. Занятное зрелище! Даже смотреть стыдно, а каково тому, что сидит в табачном чаду, локтями в объедках перед гранённым стаканом с сивухой на дне. О, так это же я! А ну, выходи, дружок!

Местность снаружи, над подвалом, была мне не знакома. Безрадостный урбанистический пейзаж: мрачные грязно-жёлтые и серые здания с узкими окнами, лишённые каких-либо архитектурных украшений, - пещеры ХХ века, хмурые памятники технической цивилизации. Вдали, над крышами, группкой маячили заводские трубы с плотными султанами чёрного дыма, словно башни огнепоклонников. Вечерело. Молчаливая толпа одинаково одетых в серое, с хмурыми лицами людей текла в одну сторону, как мутный поток в каменных берегах. Когда поток иссяк, зацокали копыта, подкатил и остановился лихач возле того места, где стоял я, думая, в какую сторону двинуться.
- Андрей, ты ли это?
Из лёгкой двуколки с откинутым верхом смотрел в мою сторону господин в котелке, с тростью между колен. Я ещё был не совсем трезв.
- Гришка! Рыжий чёрт! Ты почему, подлец, не объявляешься? Пять… нет, шесть лет в одном городе. А у меня горе…
- Знаю… Садись.
Казалось, он не только не удивился моему босяцкому антуражу, заметив меня в таком месте, но и специально примчался, чтобы перехватить барчука, пока он (то есть я) не исчез в каком-нибудь другом подвальчике.
Я забрался в коляску, оглядел старого приятеля.
- Ого! Ты что, уже не рабочий класс? Инженер? Или на вдове женился, на помещице?
Григорий Мельничук, всего на два-три года меня старший, выглядел на все двадцать пять. Старили его длинное, полное лицо, совершенно красные бачки до уровня рта, но больше всего, какая-то пресыщенность впечатлениями в небольших светло-карих глазах с красными же, редкими ресницами. Будто он в жизни немало перевидел, от виденного устал и разочаровался в нём. Не молодила его и одежда - добротная тройка в полоску дорогого сукна, розан в петлице. Котелок он снял, подставляя щеку для моего слюнявого лобзания, сам чмокнул воздух возле моего уха, не снимая рук в тонких перчатках, наложенных одна на другую, с набалдашника на трости. Я в помятой, покрытой кабацкими пятнами паре и косоворотке в цветочек, весь от воротника до ширинки растерзанный, с треснутым козырьком фуражки, не сомневаюсь, смотрелся рядом с ним непрезентабельно.
- Ни то, ни другое, ни третье, - (не только речь, даже голос его изменился в «интеллигентную» сторону). - Скоро всё узнаешь. А пока говори, куда тебя доставить?
Я задумался: действительно, куда? В гостинице задолжал, а в кармане пусто. На Каменный остров к Белозёрским? В таком виде? Да меня только Виконт способен признать.
- Знаешь что… давай-ка на Мойку.
Действительно, если бы не радостные прыжки моего бесхвостого друга, выскочившего навстречу мне, когда на мой стук открылась дверь, прислуга вряд ли признала «молодого барина». Дормидонт, оказалось, уехал вслед за хозяином, а собаку должны были по настоянию тётушки забрать на дачу завтра. Вовремя заявился!
Григорий, не отпуская лихача, прошёл в дом вслед за мной, внимательно осмотрел мою комнату, заглянул в соседние помещения. Опять подумалось: кто он теперь, какой род занятий выработал в моём приятеле столь цепкий взгляд, будто в зрачках его, в отличие от радужки, чёрных, были невидимые крючки.
Теперь видно было, что ростом он с меня (я же высок), значительно полней, округлыми плечами, выпуклыми ляжками, походкой напоминает циркового силача.
Хозяйским голосом велел прислуге подать кофе. Пока пили, переместившись в гостиную, выспросил всю мою одиссею. Уходя, жёстко сказал:
- Вот что, Белозёрский, дай мне слово, что неделю отсюда ни шагу, разве с псом на прогулку. И… ни-ни, ни капли! Понял? Я за тобой заеду. Есть план. Пристроим к делу. Будешь сыт и независим. Отдыхай.

Лето уже клонилось к закату. Целую неделю я отъедался и отсыпался под бдительным оком Виконта. Видимо, боясь вновь надолго потерять меня, он ходил за мной по дому по пятам, на прогулках далеко не отбегал, гуляли ли мы по набережным Мойки, на Марсовом поле или в Летнем саду; на ночь укладывался у меня в ногах, чего раньше отроду не делал, предпочитая подстилку. По мере того, как здоровье возвращалось ко мне, а мозг избавлялся от паров алкоголя, освобождая ум, прожитое в угаре лето стало казаться какой-то экскурсией по преддверию ада. Воспоминания об этих днях пугали, вызывали чувство неловкости и вины перед самим собой, перед тенями родителей и (самому было трудно поверить) перед моими дачниками. Они уже знали о возвращении блудного племянника. Передали через кочующего Дормидонта летнее платье для меня и пространную записку, в которой выражали мне сочувствие по поводу кончины Марии Александровны (об этом они узнали через начальство кадетского корпуса). Прощали, понимая моё состояние, мою выходку с Анастасьевым, закрывали глаза на пропажу в неизвестном направлении «юнца, с которым в таком городе, как Санкт-Петербург всякое может приключиться». И выражали горячую надежду, что я после всех несчастий выбросил из головы фантазии, которые стали причиной размолвки. В конце приглашали навестить их, стариков, на даче.
Я и сам уже хотел их видеть. Да извиниться за вылет из корпуса и шатание по кабакам необходимо было непременно. Только решил с этим не спешить. Сначала выясню, что мне предложит Григорий. Самым заманчивым была перспектива независимости. С её обретением разговор с Белозёрскими будет иной - родственный, вежливый, но твёрдый. Через Дормидонта передал: приеду в первой декаде сентября.
Григорий через неделю, день в день, как и обещал, прислал за мной автомобиль, длинный кабриолет, вороной, в никеле. На этих самоварах я ещё не ездил. Удовольствия, признаюсь, от знакомства с бездушным средством передвижения не получил: впечатляюще, но уж больно шумно, уши заложило, будто пулемёт над ухом строчил. В те годы место рядом с водителем занимал механик. Седоки располагались сзади. Я занял место за механиком, одетым, как и шофёр, в кожу; первый от второго (в шлеме и очках-консервах) отличался кепкой, в остальном оба - усатые, коренастые шатены, очень гордые собой, немногословные. Мы прогрохотали Большой Миллионной до въезда на Троицкий мост, за ним Большая Дворянская улица вывела нас к Самсониевскому мосту. Долго ехали набережной Большой Невки, свернули вправо и углубились в кварталы, видом своим напомнившие мне ту часть столицы, где я оставил последний полтинник перед тем, как меня подобрал Григорий.
Действительно, вот и тот пучок заводских труб! Автомобиль двигался в их сторону. По мере приближения к ним, одна из труб отделилась и переместилась в сторону, увлекая за собой нас; наконец стала на пути, затем чуть подвинулась вбок вместе с пристроенным к ней приземистым кирпичным зданием, пропуская в длинную, как лесная просека, тополиную аллею, ведущую полого вниз.
В конце аллеи открылся премиленький особняк в два этажа (псевдоампир, определил я). Дом стоял в лощине посреди сада, отгороженный от завода лиственничным леском. Высокая труба, стоявшая к тому же на горке, отводила фабричный дым вверх и в сторону, но всё равно, мне выросшему на сельском просторе, в усадьбе XVIII века, эта чёрная клубящаяся арка над изящным домом, показалась чудовищным созданием каких-то бесовских сил.
Дверь в особняк была распахнута. В передней - ни души. Я повесил на оленьи рога дворянский картуз, одернул короткий однобортный сюртук с отложным воротником, полюбовался на узкие панталоны, заправленные в высокие сапоги тонкой кожи (всё от дядюшки и тётушки). Заскрипела лестница. Неторопливо спускалась высокая тощая женщина лет тридцати в тёмном, под горло застёгнутом платье, оживлённом по рукавам и подолу белыми кружевами. Готическое лицо её - ни кровинки - было красиво и непривлекательно. Спустившись, она по-мужски протянула мне узкую руку, поцеловать не позволила, пожала мои пальцы неожиданно сильно:
- Клавдия, просто Клавдия.
- Белозёрский… Андрей.
Клавдия провела меня в гостиную, жестом показала на кресло у круглого столика, сама села напротив. И здесь я не увидел никого из прислуги. Дом был тих.
- Григорий рассказывал мне о вас. Он прибудет с минуты на минуту. Вы голодны?
- Благодарствую, могу терпеть.
Она улыбнулась - получилась усмешка:
- Тогда терпите. Впрочем, сделаю вам кофе.
И вышла. Я опять удивился: могла бы распорядиться. Наверное, всю прислугу отпустили. Не праздник ли сегодня? Не вспомнил. Клавдия возвратилась, ловко неся одной рукой поднос с кофейным набором, чашка была одна.
- Пейте, свою норму я выполнила.
Разговор не клеился. Выручил Григорий. В окно я увидел, как он, влетев в растворённые ворота на караковом жеребце, несмотря на раннюю полноту, умело выскакивает из высокого казацкого седла на терраску перед входом в дом через балюстраду. В руке нагайка, одет в мундир кавалериста, но без знаков различия. Ещё миг, и он перед нами.
- Белозёрский… Вот теперь не узнаю - другой человек. Молодец! Клавдия, проводи гостя в мой кабинет и накрывай. Как волк. Я сей момент, только обмоюсь.
И скрылся за портьерой. Хозяйка провела меня анфиладой комнатёнок в угловую круглую комнату и оставила одного. Клавдия! Григорий! Уменьшительные имена, видимо, здесь не в ходу. Вошёл мой приятель - без кителя, в расстёгнутой домашней куртке поверх полотняной рубашки.
- Ну, что удивлён? Удивляйся! Это всё не моё.
- Приданое?
- Куда там! Клавдия - дочь самого бедного генерала Российской империи. Бедный он оттого, что дочь отказалась от наследства.
- Что так?
- Мировоззрение эмансипированной женщины.
- Ладно, Гришка (наедине позволь называть тебя по-старому), не темни, рассказывай, что можешь.
Мы уселись на диванчик, поставленный в простенке между окнами напротив письменного стола. Закурили. Григорий уклоняться от объяснения не стал:
- Завод видел? Так вот, мы с Клавдией его совладельцы. Всякие пиротехнические штучки изготовляем для фейерверков. Продукция нарасхват.
- Ничего не понимаю… Вы муж и жена?
- Вроде этого. Не венчаны.
- Так дом ваш?
Григорий рассмеялся:
- Дом принадлежит владельцам завода. А знаешь, сколько их?
- Ну, сколько?
- Много. Очень много. Если всё, что здесь есть, разделить на число совладельцев, одному достанется стул, другому - ящик от комода, третьему - суповая ложка, а замыкающему этот список - ручка от двери, Понятно?
- Нет, не понятно. Если это… как правильно… да, акционерное общество…
Мельничук хлопнул ладонью по выпуклой ляжке, как бы ставя точку на этой теме.
- Хорошо, потом поймёшь. Надеюсь. Пока скажу, что занимаю сейчас этот дом, потому что исполняю обязанности директора завода с представительскими функциями.
От удивления я даже привскочил, зазвенев пружинами дивана.
- Ты! Директор! В двадцать лет? Так ты учился? Где?
- Двадцать один, - поправил сын крестьянина, сделавший головокружительную карьеру, в то время, как я, барин, и кадетский корпус не смог окончить. - Учился я в реальном, вторым вышел, да не в том дело. Мой учитель и воспитатель - Клавдия. Во-первых, за три года она сделала меня подобием интеллигента, с виду, по крайней мере. Во-вторых, там, где я прокалываюсь (а это случается нередко), она директорствует в представительском же плане из-за моей спины, как кукловод, дёргая за ниточки. Ей тридцать. Ты заметил? Это одно из её преимуществ. Что касается реального руководства производством, толковый исполнительный директор здесь же, всегда под рукой. Без него на заводе остынут печи или он взорвётся, или по миру пойдёт. Ты его увидишь. Теперь о тебе. Небось, ждёшь, не дождёшься, что я предложу тебе. Понимаю. Так вот, предложение в лоб: возглавить финансовую службу.
На этот раз я фигурально вскочил, превратив пружинное сиденье дивана в музыкальный инструмент.
- Так я же… Какой из меня финансист? Издеваешься, что ли? Я считаю плохо. Одному меня в корпусе научили - стрелять.
- Погоди, - спокойно остановил меня Григорий. - Твоё умение стрелять нам пригодится, не сомневайся. Теперь о счёте. Кто тебе сказал, что ты будешь заниматься финансами? Тебе финансовые документы и читать не придётся. Расписываться научился? Слава Богу! Вот и ставь подпись, где тебе бухгалтер укажет, а директор подтвердит. Теперь разъясню. Не бойся, что тебя подставят. Всё честно. Бухгалтерия в идеальном порядке. У нас здесь всем заправляет финансовый гений; я о нём уже сказал - исполнительный директор, он же главный финансист, он же бухгалтер. Но по очень личным причинам ему ни лица показывать на людях нельзя, ни имени своего открывать. Так что в одной ипостаси он - Мельничук, в другой - Чупская, недостойная дочь генерала, в третьей, если согласишься на наше предложение, будет Белозёрский. С другими совладельцами согласовано. Кстати, тебе интересно, какой оклад тебе назначили?
Мельничук отошёл к письменному столу, написал несколько цифр карандашом на четвертушке бумаги, поднёс мне к глазам. И поджёг листок огоньком сигареты. Догорать бросил в пепельницу. У меня голова закружилась.
- Это всё правда, что ты сказал? Никакого подвоха? Никакого воровства? Всё честно?
- Как тебе не стыдно, Андрей! Мы ведь друзья.
- Но скажи, почему другие согласились на твоё представление? Меня ведь никто здесь не знает. Притом, возраст. Не кажется ли тебе…
- Я здесь только в роли советчика. Представляла Клавдия, а ей не откажешь, у неё в организации большой авторитет, притом, по возрасту она старшая. Кличка у неё «Мама».
- Организации?
Григорий на мгновение смешался.
- Оговорился, на предприятии… Признаться, я сам был в недоумении. Когда после нашей встречи у трактира я назвал тебя, Клавдия спрашивает: «Белозёрский? Не сын ли военного хирурга?» - «Он самый, ты с ним знакома?» - «С отцом была знакома». - «Вот как! При каких обстоятельствах?» - «Много будешь знать, состаришься». Ты ничего добавить не можешь?
- Нет, - ответил я, - разве что пациенткой его была. Или генерала Чупского в полевой палатке кромсал, где-нибудь в Туркмении. Погоди, где он служил?
- Послужного списка не читал. Знаю, последнее место его службы, кажется, Петропавловская крепость. Да, точно, заместитель коменданта. Клавдия рассказывала, в ту пору у неё первый конфликт с отцом случился. Она взялась устроить побег одному заключённому, по уши в него влюбилась; только дело раскрылось. Замяли, но генералу пришлось подать в отставку.
- В какие годы, не помнишь?
- В пятый или шестой. Чего допрашиваешь?
- Да понимаешь, той зимой, с пятого на шестой год, отец в следственной тюрьме Трубецкого бастиона содержался. Не с ним ли связано дело? Спросить бы у твоей супруги.
- Э, брат, обожжёшься! Её огнём пытай, ничего не скажет. Разве что такая минута придёт, разоткровенничается. Это у Клавдии бывает, редко правда; и не перед всяким раскроется. Сложная баба. Идём, нас зовут.
Со стороны гостиной прозвенел колокольчик. Когда мы вышли к столу, «Мама» расставляла приборы. Слуг по-прежнему не было.

С того дня началось моё странное служение Маммоне. Мне вменялось в обязанность директором Гришкой… (о, виноват, Григорием Ивановичем) ежедневно являться к одиннадцати часам в особняк. Оклад позволял, не торгуясь, нанимать лихача, и я никогда не опаздывал. «Мама» выделила мне комнату рядом с кабинетом Григория, сказав, что это мой рабочий кабинет. Там стоял такой же стол, как у её гражданского мужа. Едва я усаживался за него в кресло, в дверях из-за портьеры бесшумно появлялся лысеющий человечек с пачкой бумаг мне на подпись. На вид - лет под тридцать. На лбу сократовская шишка. Сократа может быть такая выпуклость на черепе и украшала, но мой (оказалось, бухгалтер и прочая, и прочая) был похож на человека, налетевшего лбом на дверной косяк.
В первый раз он представился: Филимонов. И всё. Я догадался, тот самый «финансовый гений». Кабинет его был этажом выше. Филимонов в нём спал; туда же Клавдия носила ему на подносе еду. Я не видел, чтобы Филимонов выходил из дома днём. Однажды заметил его прогуливающимся по саду. Был поздний осенний вечер. Карлик в пальто и шляпе быстро спустился с освещённого крыльца и удалился по тёмной дорожке. Каждый из нас сам убирался в своей комнате, на «Маме» были общие места. Какие-то работники сменялись в сторожке у ворот, но в дом никто из них не заходил. Подписав бумаги, я мог катиться на все четыре стороны, что и делал с сознанием отлично выполненного долга (подпись я придумал себе длинную, оформленную с художественным вкусом, и выводил её с явным удовольствием).
Только один раз, в самом начале, Григорий провёл меня по цехам фабрики, перезнакомил с инженерами и мастерами; они по очереди ввели меня в общих чертах в курс производства картонных ракет, хлопушек, бенгальских огней и прочих предметов для «огненных потех», так любимых Петром Великим, что он заразил подданных и потомков. Объясняли толково, только мне было трудно всё сразу взять в толк. Ходил за своими провожатыми, кивал с умным видом и облегчённо вздохнул, когда рыжий совладелец решил, что его официальный финансист насыщен информацией о производстве под «белый воротничок». Я раскланялся с технической интеллигенцией и резво двинулся рука об руку с другом детства вниз по дороге на запахи кухни, где, знал, умело орудует Клавдия, чаще всего одна, но иногда с помощниками.
Время от времени ненадолго дом наполнялся какими-то молодыми людьми, мужчинами и женщинами, равными между собой по положению и постоянным жильцам ровня, судя по манере общения. Располагались, кто где; все диваны, кушетки бывали заняты, даже на полу, случалось, стелили. Разговоры между собой вели русскими словами, но на таком эзоповом языке, что я ничего не понимал. Сталкиваясь со мной, раскланивались, в разговоры свои не втягивали, я же не навязывался в собеседники, да и после исполнения своих коротких обязанностей здесь долго не задерживался.
Однажды привезли на знакомом мне кабриолете окровавленного человека, будто бы пропущенного через мясорубку. Я говорю «человека», а не труп, ибо это месиво дышало и стонало. От остатков его одежды остро пахло динамитом, уж меня-то, бывшего кадета, не проведёшь. «Мама» решительно в тот день услала меня на Мойку, велев не появляться, пока не позовут. Подождал, пока кожу заднего сиденья автомобиля не отмыли от крови, и «ямщичками обратными» выехал из лощины. Кожаные служители шумного монстра согласились дать крюк через Каменный остров. Там меня высадили. Дачу Белозёрских нашёл легко, спросив адрес «его высочества».
Старики меня пожурили, что опять пропал (но «хоть за записочки спасибо, племянничек»). Однако мой солидный вид примирил меня с ними: молодой денди - осеннее пальто (шёл уже сентябрь), котелок, брюки, перчатки, полуботинки - всё серебристого цвета. Золотая цепочка карманных часов, пушистые усики. О звании финансиста они были наслышаны от Дормидонта, успели наохаться заочно. Главное, они уверовали в моё исправление. Клановый мир был восстановлен. После обеда на террасе, осенённой багрецом и золотом осеннего сада, условились встретиться на Мойке.
Однако, как говорится, мы предполагаем, а Бог располагает. Что обо мне, простом смертном говорить, если сильные мира сего бессильны перед Провидением. В начале сентября только и разговоров было об убийстве в киевском городском театре премьер-министра Столыпина. Какое-то ничтожество Богров, то ли агент охранки, то ли социалист, то ли анархист, всадил в умнейшего человека России две пули. Пётр Аркадьевич предполагал, что ему дадут двадцать мирных лет для преобразования страны, а милый молодой человек располагал браунингом. Правда, он не Бог, а всего лишь помощник присяжного поверенного, но кто-то свыше направлял его руку. Если не Бог, то бес, из бесовской рати.

Глава шестая,
в которой я обнаруживаю себя в рядах террористов
Своё временное отлучение от кабинета в доме возле фабрики я решил использовать для поездки в родные места. Пора навестить матушкину могилку. Теперь такая возможность у меня появилась без того, чтобы залезть в дядюшкин карман. В особняке был телефон. Я позвонил из центральной станции. Трубку подняла невенчанная супруга Гришки Ивановича (фу, чёрт, то и дело срываюсь!). Изложил ей свою просьбу. «Мама» не возражала, только велела перед отъездом появиться на фабрике, чтобы подписать бумаги. Из этого я заключил, что тело с запахом динамита в труп ещё не превратилось. Только бы не в моём кабинете устроили они лазарет! В условленный день и час подъехал к административному подъезду кирпичной коробки, увенчанной на дальнем углу дымящим минаретом. Бумаги пешим ходом принесла Клавдия, одетая в тёмный, по своему обычаю, но изящного покроя салоп, в шляпке с вуалью. Да, оригинальная красавица. Не дай, Бог, влюбиться в такую! Священнодействие состоялось в кабинете главного инженера, пожилого, скучного петербуржца с бородкой клинышком, в пенсне, одетого, как мастеровой - рябая косоворотка навыпуск выглядывает из-под пиджака. Вообще, среди технического персонала и рабочих было немало лиц морщинистых, в обрамлении седины, чего не скажешь о дирекции.
Расставаясь со мной, Клавдия предупредила: быть к такому-то числу, состоится совещание совладельцев фабрики. Впредь такие съезды будут проходить регулярно, раз в месяц. Я предложил подвести даму к особняку, коляска меня ждала; суровая красавица отказалась и удивила прощальными словами:
- Поклонитесь от меня могиле. Я завидую госпоже Белозёрской. А вы… Вы становитесь похожи на Николая Владимировича. Мужайте быстрее. Впрочем, сколько мне тогда будет…
Нет, не спросила, просто сказала, думая о своём.

Будь я постарше годами, удовольствовался бы вторым классом, ехать-то до Старгорода всего ночь, а там вёрст семьдесят - и Княжполь. Но мне только девятнадцатый шёл, и я уверил себя, что главному финансисту фабрики, пусть липовому, положение велит ехать первым классом.
Без надобности нанял носильщика. Новый серебристый баул (под цвет пальто и шляпы), пахнувший свежевыделанной кожей, мог нести и ребёнок. Носильщик - Добрыня Никитич в белом переднике - аж скривился от натуги, приняв ношу из моих рук, вымаливая лишний гривенник. Я был щедр. С кондуктором тоже, когда тот постелил мне на диване в тесном купе. Отгородился от Петербурга занавеской, переоделся в ночное и сразу заснул, как только убаюкивающее застучали на стыках колёса. В Старгороде оторвал голову от подушки, откинул занавеску, но ничего знакомого не увидел и вновь заснул.
- Княжполь! Подъезжаем! - огласил кондуктор на весь вагон, моё купе - отдельно, и вновь получил на чай. На площади стоял всего один извозчик. Сам древний и лошадёнка древняя, упряжка изначально была ремённой, теперь украсилась верёвочками, узлами. Никак не соответствовал моей одёжке сей наёмный экипаж, да выбирать не из чего. Уселся за спиной возницы, просиявшего от неожиданного седока.
- Трогай! На Низы и за речку.
- К Прохорову, что ль, барин?
- Туда, туда…
Лошадёнка дёрнула, оси скрипнули. Поехали. До обеда доедем, если колесо не отлетит, если старушка о четырёх копытах в пути не падёт.
Подозреваю, время остановилось в Княжполе. Проезжаем площадь: собор, управа, каланча, околоток, синематограф, трактир, длинное здание гимназии, так и не имевшей счастья принять меня в свои стены, почтовое отделение. В дверях тощая фигура всё того же письмоводителя, таращится на меня - силится узнать, не узнаёт, я-то, в отличие от княжпольцев, изменился. Вот эта улица ведёт к дому деда (жив ли?), с облегчением принимаю решение заехать на обратном пути, заодно и Мельничуков навестить, тем более, что поворот уже проехал. Вот пыльный перекрёсток с фонарём на кривом столбе, трактир. Смотрю на окно у крыльца, неужели с тех пор стёкла не мыли! И то ли разводы грязи мозаику выкладывают, то ли свет причудливо разлился по неровной поверхности стекла - вижу я длинное, белое лицо в бачках. Вылитый Киселёв! Чур меня! Здесь граница пригорода. Кривые, ухабистые улочки пустынны. Словно избегая их вековой скуки, убогие дома отступили за кусты и деревья широких палисадников; только осенним убранством и красны. Ветхие заборы никогда не красятся, черны. Иногда мелькнёт лицо, покажется знакомым, нисколько не изменившимся, будто за эти годы никто не родился здесь, не постарел.
Наконец дрожки, с трудом одолев пологий подъём, выкатываются на простор волнистой равнины, распластавшейся под блёклым небом.
Небыстрая езда удлиняла дорогу, а моё нетерпение и того больше.
- Скажи, любезный, звать тебя как?
- Да как всех, барин, Иваном.
- А кобылу?
- Маруськой.
- Давно здесь ездишь?
- Давненько.
- Так может знаешь, в усадьбе весной барыня умерла, что внуков Прохорова учила?
- Как не знать! Затаскали меня в околоток.
- За что?
- За того, в шляпе.
- Погоди, Иван. Вот тебе рубль сверх платы. Расскажи, что знаешь. Кто таков, «в шляпе»?
- Я ж с Маруськой его, барин, чёрта бородатого, и вёз, - весело затараторил возница, обрадованный неожиданным «наваром». И дальше выложил мне всё, что я описал выше, рассказывая об обстоятельствах смерти матушки.

В Низах велел вознице править к церкви. Въехав в церковный двор, Иван выпряг из дрожек измученное животное, а работник отвёл её в стойло. В тот день и час службы не было. Батюшка увидел подъехавший экипаж в окно, вышел навстречу с попадьёй, выводком поповен и поповичей, мал мала меньше. Был отец Александр молод, благородно красив, будто священник из боярского рода, каких-нибудь Колычёвых; под стать ему попадья. Я представился, заказал панихиду и в сопровождении всего «святого семейства» пошёл на кладбище. Старшая девочка срезала в цветнике под окном родительского дома четыре бордовых розы, догнав нас, протянула цветы мне. Дорожка между могил вывела к выпуклой стене алтаря с облупившейся штукатуркой. Здесь увидел несколько вросших в дёрн серых плит, под которыми лежали Белозёрские поколения Андрея Ивановича, первого хозяина усадьбы, и его дочерей; остальные нашли вечный покой, кто где: сын родоначальника в Сибири, внук - в донном иле Финского залива. За этим господским некрополем, чуть в сторонке, возвышался холмик, дико поросший травами и цветами, с дубовым некрашеным православным крестом. На пересечении вертикального столба и средней перекладины рукой Даши было мелко написано чёрной краской:

МАРИЯ АЛЕКСАНДРОВНА БЕЛОЗЁРСКАЯ
1863 – 1911


Нет, не боль овладела мной, чего скорее всего можно было ожидать при этом первом свидании матери и сына по разные стороны небесного порога. Меня охватило горькое недоумение: неужели этот земляной горб и этот деревянный символ христиан с тремя словами и двумя числами - всё, что осталось под солнцем от моей матушки? Как это нелепо, несправедливо, немыслимо! Понимая моё состояние, женщина увела детей. Я постоял, погрустил, поцеловал имя матушки на кресте, оставил ей розы и побрёл к дому. От обеда отказался. После панихиды, собравшей много народу, наказал Ивану ждать моего возвращения. Мне хотелось одному, пешком войти в своё детство, чтобы всё увидеть на своих местах и встретиться с мёртвыми, как с живыми.
Было и очарование и разочарование. Первое я испытал, когда, подходя к мосту, увидел на высоком берегу Стривигора наш парк в красках осени, на которые тёмным силуэтом была наложена Прабабушка. Узнавалась белая, как прежде, беседка на другой, от старой сосны, стороне малого оврага, в его устье темнела кляксой заводь с каким-то новым строением над урезом воды (первый укол разочарования, но слабый). За мостом усадьба приблизилась, прикрылась Олеговой горкой. Крест на месте. Куда ему деться! Поднялся к нему - второй укол разочарования, более ощутимый: на обновлённые штукатуркой столбы при въезде в хозяйственный двор навешены кованые ворота. За канавой, опоясывающей территорию усадьбы, появился вал, уложенный дёрном. Прошёл вдоль канавы до въезда в аллею - та же картина: штукатурка на столбах, створки железных ворот. Но за ними вновь обаяние «моей старины». Вижу сквозь колоннаду деревьев зелёный фасад дома в шесть окон, белые столбы портика. Тёс на крыше заменён черепицей; необычно, но дому идёт, ничего не имею против. И направо знакомая картина. Флигелёк (спасибо Прохорову!) в прежнем виде, во всяком случае, издали. Да, при взгляде издали я много чего узнавал. Но вблизи почти всё оказывалось чужим. Даже в парке самые старые деревья Прохоров велел выкорчевать, на их местах уже укрепились молодые деревца; появились широкие аллеи, повторяя старые тропы. Спасибо, хоть так! Идти в дом совсем не хотелось. Я знал, там ничего из той жизни не найду, разве что от стен повеет родным. И ни с кем из чужих не хотелось встречаться.
Вернулся подъездной дорогой к въезду в хозяйственный двор и направился к его постройкам. Там шла знакомая мне жизнь, только более громкая и суетливая. Никого из работников Белозёрских я не встретил, а вот Даша в жёлтой кофте и широкой юбке, повязанная ситцевым платочком, вышла на крыльцо людской, будто ждала меня. Старая девушка тоже не изменилась. Думаю, она с молодых лет не менялась (опять-таки, если смотреть с расстояния). Я окликнул издали:
- Даша!
Она, начав было вытряхивать с вынесенной скатерти крошки под клювы сбежавшихся кур, замерла, стала меняться в лице, по мере того, как я приближался.
- Андрей… Андрей Николаевич? Барин! Хозя-а-а-ин!
И зарыдала, уткнувшись мне в плечо. Даже куры прекратили клёв. А работники побросали свои дела и стали создавать вокруг нас живое кольцо. Кто-то побежал докладывать хозяину о прибытии ещё какого-то «хозяина».
Я поспешил увести последнего мне родного человека моей прошлой жизни во флигелёк. Ключ от него Даша носила на шее, рядом с крестиком. Пока мы шли, компаньонка-горничная скороговоркой повторила всё, что писала мне в письме, и внесла ясность в её чернильную фразу «все вещи разбросаны». Тогда я не обратил на эти слова внимания, но теперь озадачился: что здесь искали и кто искал, и что унесли?
В матушкиной комнате был идеальный порядок нежилого помещения. Старинный портрет дедушки Владимира Андреевича при эполетах, с коком над лбом и зачёсанными на виски прядями светлых волос усиливал ощущения музея. Избранные книги в шкафу за стеклянными дверцами, заметил я по корешкам, стояли на полках не так, как принято было в нашем доме. Даша проследила мой взгляд, пояснила, извиняясь:
- После того погрома всё собрала, расставила, как помнила. Книги вот… Не знаю, правильно ли.
Этой фразой старая девушка навела меня на мысль:
- Даша, ты не помнишь, где «Пушкин»? Ну, мы когда-то говорили о той книге, в золотистом переплёте, что ты сунула Марии Александровне в чемодан, когда мы собирались в Петербург. Вы назад её привезли? «Сочинения Пушкина», жёлтая, вот таких размеров, - (я показал пальцами).
Даша задумалась:
- Что-то вспоминаю. Да, как клала барыне помню, а потом… Чемодан я не разбирала. Хозяйка сама.
- Ну вспомни, Дашенька! Это очень важно.
Я раскрыл дверцы шкафа, побежал глазами и пальцами по полкам.
- Нет, сюда я не ставила, хорошо помню.
- Так может быть, матушкин гость прибыл за книгой, а когда ей стало плохо, начал шарить, нашёл и скрылся?
Моё предположение несказанно изумило Дашу.
- Книгу!? Зачем вору книга? Он даже кошелька хозяйки не открыл.
- А тот, на привокзальной площади, с бородой? Какая у него борода?
- Обыкновенная - чёрная, из волос.
Так, ничего не добившись, я хотел было возвратиться в Низы, как на пороге появился Прохоров в стёганном шлафроке, в мягких сапогах, простоволосый, в руках костыль с золотым шаром, не для опоры, от собак, видно. Был он очень сух от лет, но чувствовалось по движению и прямой фигуре, что здоров. Поклонился наклоном головы и выжидающе уставился на меня. Я ответил поклоном более глубоким, учитывая разницу в возрасте:
- Честь имею, Андрей Николаевич Белозёрский.
- А-а, искренне рад-с. Не изволите-с к столу?
- Благодарствую, мне надо спешить. Ночной поезд. Вот приехал дорогой могиле поклониться, да сюда заглянул. Родные пенаты, память сердца.
- Очень понимаю-с.
- Я вам благодарен, за Марию Александровну, за Дашу…
- Пустое.
- И есть просьба. Тут, во флигеле, остались вещи, вот этот портрет и сабля, которые бы мне хотелось оставить себе на память. Но, видите ли, я ещё не имею в столице собственного дома. Если позволите, пусть у вас пока останутся, пока не заберу.
- О чём разговор! Сколько угодно-с. Вообще, если будете в наших краях-с, можете всегда остановиться здесь. Живите-с, вспоминайте, это душе полезно. А я вам помогу-с. В большом доме много старой мебели осталось. А что, старина, антик-с, начало прошлого века, я, знаете, уважаю старину. Портрет дедушки вашего делает мне честь.
Подумалось: а не выдаёт ли Прохоров Владимира Белозёрского за своего предка? И стало стыдно за себя, что за подленькие мыслишки лезут в голову!
- Спасибо, что отнеслись к предметам быта моих дедов с душой, и за добрые слова спасибо. В другой раз непременно загляну, а сейчас позвольте откланяться.
- Не смею удерживать, молодой человек. Доброго пути. Граду Святого Петра поклон-с.

На ночной поезд я не успел. Клячонка моего Ивана совсем выбилась из сил. Последние вёрсты до Княжполя, на подъёмах, мы шли рядом с экипажем.
Прощаясь, я дал земляку денег на покупку лошади, пригрозил:
- Смотри, Иван, Маруську корми, пока сама не околеет. Отдашь живодёру, убью! От меня не скроешься.
Мужик закашлялся от переполнивших его враз чувств, заплакал, стал креститься в знак клятвы.
- Ну, иди! Я не икона.
Времени до поезда оставалось достаточно, чтобы нанести задуманные в дороге визиты. Дед-колобок действительно не понимал, что дочь его умерла. Во мне внука не признал. Жил он под присмотром слуги из местных мещан, которого боялся и слушался. Мельничуки заглядывали к ним для порядка. Ходить было недалеко. Выйдя от деда, пересёк сад, пролез через дырку в заборе и очутился в чистеньком дворе ладного белёного домика. Старики мне обрадовались. По случаю дорогого гостя закрыли свою бакалейную лавку. Сколько сидел у них за самоваром, говорили только о Григории Ивановиче (только так родители величали сына). Я рассказывал, что мог, безбожно льстя приятелю. Уже перед самым моим уходом пришла очень серьёзная Варя из женской гимназии, глянула на меня пытливо, строго зелёными глазами. Этот гадкий утёнок с огненными, густыми, волнистыми волосами, заплетёнными в длинную косу с чёрным бантом «бабочкой» на затылке, обещал превратиться в лебёдушку (мысленно дал голову на отсечение).

В Петербург я возвратился за два дня до намеченного совещания. С вокзала заехал на Мойку, поделился впечатлениями о Княжполе, Низах, об усадьбе, удовлетворив любопытство домашних. Виконту поднёс к носу кусочек липовой коры, отковырянной от низа старого дерева на аллее, который он чаще всего орошал, задрав заднюю лапку. Пёс понюхал и завилял обрубком хвоста. Узнал. Ностальгия присуща всему живому.
Оттуда в дядиной коляске уже к вечеру добрался до фабрики. Окна особняка светились. Мои благодетели готовились ужинать. Отпустив кучера, я вошёл в прихожую, когда Клавдия спускалась с грязной посудой на подносе, накормив гениального сыча Филимонова. Григорий, в жилетке, сделал мне ручкой и продолжал кричать в телефонную трубку. С «Мамой» мы поздоровались улыбками, я проскользнул к себе, оттуда в ванную комнату и через четверть часа вышел в домашнем к столу, как всегда, накрытому в гостиной с плотными шторами на окнах. Клавдия поставила третий прибор, но Григорий влетел возбуждённый, сказал, что срочная работа, будет трапезничать у себя, и стал накладывать на блюдо всего понемножку, наворачивая мясо-овощную гору.
- Был у твоих, - заторопился я обрадовать приятеля. - Знаешь, Варюха…
- Погоди, погоди, - отмахнулся он, - не до них.
Я даже обиделся за стариков и девочку.
- Тоже мне, сын и брат! Не навещаешь, не пишешь, тебе на блюдечке подаю весточку - нос воротишь. Родственничек паршивый!
Григорий на мои слова не обратил никакого внимания; воткнул в горку снеди вилку и умчался за портьеру. Я посмотрел в глаза Клавдии, надеясь найти сочувствие своему возмущению, но она иронически усмехнулась:
- Избавляйтесь от сентиментальных заблуждений, Андрей. Они погубили вашего отца. Родной дом Григория здесь, а мы его единственная родня.
- Кто мы, сударыня? Вы - понятно. Я тут при чём?
- Родня нам все, кто бывает в этом доме. Думаю, и вы… кандидат.
Это объяснение я принял за художественный изыск.
- Ладно. И всё-таки родителей забывать грешно. Кстати, Клавдия, - (её называли только полным именем, никаких «Клав» она не терпела, а «Клавдию Петровну» презирала), - вы упомянули моего батюшку, и не первый раз. Может быть откроетесь? Сказали «А», скажите «Б» или ничего не говорите.
- Уж обиделись, юноша! - «Мама» сегодня была настроена благожелательно. - Ладно, как на духу. У меня самой с языка рвётся, поделиться не с кем. Человек вы от корня интеллигентный и благородный. Если осудите, ваше право и ваше дело. Что мне до вашего суда! Меня другой ждёт. Представьте девчонку. Формируется как личность в окружении тюремщиков и заключённых, а главный тюремщик - родной батюшка. Тут, в крепости, приходит первая любовь. В двадцать четыре года. Поздновато? Да. Долго зрела, видно, в абсолютной пустоте. Среди тех, кто стережёт, ни один не мог рассчитывать на моё чувство, я брезглива. Кого стерегут, невидимы, за редким исключением, хотя, догадывалась я, среди них мой избранник; какое-то странное убеждение, ставшее наваждением. И вот появляется он, ему за пятьдесят. Только прошёл мимо меня по коридору Трубецкого бастиона в сопровождении стражи от входной двери до камеры, поклонился - одними глазами, я сразу поняла: вот он, мой мужчина, которого я десять лет ждала. Хоть подстилку собачью у дверей его камеры расстели, всё равно два-три раза в день, не чаще, увидишь своего избранника. Каждое свидание - несколько секунд, и словом не обменяешься. Я в себе с детских лет сильную личность осознала. Среди мужиков таких нет, какой может быть только баба: через все стены пройдёт, все запоры сломает, любое расстояние в клубок смотает, само время подчинит своей воле. Не буду говорить, как мне удалось наладить регулярные, по часу, а то и больше кряду, свидания с подследственным… Да, Андрей, вы догадались… с Николаем Владимировичем Белозёрским. Знаете, славу царским застенкам накричали революционеры. Без этого революционер - жалкая фигура, не достойная подражания. Нам… Хочу сказать, им, необходимо оттеночное средство, вроде «звона кандального», «мрачных затворов» и тому подобного. Вот возьмём власть в свои руки, тогда узнаете, какие должны быть настоящие тюрьмы! Словом, нашла я ключ к «мрачным затворам», к тем, кто «затворяет». Когда услышала голос Белозёрского, когда прониклась его мыслями (что случилось скоро), влюбилась ещё сильнее. На всё была готова. Но он ничего брать не хотел, даже свободы: «Клавдия, милая барышня… - (доктор только так меня звал, Клавдия; с тех пор другие формы этого имени не признаю), - я не могу взять у вас этой жертвы. Пострадаете вы, ваш ни в чём не повинный отец, солдаты из охраны. Да и не могу я быть в бегах, оставив близких в неведении. Кроме того, побегом я признаю свою вину. Нет, оставим как есть. А с чувством своим, которым я тронут, за которое признателен, справляйтесь. И здесь я навстречу вам не пойду, я не подлец, не толкайте меня на преступление». Не думайте, юноша, будто я пребывала во власти фантазии. Восторженное состояние мне не ведомо. Я математическая машина. Каждый шаг рассчитала и расчёты десяток раз перепроверила. Собрала в голове сложный, чётко работавший механизм. Удача обязана была сопутствовать моему плану побега. Я просто влюбилась в него. Мне стало обидно, что такой прекрасный план пропадает. Два объекта любить одинаково невозможно. Чувство к Белозёрскому стало ослабевать под воздействием неблагоприятных для него мыслей. Ради кого я стараюсь? Ради «невольника чести», вбившего себе в голову какие-то этические правила, противные здравому смыслу и природе человека. Природа кричит: бойся боли, смерти; природа приказывает: бери самку! А он отказывается бояться, не желает брать из-за принципов, вбитых в его голову родителями, университетом, всем обречённым сословием. Тогда я осознала: все эти принципные, заражённые общечеловеческим гуманизмом Белозёрские и Скобелевы, не только никогда не смогут преобразовать Россию, но не имеют на это права. Потому что для социального переустройства российского общества необходимо ликвидировать всех непригодных к новой жизни, всех, кому за двадцать пять, именно нравственные и религиозные пережитки делают их непригодными, Следовательно, избранная молодёжь повязывается кровью, в том числе кровью своих родителей. Направить на это чернь проще простого. Есть приёмы управления толпой, основанные на знании её психологии. Этим способны заняться не Белозёрские и Скобелевы с их «Конституциями», а Ткачёвы и Нечаевы из Народной расправы с «Катехизисом революционера» подмышкой. Так что, если вы даже возьмёте власть при помощи армии (меня Николай Владимирович просветил), то не удержите, выпадет из рук. А достойные её ловко подхватят, ибо они знают, как управлять толпой, стихией черни. Они мастерски владеют приёмами политики, отвергающей гнилую мораль.
Клавдия, устав от монолога, сделала паузу и жадно, утоляя жажду, припала сухими губами к бокалу с красным вином. Я этим воспользовался, справившись с волнением:
- Но, согласитесь, политика вне морали несёт разрушение и смерть другим; жизнь вне добра и зла обращена на уничтожение самого себя - души и плоти. Это не мои слова, я пересказываю Достоевского.
- Догадалась, «Бесы».
- Так вы, я понял, за…
- Я сама по себе, юноша. Хоть и в организации, но автономна. Бэ-О вынуждена терпеть мою независимость, поскольку я оказываю ей определённые услуги, притом, такого качества, на какое после предательства Евно Азефа никто больше не способен. Ладно, вас я не опасаюсь, скажу. Надеюсь, о ликвидации Столыпина слышали?
- О его убийстве и кучер моего дядюшки толкует.
- Так вот, план ликвидации разработан мной. И бомба на Аптекарском острове в августе шестого года взорвалась вовремя благодаря мне.
- «Вовремя», значит успеть покалечить детей Столыпина? - вставил я, закипая негодованием. Клавдия не удостоила меня даже взглядом, смотрела сквозь стену куда-то вдаль, мелкими глотками отхлёбывая вино.
- А ещё я приложила руку к казни министров Сипягина и Плеве, великого князя Сергея Александровича. Хотите ещё примеров?
- Благодарю вас, достаточно. Если можно, ещё несколько вопросов.
- Только по порядку.
- Вы, уверен, знаете… Моего отца убили дружинники?
Клавдия на секунду задумалась.
- Те господа уложили тело на лёд и отволокли к проруби. А убит он был за несколько дней до этого. Белозёрский и вышел из ворот убитым, мёртвым. Никаких шансов у него не было.
- Нельзя ли другим языком? Я ничего не могу разглядеть за образностью вашей речи.
- Нельзя. Ещё нельзя!
- Что такое или кто такой Бэ-О?
- Боевая организация партии эсеров.
- Вкус у вас, однако, - съязвил я вхолостую.
- Это лидеры на кратчайшем пути к революции.
- Понимаю, лидеры террора. Заводик ваш - прикрытие?
- Прикрытие - бенгальские огни и шутихи. У нас другие «огненные потехи». Они стоят дорого. Плеве, например, обошёлся нам в семь тысяч золотых рублей.
- Значит, я участвую в убийствах невинных людей?
- Это как смотреть.
- Смотрю так, что обязан, будучи честным человеком, пойти в полицию и покаяться.
- Не дойдёте, вам не дадут.
- Кто?
- Григорий.
- Я его друг.
- Его единственный друг - Боевая организация. Он дал клятву служить только ей, вплоть до отказа от родителей. Притом, в полицию вы не пойдёте. Вы же интеллигент, сын либерала, конституционалиста, умышлявшего зло против монарха, внук декабриста. Это уже - порода!
- Послушайте, Клавдия, зачем я вам? Другого не нашли, который разделял бы ваши идеи?
«Мама» рассмеялась, будто заводная кукла. Её-Богу, в эту минуту я мог бы её убить, уничтожить эту зловещую отталкивающую красоту, как ядовитую змею.
- Андрей Николаич, я что, не имею права на каприз? Я ещё женщина. Не стара, красива, уверяют меня мужчины… Кроме вас. Не удивляюсь, ведь вы Белозёрский, притом, вылитый отец; и, полагаю, внутри устроены подобно Николаю Владимировичу… Знаете что, набирайтесь годков скорее, я подожду парочку лет. Ведь вы не обременены семьёй, в отличие от вашего батюшки. А соблазны вас минуют. С этого дня извольте к ночи возвращаться сюда. По городу вольны перемещаться свободно, но не забывайте, что за вашей спиной друзья из Бэ-О, лишних движений не делайте. И выезд из столицы только по решению руководителя организации. Вы меня поняли?
Холодок пробежал по моей спине. Слова Клавдии я решил повернуть в шутливое русло.
- Вы меня интригуете. Допустим, «набираясь годков» ускоренным темпом, и я потерплю «парочку лет». Но как посмотрит Григорий на продолжение вашего «каприза»?
- Да никак. Ему смотреть будет нечем. Помните того, что внесли сюда давеча в виде фарша? У него оба глаза на ниточках нервов болтались после неудачной попытки бросить бомбу. А он был нашим лучшим метателем. Следующая очередь вашего приятеля. На совещании совладельцев завода, назову так, должны вынести решение, потом, если цека партии утвердит, будем собирать Мельничука в последний путь.
- В Москву? - назвал я город не наобум, зная, что Москва ждёт императора Николая.
- Вопрос излишний.
- Так обвенчайтесь… перед этим… вы же фактически муж и жена.
- Жена Григория - Боевая организация, она же - мой муж, я уже говорила о родственных отношениях внутри нашего клана, - парировала «Мама».
- Тогда последнее. На том совещании и меня заставят голосовать?
- Вы не член партии, вы наёмный работник. После обсуждения финансовых вопросов вас попросят съездить к дядюшке на Мойку, - ответила Клавдия и, почувствовав непоследовательность в своих словах добавила. - Да, наёмный работник, но поскольку посвящены вольно или невольно в тайну, свободы действий у вас нет, пока не отпустят.
На этих словах в гостиную вышел по-прежнему озабоченный Григорий.
- Ну, я поработал, перекусил, теперь бы отужинать. О, всё съели? Молодцы!


Глава седьмая,
бросающая меня из огня да в полымя
Что было делать? Чуть ли первый раз в жизни я сдержал свой порыв броситься, очертя голову, на стены, со всех сторон враждебно обступившие меня. Я заставил себя думать, всем видом демонстрируя покорность своим рабовладельцам. Дьявольская усмешка судьбы: среди них оказался оказался наперсник детских игр, с душой, равнодушной ко всему, кроме власти над людьми с целью сделать их счастливыми по своему разумению и своими руками. И совершенно лишённая души террористка по призванию. И вот что я надумал.
У меня было три выхода из пикового положения.
Первый: отдаться в руки полиции. Ведь я ни в каких противоправных действиях не замешан, фактически стал жертвой мошенников. А то, что не обратил внимание на несоответствие своего образования и лет той должности, что мне предложили занять, то по молодости и не обратил. Отсутствие жизненного опыта помешало мне заподозрить сразу неладное, да и безденежье мешало быть разборчивым. Взрослые дяди разберутся и простят. И всё же в околоток я не бросился. Давно ходили слухи о сотрудничестве охранки с террористами. Положим, двойной агент выдавал планы организации, проваливая тем самым серию актов, а жандармы закрывали глаза на какое-нибудь убийство, даже громкое. Уж если (ходили слухи) самим Плеве пожертвовали, чтобы сохранить в тайне двойную игру Азефа, то что говорить о такой мелкой сошке, как я. В охранке решат, например, не раскрывать этого сукиного сына Гришку, который, не исключено, получает два оклада из разных касс. Нет, в такую орлянку играть я не буду!
Второй выход виделся мне через дядюшкин кабинет. Неужели действительный статский советник со связями не сможет оградить племянника от террористов, которые мстить будут исключительно из принципа: не с нами, так против нас? Увы, не сможет! Не смог же Его величество предотвратить покушение на его высочество великого князя Сергея. Титулы здесь не помеха, наоборот, приманка. Представляю, как Филимонов, сын коллежского регистратора, заглянув для верности в Табель о рангах, станет ручки потирать: угрохали-таки дурачка, моего финансового начальничка-с, сыночка коллежского асессора.
И, наконец, третий выход - удариться в бега. Но и здесь не всё просто. К босяцкой жизни я не приспособлен, а навыков к какому-либо труду (кроме изображать финансиста) у меня, повторяю, не было. Кто мне даст крышу над головой из милости? Только свои. Из своих в провинции остался сумасшедший дед. Сгодился бы и такой, но в Княжполе меня быстро вычислят. По этой причине отпадала для убежища и усадьба, где я, решись пойти по матушкиным стопам, мог бы напроситься в учителя к наследникам Прохорова. Старик вряд бы отказал, так как благотворительность в отношении к Белозерским стала, видно, его привычкой и гордостью. Притом, если вспомнить Росина, педагогом бы я был ничуть не хуже - историю и географию знал на отлично, писал грамотно, с четырьмя действиями арифметики справлялся удовлетворительно. За пределами усадьбы кандидату в наставники юных умов и душ потребовались бы рекомендательные письма. В общем, как ни шевели мозгами, в Княжпольском уезде есть для меня крыша и можно найти занятие. Но там не долго гулять мне под солнцем, как пить дать. А за его пределами я повсюду чужой, да и мало надежды, что длинные руки боевиков из организации социалистов-революционеров меня не достанут, где бы ни скрылся. Я мог бы изменить внешность: отрастить волосы, завести бороду, носить очки с простыми стёклами, но вот обзавестись чужими документами, зваться Ивановым, Петровым или Сидоровым - ни за что! Даже ради сохранения жизни. Оскорбить предков мне не позволяла честь.
За границу, что ли дать дёру? На Балканах назревает война. А стрелять я умею, только это и умею. Навещу места, где отец бывал и где его любимого Белого Генерала помнят. Вдруг миллион найду, тот, первый, что Ольга Николаевна Скобелева якобы в Болгарию увезла и была из-за него убита. Мысль о припрятанных для святого дела суммах отвлекла от тревожных мыслей. Ни в какие клады я уже не верил, но воспоминание о романтической суете, что я развёл вокруг выдуманного сокровища, согревало.

«Совладельцами» фабрики оказалось с десяток очень молодых людей разного пола (тридцатилетняя Клавдия среди них выглядела матроной). Но держались они так «бесполо», разговаривали такими грубыми и в тоже время высокими голосами, что даже разница в мужской и женской одежде не мешала причислить всех к среднему роду. Каждый из прибывших в особняк на совещание в отдельном экипаже внимательно и бесцеремонно меня оглядел с ног до головы, но ни одно из них не выразило словами или иным способом ко мне интереса.
Накануне Филимонов натаскал меня в финансовой премудрости. Да я и сам уже из любознательности, а ещё больше из-за самолюбия начал кое в чём разбираться. С первого документа, подсунутого мне под нос нашим финансовым гением, не поставил ни одной подписи, не прочитав бумаги, что вызвало, заметил, некоторое уважение ко мне обладателя сократовской шишки. К моей удаче были эти документы однотипны, так что в общих чертах я стал разбираться в деле на уровне ученика бухгалтера. Ни в кабинет Григория, где проходило совещание, ни к столу в гостиной, где поздним обедом закончился съезд «предпринимателей», Филимонов не спустился; уверен, никто из прибывших его не видел. Во, конспирация! Мой отчёт в повестке дня стоял первым. По памяти прочёл написанное в шпаргалке, и был без вопросов отпущен без наказа покинуть особняк. Поэтому до вечера гулял по саду с Виконтом.
Да, забыл сказать. После того откровенного разговора с хозяйкой, я со всеми пожитками и своим единственным (теперь единственным!) другом переселился на заводскую окраину. Себе стелил на диване, Виконту устроил «берложку» между диваном и печкой. В очередной раз убедился, что мой кобель - настоящий мужчина. Вслед за Полиной Серафимовной и Клавдию покорил. Теперь её кличка «Мама» соответствовала этому святому понятию. Она разрешала Виконту оставлять слюни на своём платье, выгуливала его в саду, хотя могла просто выпускать из дому, раскрыв дверь на террасу. Далеко бы он не убежал от того места, где хозяином пахнет; кормить собаку не давала никому, даже мне. Может быть, в этой женщине стала зарождаться душа? Эх, встреться я с этой бесовкой год назад, да подсунь ей своего пса, врачевателя сердец, как оказалось, может быть не состоялось бы покушение на премьера. Столыпин получил бы свои двадцать лет, и не было бы ни войны с германцами, ни революций! Не зря же подметили древние: камень, лежащий на дороге, может изменить судьбу империи.
Строительству планов, как избавиться от смертельной опеки боевиков, помешали события мая 1912 года на заводской окраине.
За неделю примерно до них у нас с Григорием, которого я невольно стал избегать, не вызвав в нём никаких подозрений, состоялся разговор за ужином в отсутствии занемогшей Клавдии. Я был уверен, что она посвятила своего гражданского мужа в избранные места своего монолога, произнесённого передо мной. Так и оказалось.
- Раз ты уже посвящён в наши дела, Андрей, выручай,- начал он, намазывая горчицу на ломоть чёрного хлеба после того, как выпил чашку очень сладкого чаю размером с полоскательницу (при Клавдии он не посмел бы проявлять столь извращённый вкус, ибо получил бы презрительное «плебей!»).- Необходимо сыграть простую роль в одном спектакле.
- Что, любительский спектакль? - понял я его буквально.
- Не любительский. Труппа профессиональная, но сразу несколько исполнителей выбыло, - (видя, что я всё ещё не понимаю иносказания, стал разъяснять). - Наших соседей (большой железоделательный завод) подняли на забастовку социал-демократы. Они среди рабочих силу набирают, пора их унять. Так вот, сейчас нам беспорядки объективно на руку. Но эти большевики начали либеральные позы принимать. Полиции стало известно, - (откуда у него эти сведения, мелькнуло в моей голове), - что работнички промаршируют по улицам, погорланят «долой царизм!» и разойдутся по кабакам пить за здоровье царя. Поэтому стражи порядка настроены благодушно, в оцепление станут, как обычно, без оружия.
- Прекрасно, - сказал я, - не будет крови.
- Плохо! - оценил мое мнение Мельничук. - Но не так, чтоб очень. Положение можно исправить. У них, этих большевиков, есть свои дружинники, которые вступают в дело, когда необходимо вызвать ответный огонь полиции или солдат.
- Для чего? - искренне удивился я.
- Совсем ты, Белозерский, тёмный, а ещё привилегированный класс! Народ на революцию поднимать надо постоянно, не давать ему расслабляться всякими там конституционными свободами, избирательным правом, думами и прочей чепухой.
- Это свобода чепуха? Так за что же вы, революционеры боретесь?
- За свободу, дурак! За нашу, из наших трудовых рук. Из ваших белых, с голубой кровью, она народу не нужна!
- Никто не даст нам избавленья, ни Бог, ни царь и не герой, - запел я издевательски.
- Не паясничай! Твоя служба финансам близится к концу. Филимонов выходит из подполья, а организация наша благотворительностью не занимается. Оклад необходимо отрабатывать.
- Так увольте, и дело с концом. Прокормлюсь без вас.
Григорий усмехнулся, но его усмешка была не столь зловеща, как лёгкая улыбка Клавдии.
- Ты же поставлен в известность, куда перемещаются наши отставники. Напомнить?
Я уже остыл.
- Нет необходимости… Что я должен делать?
- За понятливость хвалю. Дело пустяковое. Оденешься, как мастер, получишь револьвер и станешь, где тебе старший укажет. Вообще, выполнять будешь его приказы, как на войне. Никакой отсебятины. Скажет стрелять, стреляй! Куда покажет, туда целься. Пригодилось наконец твоё умение. Радоваться надо.
До радости мне было далеко, но некоторое облегчение испытал. Ведь не проверишь, в небо ли я палю или во врагов трудового народа - дядьку в полицейской шинели или солдатика из крестьян. Наверное, чтобы поднять во мне боевой дух, Григорий сходил к себе в кабинет и принёс известную литографию «Солдатушки, бравы ребятушки, где же ваша слава?». На рисунке Серова изображены были всадники, во весь опор мчащиеся на толпу демонстрантов.
- Вот что делают твои казаки с народом.
- Мои? Пусть будут мои. Только здесь изображены драгуны. Их в таком деле не используют, бессмысленно.
Григорий выхватил из моих рук лист.
- Казаки - не казаки, какая разница? Опричники!

Как я хотел, чтобы миновала меня чаша сия! Не миновала. В тот тёплый, почти летний день фабричного народа с бабами и детьми, всякого случайного сброда перед заводскими воротами на пустыре собралось тысяч пять. Среди них шныряли заводилы, всё больше интеллигентного вида, сытые, добротно одетые печальники трудового народа. С большевистскими дружинниками меня и ещё нескольких парней от нашей фабрики свел некто Старший за день до запланированных беспорядков. Одного из своих по имени запомнил - Саня, уж больно не рабочие были у сего боевика лицо и руки, а усики - от клоуна. Старший, бывший унтер-офицер с запорожскими усами, провёл объединённую банду от пустыря по улице и переулкам, как на репетиции, показал, где каждый из нас должен находиться с начала движения толпы, на какой сигнал открывать огонь: «Цельтесь, ребята, в ноги и в лошадей». Ближе других ко мне оказался тот самый Саня, которого то ли озноб тряс, то ли нервное напряжение. Одеться приказано было одинаково - в пальто, не взирая на установившуюся жару; пуговицы не застёгивать, во внутренних карманах держать револьверы, стрелять из-под полы, не жалея сукна. В толпе царило нервное веселье. По опыту знали, не на крестный ход вышли; будут и придавленные, и покалеченные, и синяки, и раны, и, не исключено, трупы.
- За что боремся, земляк? - спросил у словообильного от тоскливого предчувствия нагайки «железоделателя», дальновидно напялившего зимнюю шапку.
- А чёрт ё знат! За надбавку. И - долой царя! Да чтоб завод в руки пролетарьята взять, энтих хозяев да инженеров по шее.
- Зарабатываешь сколько?
Забастовщик назвал сумму.
- Ого! У нас на пиротехническом в два раза меньше. Но не бастуем. Хватает.
- Так и нам хватает, тока хочется больше. Ленин говорит: требуйте.
- А если хозяин последнее отдаст и завод закроет? Что делать будете?
- Хто его знает, в деревню назад подадимся бар жечь, землю отымать.
Тут вдруг толпа вся сразу двинулась, будто шлюзы плотины открыли, потекла по широкой, прямой, как клинок палаша, улице. Цепи безоружных городовых перекрывали боковые переулки, пропуская желающих покинуть колонну – заробевших, женщин и детей. Ворота в заборах и подъезды домов были заперты. Вдали по ходу движения стояли конные жандармы, пугали демонстрантов грозным видом. Если саженей за тридцать до них гудящий вал людской массы не остановится, жандармы на конях разомкнутся и в прорыв устремятся галопом казаки с нагайками. Их выстрелами не остановишь, а от топота копыт по мостовой, визга, свиста и гиканья толпа побежит. Задачей вооружённых дружинников, шедших в первых рядах демонстрации, было провокационными выстрелами вынудить конную жандармерию на медленном аллюре двинуться на толпу (дистанция не позволит развить галоп, даже рысь) и всосать безоружных всадников в живую, разъярённую трясину. После этого ещё можно пострелять, в кого попадёшь. Неважно, чья кровь прольётся.
Остаётся, на глаз, полсотни саженей, и свистит в пальцы соловьём-разбойником Старший. Сразу выстрел от нас, за ним как горох посыпался (перестарались ребята). Я тоже два раза саданул в зенит, чтобы потом Григорий по убыли в барабане и запаху в стволе удостоверился в моём честном служении делу социалистов-революционеров. Около меня охнула от испуга и упала баба, через неё покатились напиравшие сзади. Меня отшвырнуло в сторону и прижало к каменной ограде часовни. Сейчас раздавят. Ставлю ногу на чью-то спину, отталкиваюсь, пальцы цепляются за верх стены. Пальто на мне летнее, не препятствует подтянуться и оседлать стену. Спрыгиваю во двор часовни. Дверь в неё висит на одной петле. Часовня узкая, в три яруса. Забираюсь винтовой лестницей на самый верх. Если застукают, скажусь случайным прохожим; револьвер я потерял в свалке. Снаружи голоса толпы покрывают визг, свист и гик. Выглядываю в бойницу. Конная полиция на провокацию не поддалась, сделала грамотный манёвр, и вот уже летят на полном скаку казаки - спасайся, кто может! Мне видна главная улица и переулок, примыкающий к ней под прямым углом. Оцепление расступилось. Городовые и армейские санитары, прибывшие сюда на повозках, оказывали первую помощь раненым. За убегавшими не гнались, наоборот, им давали «зелёную улицу». Но кое-кого из толпы выхватывали, видно «старых знакомых», профессиональных борцов за счастье народное. Намётанным глазом несостоявшегося военного я определил: толпу в три-пять тысяч человек рассеяли довольно легко казаки, конные жандармы и пешая полиция, каждых по взводу или того меньше, всего человек сто. Да, у Скобелева был резон рассчитывать на армию. Ей не всегда и оружие требуется.

Моё боевое крещение подтвердили и однополчане, и Старший. Все оказались целыми. Царапины не учитывались, поэтому, наверное, высоких наград не было. Подозреваю, что каждый из нас, пальнув наугад, нырнул в какое-нибудь укромное местечко (люди ведь опытные) и там переждал «отход на заранее заготовленные позиции». Григорий, довольный собой (нашёл мне дело) и мной (оправдал его доверие), дал мне увольнительную для визита к дядюшке и тётушке. Всё, с меня хватит, решил я по дороге на Мойку, пан или пропал. Больше позорить себя, весь род Белозёрских такой подлой работой не стану. Сегодня же приму решение, куда направить стопы, лишь бы прочь от берегов Невы.
Разумеется, об изменениях в моей служебной карьере и участия в военных действиях на заводской окраине столицы Белозёрским я не рассказал. Направление разговору в гостиной после дядюшкиного обеденного сна дало письмо Анны Мельничуковой, доставленное на Мойку днём раньше. Бакалейщица сообщала о кончине моего деда и просила приехать для вступления в наследство домом. Сие известие печали не вызвало Старики изобразили на лицах скорбь, через минуту стёршуюся, когда я прочитал письмо и перевёл глаза на них. Поговорили о том, о сём, коснулись истории рода, нашего и Полины Серафимовны. Василий Владимирович, нарожавший со своей избранницей выводок дочерей, посетовал, что Бог доверил одному мне передать фамилию дальше, по еще невидимым ветвям генеалогического древа. Не помню, чтобы он когда-либо вспоминал о своей давно умершей родительнице, минусинской мещанки. А тут вдруг после вечернего чая презрел снобизм, всплакнул, вспомнив «маменьку» Прасковью Никаноровну.
- Титовы в Минусинске коренными были. Как острог Миньюсинский переименовали в город, так и прибыли туда из Новгорода Великого. Сказывали, родитель маменьки торговлей с абаканскими татарами промышлял, прасолом был, потом Титовы захирели, упростились.
- А что, дядя, бабушкины родичи живут ещё там?
- Не сомневаюсь, целое племя их было, вся улица - Титовы, так и называлась: Титовская, хотя на плане - Подсинская.
Едва Василий Владимирович произнёс эти слова, я заторопился в постель, сославшись на усталость. Мне захотелось скорее обдумать спасительную мысль. Я сразу я ухватился за неё.


Глава восьмая,
подтверждающая, что из безвыходного положения выход всегда найдётся
По возвращении в свою тюрьму (иначе не назовёшь), застал я хозяев моей жизни за ритуальным, с недавней поры, обменом словесными ударами в прихожей, у лестницы. Клавдия, видно, собиралась подняться к себе, поставила ногу на нижнюю ступеньку; тут её партийный муж перехватил. Он наскакивал на боевичку короткими, быстрыми, частыми словесами. Она уверенно их отражала холодным, лишённым эмоциональной окраски голосом и сама наносила бурлящему негодованием Григорию редкие удары, неизменно достигающие цели. Неизвестно, чем бы закончился поединок. Я поспешил вмешаться, так как в тот день оба они нужны были мне живыми.
- Простите, друзья мои, вынужден нарушить ваше милое воркование. Дело моё не терпит задержки, - (участники ристалища умолкли и уставились на меня: Клавдия бесстрастно-выжидательно, Григорий с раздражением в рыжих глазах). - Мне нужен отпуск. Случилось несчастье. В Княжполе скончался дедушка, требуется моё участие в передаче имущества законному наследнику.
С этими словами я протянул Клавдии письмо. Она глазами брать отказалась, моя протянутая рука повисла было в воздухе. Но Григорий перехватил конверт, вынул исписанный его матерью лист серой бумаги, пробежал глазами карандашные строчки.
- Возражаю. Решительно! Мы не можем в эти дни тебя отпустить.
Я решил не уступать, хоть трупом лягу. Сейчас, главное, не кипятиться.
- Вот что, Григорий… Иванович, ваша власть надо мною имеет предел. Рабство даже в Соединённых Штатах отменено. Я у вас деньги свои отрабатываю, слово, данное хранить секреты организации, не нарушаю, хотя не член партии. Так что не забывайся, не смей мне даже иносказательно угрожать. Стрелять я, повторяю, умею, во всяком случае, лучше тебя. Пока твои боевички меня настигнут, успею посчитаться.
Пока я говорил, как полагал, веско, мой приятель (отмечаю, бывший) превращался в соляной столб. Только красные радужки глаз ходили туда-сюда от Клавдии в мою сторону и обратно.
- Пусть едет, - нарушила молчание «Мама».
Соляной столб подал признак жизни:
- Сколько тебе требуется времени?
- Недели две… Нет, три, - поправился я. Ведь мало было уйти от погони, надо было затаиться, замаскироваться на месте, когда начнутся поиски сбежавшего поднадзорного Боевой организации партии эсеров.
- Хорошо, три. Так и отмечу.

Я знал, что, забирая с собой в поездку Виконта, вызову подозрения Григория, но бросить друга навсегда не мог. Так и получилось. Садясь в поезд на Витебском вокзале, заметил знакомое лицо, прошмыгнувшее в соседний вагон. Вспомнил: дружинник из фабричных, кажется, Саня. Теперь он был одет как мелкий служащий столичного департамента, и этот наряд больше подходил ему, чем косоворотка навыпуск и картуз мастерового. Бритое лицо украшали усики, определил я, «а ля кайзер». Приметная особа. Мысленно Кайзером его и назвал. Григорий, видно, не собирался скрывать, что устроил за мной слежку.
Трудным было расставание с петербургскими Белозёрскими. Они хотя и большими занудами были, но по-своему полюбили меня. И я к ним привязался. Пришлось раскрыть им моё тайное намерение после Княжполя в Петербург не возвращаться.
- Засиделся я здесь. Никаких перспектив. Должность моя на фабрике упразднена. Встретил на днях однокашника по корпусу. Он на три класса старше меня был, уже закончил юнкерское училище, зовёт с собой за границу.
Тётя всплеснула руками.
- Какую ещё такую заграницу? На какие деньги?
- Денег не потребуются, ещё мне заплатят.
- Да объясни, наконец, - рассердился дядя.
- Хорошо. Только прошу вас, никому ни слова, даже моим кузинам. Не мой секрет, подведу товарища, если откроется, куда мы подались... На Балканы, точнее, в Болгарию собираемся.
- Что там?
- То, что русские недоделали при Александре Николаевиче в семьдесят восьмом году.
- Воевать?! - всполошилась Полина Серафимовна. - И не думай! Убьют.
Василий Владимирович неожиданно взял мою сторону:
- Да погоди ты, Поля! Накаркаешь. Андрей взрослый мужик, ему дорогу выбирать. Военной стези и так не избежит. Пусть пороху понюхает. Это хорошая школа.
С Мойки я поехал на вокзал в отличном настроении. Самые необходимые вещи в дорожном сундучке, все деньги при мне, в ногах Виконт. По дороге остановился у Телеграфа, послал срочную на имя Ивана Мельничука: «Выезжаю, срочно ищите покупателя на дом, согласен на половину цены».
Назвав Балканы конечным пунктом своего пути, я, разумеется, безбожно врал: никакой однокашник ничего мне не предлагал. Обман понадобился для того, чтобы несдержанная на язык Полина Серафимовна проболталась о моих планах дочерям, а сдержанный, но доверяющий своему слуге дядя поделился «секретом» с Дормидонтом. Этого было достаточно, чтобы в конце концов слухи достигли особняка в лощине. Пусть ищут на Балканах! Единственная в этой мистификации правда, о которой летом я не подозревал, - это Балканская война. Она разразилась в октябре того года. Выходит, я накаркал.

В Княжполе задержался ненадолго. Бакалейщик Иван сам выложил наличными половину реальной стоимости дома с двором, пристройками и садом. Удачное дельце. Документы оформили в городской управе за день, отблагодарив расторопных в предчувствии дополнительного заработка чиновников. Теперь я был богат, очень богат в собственном мнении. Если не шиковать, то года три можно не заботиться о рубликах, поступить на учёбу. Ну, ладно, это потом, сначала необходимо найти тихую гавань и бросить якорь.
Варя, в платье гимназистки, в шляпке, с солнечным зонтиком подмышкой, держала на поводке Виконта у кладбищенских ворот, пока я ходил к свежей могиле отдавать долг усопшему деду. Потом двинулись втроём на привокзальную площадь. Я опять про себя отметил, что девушка выглядит старше своих четырнадцати, все шестнадцать можно дать. Взрослости придавал ей очень серьёзный, проницательный взгляд зелёных глаз. Варя досказывала мне уездные новости, что не успела выложить или забыла её мать. Так я узнал о неожиданном замужестве Даши. Соблазнил её цепями Гименея слуга Прохорова, мужчина в летах, крепкий, во всех отношениях положительный. До встречи с горничной-компаньонкой обедневшей барыни женат не был, слыл жёноненавистником. Чем-то Даша изменила его взгляды на слабый пол. Не ведомо, как насчёт сердца, руку он ей предложил и, после согласия и венчания, увёз в неизвестном направлении, так как закончился срок его контракта, а продолжить его старый слуга не пожелал. Так больше не увидел я Дашу, мою вторую маму. Где её могила?
Ещё новость: Прохоров нанял настоящего садовника, обрусевшего немца, а может быть француза, фамилия странная, не запомнишь. Сейчас парк вообще не узнать (меня это совсем не обрадовало). Может быть, и не запомнился бы этот отрывок из устного повествовании Вари, но она добавила, что садовник - из пациентов доктора Белозёрского, в усадьбе бывал часто; он поразил тогда девочку какой-то странностью, какой - она не запомнила, но ощущение осталось.
- А сейчас он каков? Опишите, барышня, в двух словах.
- Небольшой, по плечо вам; борода большая, из-под глаз растёт, и совсем чёрная, с седыми волосами. Так странно смотрит, аж жутко. Мы с маменькой приезжали в Низы на панихиду по Марии Александровне, видели его там.
Борода! Большая и чёрная! Я вспомнил рассказ возницы, надо бы найти его и ещё раз расспросить.
За разговором подошли к вокзалу. Посмотрел в сторону трактира (в Княжполе этих заведений больше, чем летних театров, синематографов, церквей вместе взятых) - стоит мой Иван, ждёт случайного седока. Дрожки у него старые, а впряжена молодая, мелкая кобылка гнедой масти. Подошли незаметно сзади, я как рявкну:
- Признавайся, негодяй, где Маруся?
Иван живо обернулся, не выпуская из рук вожжей и кнута.
- Барин! - (серое лицо его сморщилось, как старый чулок, из которого высыпали гривенники. Такая улыбка). - Дык де ж ей быть? Дома стоит, кушает. Так сичас и поедем смотреть.
- Верю. Сичас, - передразнил я его, - мы поедем в Низы.
Виконт без моей команды запрыгнул в экипаж, стал обнюхиваться.
- Прощайте, Варя; надеюсь, ещё свидимся.
В сердце вдруг кольнуло: почему ей сейчас не шестнадцать! Ей-Богу, увёз бы!
- Счастливого пути вам, Андрей Николаевич. Долгий, видать, он у вас будет.
Я поразился прозорливости девушки, почти подростка, не нашёлся, что сказать, и махнул вслед за собакой. Обменялись улыбками, и Варя пошла в сторону дома, не оглядываясь. Иван стал разворачиваться к улице, выводящей на низовскую дорогу.
Тут по площади заметался человек в длиннополом сюртуке, в летней шляпе, останавливая проезжавшие повозки. Возницы в знак несогласия делали характерное движение головой и следовали своим путём. Мне стало искренне жаль моего преследователя. Сходя с поезда, я потерял его из виду, но утром следующего дня, выйдя на крыльцо дедова дома, увидел прогуливающимся с видом опытного сыщика по тротуару противоположной стороны улицы. Он напоминал мне балерину, которая, вращаясь, как юла, держит лицо направленным на одну точку. Выглянул в окно из управы, и здесь Кайзер, внимательно изучает афиши синематографа. Подходим к воротам некрополя, а усики уже за ними, скорбят над вросшей в землю плитой какой-то лет двести тому назад забытой старушки. Совершенно глупое желание позабавиться овладело мной.
- Эй! - закричал я, вскакивая во весь рост в дрожках и махая рукой. - Господин! Пожалуйте в мою карету. Мне сдаётся, нам по пути.
Кайзер прекратил свои метания, огляделся по сторонам, не кого ли другого я подзываю.
- Да, да, я к вам обращаюсь, господин в шляпе. Прошу разделить со мной экипаж. Вдвоём в пути веселее.
Он медленно, нехотя подошёл, всем своим видом выдавая досаду.
- Прошу рядом с нами. Пса не бойтесь. Это порода мирная, без команды не бросится.
- Вы уверены, что нам по пути, господин?..
- Правильно догадались, я тот самый Андрей Николаевич Белозёрский, которого вам вменили в обязанность опекать до возвращения в Петербург. А раз так, чего прятаться друг от друга? Можете меня называть просто Андрей, ведь мне только зимой двадцатка стукнет, а вы старше. Горю нетерпением узнать, как вас кличут, а то какое-то одностороннее знакомство получается.
Кайзер в растерянности полез в экипаж.
- Филипп, - придумал на ходу, так как старший дружинник, помнил я, звал его Саней.
- Очень приятно, Филипп… как по батюшке? Запамятовали? Не успели придумать? Буду звать вас Филипп Филиппович или просто, по родному, Филиппыч. А Саня, полагаю, это партийная кличка?
Мы уже тряслись по булыжной мостовой. Я не унимался, мой спутник сидел, сыч сычом. Даже Виконту стало его жалко, он лизнул руку незнакомца, сжимающему до белизны в косточках пальцев ручку баула.
- Знаете, Филиппыч, задали вы мне задачу. Как честный человек, преданный делу, я обязан доложить руководству об отвратительной постановке слежки в нашей организации. Притом, что мне крайне неприятно, выводы свои я сделал, наблюдая за вами от Витебского вокзала. Отвратительная работа, простите за откровенность!
Кайзер Саня заволновался, выдавая дрожанием рук своё состояние, пот выступил у него на лбу.
- Не делайте этого, умоляю вас. Они же меня уничтожат, они безжалостны, за любую провинность - смерть.
«Э, брат, да ты труслив, - злорадно подумал я. - Что ж, извлечём из сего факта пользу». И сказал вслух:
- Ладно, я подумаю. Всё будет зависеть от вашего поведения. Пока живите.
Филипп Филиппович благодарно всхлипнул.
- Как мне вас представлять моим знакомым? Шпионом? Так от вас шарахаться станут, ни в один дом не впустят. Кстати, кто вы по прежней жизни, до того, как записным террористом стали? Отвечайте честно!
- Актёр, - неохотно отвечал Саня, скосив глаза в сторону.
- Служитель Мельпомены? Провинциальный гений! Напомните-ка ваше сценическое имя. Давно в театры не заглядывал.
- Алмазов, - (в его глазах промелькнуло что-то вроде гордости, я подумал, что не врёт).
- Скромно, но со вкусом. А в миру? Жеребцов? Титькин? Бульбенко?
- Иванов.
Я притворно вздохнул:
- Опять врёте: Филипп Иванов. Представьте, захочу я за упокой вашей души свечку поставить, Боженька заглянет в списки: нет такого. И прямиком вас - в ад, за нарушение заповеди. Впрочем, там вас давно ждут.

Мой морально раздавленный (тешил я себя) спутник поневоле оставался под присмотром Виконта в дрожках, пока я беседовал с отцом Александром в низовской церкви и ходил с ним к могиле Марии Александровны. Там обрисовал на словах в общих чертах, каким бы хотел видеть надгробный памятник, и передал священнику необходимую для его установки сумму из денег, вырученных за дедов дом.
Оставалось заехать в усадьбу. Я принял твёрдое решение покинуть родные края, больше того, исчезнуть из России надолго, может быть навсегда. Так что чувствовал потребность в прощании с землёй предков, с домом над Стривигором, с парком, превращённым, по словам Вари, в новое чудо света стараниями загадочного садовника. Кстати, увидеть его, опознать в нём пациента врача Белозёрского, понять, чем так поразил он Гришкину сестру, хотелось мне не из простого любопытства. Мне не давала покоя тайна чёрной бороды.
Была ещё одна причина, заставляющая меня всё оттягивать тот момент, когда я резко изменю направление своего движения. Это две пары глаз - Григория и Клавдии, - следящие за мной отнюдь не из петербургской дали, сейчас вот - с расстояния полсажени. «Довесок» к моему багажу в виде Филиппыча (он же Саня) очень затруднял маневр. Допустим, я от него оторвусь, так он сразу шифрованную телеграмму даст в Петербург. Люди Боевой организации станут на всех железнодорожных узлах: дело не в значимости моей личности (какая значимость!), а в принципе: и мышь не выпускать, если она способна нагадить на пути партии. Моему соглядатаю необходимо рот заткнуть и руки связать минимум недели на две. Потом я буду далеко, очень далеко. Но как? Может быть, родная земля поможет решить эту задачу? Во всяком случае, утро вечера мудренее…
Следующее утро мы с моим стражником встретили во флигельке. Прохоров, коротавший лето в одиночестве (дети и внуки уехали в Ялту), приезду гостей был рад. Филиппа Филипповича я представил заводчику как молодого археолога, интересующего Олеговой горкой. С «актёром» я повременил, так как ближайшая сцена находилась в уездном центре. Для ночлега «археолог» выбрал Дашину каморку, дверь взял изнутри на задвижку, запасшись ночной вазой из собрания антика на чердаке. Я улёгся на матушкиной софе под портретом поручика Белозёрского. Текинской сабли на ковре и Виконта в ногах, решил я, достаточно, чтобы встретить наёмного убийцу, если таковым окажется мой сосед.
Ночь прошла без стрельбы и сабельных ударов под собачий рык в поддержку хозяина. Я спал плохо, взволнованный воспоминаниями; настроение моё разделял четвероногий уроженец этих мест. Судя по поведению пса, в его памяти сохранился особый букет запахов и образов правобережья Стривигора. Едва рассвело, я выпустил его наружу, оставив дверь открытой. Бедный Саня, мне казалось, вообще не спал, из-за фанерной двери доносилось дыхание человека бодрствующего и частый звон струи в фаянсовую стенку сосуда. Тут у меня начал вызревать дьявольский план подсунуть «археологу» клад, чтобы под ногами не путался.
Щёлкнула задвижка, и в дверном проёме обрисовалась мелкая фигура моего временного сожителя в неглиже, с лицом, измученным бессонницей. Попросил сигарету, вышел через коридорчик на крыльцо, уселся на ступеньках. Через раскрытые двери я мог видеть его со спины. Вдруг плечи его затряслись, послышали отрывистые сдавленные звуки. Пусть поплачет, облегчится, мешать утешениями не стану. Занялся туалетом.
Когда умытый, причёсанный, одетый вышел из флигелька, актёр всё ещё плакал в стадии затихающего финала. Играет? Не похоже. Мне стало жаль его. Так жаль, что перешёл на «ты».
- Что, Саня, плохо?
Всхлипывания прекратились. Боевик поднял заплаканное лицо с колен.
- Жизнь проклятая! Ничего у меня не получается. Сыграл «кушать подано», вот и весь успех. Думал посвятить жизнь народу, служить приходится рыжему дьяволу и его суке. Куда податься? Не дадут даже в монастырь уйти, всюду настигнут.
Он был искренен, сомневаться не приходилось. Так может быть, если не появится никакой возможности оторваться от него и не дать ему поднять тревоги, то прихватить его с собой? Конечно, хлопот прибавится, и самая изнурительная из них - всё время быть настороже, не сводить глаз с «компаньона», но иного выхода я не вижу. Придётся рискнуть.
- Погоди, Сань. На тех, о ком ты говоришь, свет клином не сошёлся. Что-нибудь придумаем.
Неудачник пытливо посмотрел на меня - не шучу ли. Выражение тревожного недоверия в его глазах исчезло. Он смотрел на меня преданно, точно как Виконт. Опять мелькнула беспокойная мысль: неужели играет? Нет, уж больно хорошо, куда ему, актёришке Алмазову. Но если и так, обратного хода у меня нет, слова вылетели, а в них намерение прозвучало недвусмысленно. Теперь только вперёд. Быстрота, глазомер, натиск! Взбодрившийся было Филиппыч опять поскучнел.
- Ничего не выйдет без денег. Деньги нужны.
Это замечание рассеяло мои сомнения. Значит, желание покончить с жизнью революционера-подпольщика у моего неудачливого стражника серьёзно, раз его волнуют наши финансовые возможности передвигаться по стране, таиться, покупать убежище, откупаться от преследователей и излишне любопытных, городовых, например.
- Как раз с этим проблемы нет, - уверил я его. - Притом, есть надежда (правда, небольшая) пополнить кассу.
Алмазов не стал скрывать предельной заинтересованности, что мною было воспринято как подтверждение его искренности. Тогда я вдохновенно и очень правдиво (тема-то мною была разработана во всём художественном совершенстве приключенческого романа) рассказал историю Олеговой горки, живо описал обстоятельства находки наполеондора и ещё живее - лодочную прогулку трёх искателей сокровищ по Стривигору, которая завершилась обещающим стуком багра по крышке сундука под слоем ила в речной заводи. В заключение сказал:
- Мне понадобится несколько дней, чтобы покончить с хозяином спор об остающемся здесь имуществе Белозёрских, - (это я придумал, чтобы потянуть время и лучше присмотреться к своему славному товарищу, как в известной сибирской песне о беглецах). - Поскольку ты представлен мною археологом, наймём мужиков и поставим их на раскопы - под горкой и выше по течению речки, у брода. Чем чёрт не шутит! Да не беги! Оденься сначала. Видишь, дворовый мальчишка от Прохорова тащится звать на чай.
Мой нетерпеливый «археолог» поспешил в дом к тазику и кувшину. Я, довольный собой, остался ждать медлительного мальчишку. Вдруг мне показалось, что за мной наблюдают. Я ощутил щекой что-то вроде лёгкого дуновения, передавшего мне немой возглас, всплеск с чувством выраженной мысли. Резко повернулся в ту сторону. В кустах смородины, подковой охватывающих флигелёк, находился одетый в блузу мужчина лет тридцати пяти-сорока, небольшого роста, смуглолицый и черноволосый, со смоляной, в серебряных нитях, бородой.
Чёрная борода!
Взгляды наши встретились. Мне показалось, что я уже встречался с этим человеком. Но где? Когда? Напряг память. Несомненно, это лицо мне знакомо или похоже на лицо другого человека, которого я знал когда-то. Странное выражение тёмных глаз! Постой, постой!.. Нет!.. Не проще ли спросить?
Чтобы подойти к садовнику (а судя по кривому ножу, который «незнакомый знакомец» держал в руке, это был садовник), мне надо было повернуться к нему спиной, спуститься по ступенькам и обойти террасу. Пока я делал это, садовника и след простыл. Вот досада! Ладно, никуда он не денется, встретимся позже. Жаль, Виконта рядом нет, он бы след взял. Кстати, куда запропастился пёс? Видать, на хозяйственный двор умчал. Там его, ещё щенком возле людской прикармливали. Запомнил, каналья.
Из дому вышел мой… теперь уже кандидат в единомышленники, умытый, одетый и причёсанный, с совершенно иным выражением лица, чем видел я его последние дни - какой-то вдохновенный, уверенный в себе, будто крупно выиграл в лотерею. Даже длиннополый сюртук его сам собой разгладился, а усикам мог бы позавидовать сам кайзер Вильгельм, так лихо они закручивались под раздутыми ноздрями. Наконец подтащился к крыльцу мальчишка с официальным приглашением хозяина усадьбы к чаю.
- Беги! - отправил его назад Алмазов барским жестом руки. И мне укоризненно. - Андрей Николаевич, не оставляйте свой баул открытым. Из него пачки кредиток торчат просто вызывающе. И вообще, советую дверь запереть.
Он был прав. Я вернулся в дом, закрыл баул, беспечно распахнувший свой никелированный зёв, и, спрятав его под софу, вышел к Филиппычу.
- А двери?! Дайте-ка мне, - (он решительно повернул ключ в скважине врезного замка, вынул его, повертел в пальцах и опустил себе в карман). - Так будет надёжней. Вы преступно рассеяны, Белозёрский.
С этой минуты мы вновь перешли на «вы». Я не стал возражать. Вообще, принял решение больше не разговаривать с ним издевательским тоном. Алмазов вновь продемонстрировал верность общему делу, а таким делом, общим для нас, был побег от всевидящего глаза, от всеслышащих ушей. За чаем, улучив минутку, я просил Прохорова содействовать господину археологу, Филиппу Филипповичу Иванову, в проведении предварительных работ на Олеговой горке и в том месте, где части Великой Армии переходили Стривигор (есть сведения, что там неаполитанцы оставили какой-то груз. Я сослался на пушечку, что продолжала сторожить вход в господский дом и, разумеется, на незабываемый наполеондор).
- Что от меня-с требуется? - отозвался заинтересованный заводчик, одевший к завтраку фрак со звездой, требующий обращения к принимающей гостей стороне «Ваше превосходительство».
- Выделить рабочих на неделю. За ценой не постоим.
- Это лишнее-с, я рад содействовать господину профессору. Русское купечество видит в поддержке отечественной науки свой долг.
Я счёл момент подходящим, чтобы задать с утра вертевшийся на моём языке вопрос:
- Вижу, ваше превосходительство, вы в нашей лесной стороне и парковое искусство решили поднять на невиданную здесь высоту. Откройте, что за кудесник творит в усадьбе чудо?
- А, вы о моём садовнике-с? Петька, живо гони в сад, зови сюда Прюмиха.
Петька, тот самый мальчишка, что приходил за нами, вернулся через четверть часа один.
- Нема немца ниде, сказывают, в город поехал.
Прохоров руками развёл.
- К вечеру вернётся.
У меня зародилось сомнение: вернётся ли! Сомнение укрепилось, когда садовник не появился и к ужину. Утром явился к хозяину работник, возивший садовника в Княжполь на двуколке. Прюмих запиской предупреждал Прохорова, что поехал поездом в Старгород на встречу с знаменитым козельцем Мичуриным, который прибыл в их губернию по приглашению садоводов-любителей. Встреча обещает быть полезной. Об этом сообщил гостям за завтраком хозяин, добавив:
- Пусть себе встречается, с кем хочет. На пользу.
«Ладно, борода, я тебя всё равно подкараулю!» - подумал я. Не удалось. Садовник как в воду канул. Хозяин уже в полицию обратился. Там, подозреваю, только посмеялись: встреча садоводов-любителей с знаменитостью? Ну, переместились в другое место. Россия велика. И на Камчатке сады цветут. Вернётся ваш садовник, как деньги закончатся.
За минувший день мы с «господином профессором» успели расставить выделенных Прохоровым и нанятых в Низах мужиков по участкам. Надо было не давать моему «компаньону» ни минуты отдыха. Ведь если он ведёт двойную игру, ему необходимо время, чтобы строить козни против меня. Я вынудил его мотаться на лодке между бродом и горкой несколько дней кряду. Другой бы плюнул на эту затею, да и артист вряд ли долго выдержал бы такой распорядок дня. Только какие-то весёлые подземные божества сразу подсунули на лопату шурфовщика затёртый серебряный динар у подошвы горки, а рабочие вытащили из затона дубовую крышку ящика (не в неё ли стучал Росин багром?). Попробуй, останови теперь моего охотника за сокровищами! Гребля против течения его выматывала, но объезд через Низы удлинял путь в пять раз, тем более, что всадником «господин профессор» был никудышным, а Иван по моей просьбе вёз так, что всё проклянёшь на свете, пока доберёшься от усадьбы до брода и вернёшься обратно.
Поясню: Иван с упряжкой остался при мне за подённую плату. Особенно я его не гонял, так что мужик был доволен, считал меня своим благодетелем, ниспосланным свыше за его праведную жизнь (табачником он не был, спиртного не употреблял). Его присутствие в боевом состоянии повсюду, куда бы мы не пошли с «археологом», надоумило меня сделать генеральную проверку истинным намерениям последнего.
Выбрав перед сном момент, я обратился к нему с просьбой:
- Филипп Филиппович, не в службу, а в дружбу: завтра здесь будет нотариус, - (действительно, узнал я ненароком, Прохоров ждал нотариуса по какому-то своему делу), - необходимо исполнить волю моей покойной матушки относительно остатков её имущества, никак не могу отлучиться. И завтра же жду важнейшее письмо от дядюшки. Прошу вас съездить в Княжполь; заглянете на почту и - обратно. Не задерживайтесь. Я обещал вам «что-нибудь придумать». Уже придумал. Дело верное. На днях начинаем движение.
- А как раскопки? - озадачился главный копатель: а вдруг в его отсутствие блеснёт под лопатой золотая монета!
- Объявим выходной. Твои кроты, чай, с ног валятся.
На таком условии «господин профессор» охотно согласился. Он первый нуждался в отдыхе. Накануне в отсутствии свидетелей я помахал перед носом Ивана сторублёвой бумажкой:
- Это тебе завтра за работу. Работа же такая: отвезёшь барина в уезд, к почте. Стань так, чтобы видеть в окно, чем он там занимается. Это легко, стойка у окна. Определишься со временем, скоро ли выйдет или замешкается. Дальше, если Алмазов куда-то ещё зайдёт, всё запоминай: какая вывеска (грамотный? Хорошо!), сколько там примерно пробыл, что вынес. И торопи его всё время, мол, господин Белозёрский велел не задерживаться, возвращаться скорее. И главное: если зайдёт на телеграф, бросай его там, гони во всю мочь сюда. Всё понял? Ну, смотри, десять шкур спущу, если что сделаешь не так или проболтаешься.
Иван только молча облизал губы и сглотнул воздух. Потерять десять шкур ему было не так страшно, как сто рублей - его почти годовой заработок.
Возвратился мой артист (он же профессор археологии) скорее, чем я его ждал, очень огорчил отсутствием письма от дядюшки. Отделавшись от него, с пристрастием расспросил Ивана. Нет, барин только на почту зашёл, в сторону телеграфа не посмотрел. Вышел моментально (Иван по его словам, только один раз высморкался, сморкался же он беспрерывно, потому и был столь сух - вся жидкость уходила через нос), вскочил в дрожки, на выезде из города велел остановиться возле трактира, где стоя пропустил стопку (видно было через раскрытые двери) и всё торопил: скорее, скорее.
Что бы я выгадал, если бы верный возница прискакал без Алмазова, оставив его в здании, где размещался телеграф? Ну, во-первых, подтвердились бы мои подозрения: артист играет лучшую свою роль. Во-вторых, я смог бы, правда, выгадав всего несколько часов, исчезнуть в неизвестном направлении. Неизвестном для соглядатая. Я знал путь через Чёрный лес к железнодорожной станции следующей за станцией Княжполь по южной ветке. Небольшой крюк, делаю пересадку на поезд Смоленск-Москва. Это был даже не просёлок, а заполненная водой мочажин тележная колея. Молодая лошадка Ивана одолела бы её. Вариант не ахти какой, да другие были ещё хуже. Я так к нему внутренне подготовился, что даже разочаровался, когда Саня продемонстрировал чистоту своих помыслов.
Прошло ещё несколько дней. До того дня, что определил мне Григорий, оставалось всего ничего.
- Завтра, - сказал я Сане через раскрытую дверь между комнатой и каморкой, когда мы готовились ко сну. Шорох в каморке прекратился. Понятно, ошарашен артист. Вдруг спокойный голос:
- Хотелось бы подробности.
Углубляться в подробности я, понятное дело, не хотел. Хватит моему незваному напарнику и этого.
- В стратегию, мой друг, вы посвящены, а вопросы тактики, говаривал Суворов девятнадцатого века, не предрешаются, а решаются на поле боя. Бой завтра. Спокойной ночи.
Ту ночь мы, как и первую в этом доме, не спали. Виконт тоже вёл себя беспокойно, за компанию. Утром он, в отличие от всех предыдущих дней, к людской не побежал, остался со мной, ходил следом. Саня к чаю не притронулся, не спускал с меня вопрошающих глаз. Я отсчитал ему денег.
- Расплатитесь с людьми, скажите, на следующий сезон раскопки продолжим, а пока Академия наук работы сворачивает. Впрочем, последнее для Прохорова, скажу ему сам, заодно прощусь за двоих. Идите к лодке. Я с Иваном буду загружаться. Сбор в четырнадцать часов, не задерживайтесь.
Алмазов неохотно направился через парк к затону, где Прохоров оборудовал лодочный причал. По списку, составленному мной заранее, я отобрал вещи, которые необходимы в дальнюю дорогу для двоих молодых мужчин. В дополнение к двум личным баулам довесок получился небольшой. Тщательно пересчитал деньги (однако, уплывают!); несколько пачек рассовал по карманам, большую часть сложил по-новому на дне своего баула, прикрыв вещами редкого пользования. Солнце поднялось к зениту, когда со стороны моста пришёл рабочий, который сказал, что он от тех мужиков, которые копают в затоне у брода. Ждали «профессора», не дождались. Что делать?
Я озаботился. Дал рабочему денег, велев разделить между своими и расходиться по домам, не дожидаясь «археолога». С такой же суммой денег и с таким наказом послал Ивана к мосту. Сам остался с Виконтом сторожить отложенные в прихожей вещи. Беспокойство нарастало. Иван возвратился на рысях, да и до горки рукой было подать. Туда барин сегодня не заглядывал. Куда же он подевался? Послать телеграмму можно только из Княжполя. Но рабочие, копавшие на горке, заверили возницу, что по мосту никто не проходил.
Под лежачий камень вода не течёт. Теперь возле флигелька остался Иван в полной готовности к немедленному выезду. Я вооружился ореховой палкой, с которой выгуливал Виконта, в левую руку взял баул с деньгами. Если Филиппыч надумал бежать один, без денег не уйдёт, значит, будет меня ждать. А вдруг с ним случилось несчастье, когда он сел в лодку!
Парк мы с Виконтом пересекли бегом, не считаясь с аллеями, проложенными художественной фантазией чудо-садовника. Треску наделали столько, что, мне казалось, вместе с нами к береговому обрыву ломятся через кусты, молодую древесную посадку и цветники ещё несколько человек. Наконец устье овражка, Прабабушка на самом краю противоположного борта. От обновлённой беседки в густых кустах жасмина и сирени ведут вниз удобные, безопасные ступеньки из кирпича; с левой стороны установлены перила. Миг, и мы внизу. Причал оборудован тремя деревянными столбиками, у каждого на цепи лодка. Значит, отсюда не отплывали. Я внимательно осмотрел каждую квадратную сажень берега и мостков, заглянул под них в тёмную воду, не плавает ли под ними тело. Виконт помогал мне, как мог, чёрным мокрым носом, выпачканным песком и тиной, когтями мощных лап, разгребая речной гравий и наносы жидкой глины.
- Белозёрский! Оставайтесь на месте! Возьмите собаку за ошейник!
Я повиновался от неожиданности, выпустил из руки баул и успел ухватить за ошейник Виконта, который радостно заскулил и метнулся было на знакомый голос. К затону, держа наизготовку револьвер, осторожно, на каждом шагу озираясь, спускался член Боевой организации партии эсеров Саня (он же Филипп Филиппович Иванов, проще Филиппыч; актёр Алмазов, профессор археологии и прочая, и прочая - разве все клички в такой обстановке вспомнишь?). Чем ближе он подходил, тем больше убеждался я, что испуган он не меньше, чем я, хотя у меня в руке только палка, а у него безотказно стреляющая штучка с шестью патронами в барабане. Голос его тоже выдавал, хотя он силился придать ему твёрдость.
- Не будем делать глупостей. Мне жизни вашей не надо. Отдайте мне это и можете идти на все четыре стороны. Только оставайтесь здесь час и не вздумайте меня преследовать, иначе пуля. Я не шучу. Вы понимаете: шум поднимать не в ваших интересах. Отойдите в сторону.
Я догадался, «это» - баул с деньгами; не палку же он требует, не собаку. Чёрт с ними, с дедушкиными тысячами! Отложенного в карманы хватит, чтобы добраться до намеченного мною пункта на карте Российской Империи.
- Берите и уходите.
С этими словами я делаю шаг в сторону от упавшего на деревянный помост баула, нога скользит по нанесённому лапами собаки илу. Стараясь сохранить равновесие, выпускаю из руки ошейник. Виконту этого только было и надо. Семидесятифунтовое тело ласкового и нежного зверя взлетает по ступенькам навстречу новому другу своего обожаемого хозяина. А друг… стреляет. Звук над водой оглушительный. Пёс взвизгнул, кубарем покатился к моим ногам и закрутился на помосте, пытаясь ухватить пастью простреленное ухо, из которого обильно брызгала кровь. Не думая об опасности, я метнулся к Виконту. И в это время раздались ещё два выстрела один за другим.
«Всё, конец!», - промелькнуло в голове. Ни боли, ни страха, ни помутнения сознания. Зрение остро, как никогда, но всё, что перед глазами, видится в замедленном темпе: склоняется над речным обрывом, выпустив из руки револьвер, и медленно-медленно, отслаиваясь в сторону от ступенек, потом от перил лестницы, летит вниз боком, поводя руками, как дирижёр беззвучного оркестра, и также мотая головой, актёр провинциального театра Алмазов. Неспешно уходит под черную воду затона плечо, голова, рука, нога, вторая рука, и только левая нога в сапоге, как поплавок, некоторое время позволяет проследить направление, в котором Стривигор уносит тело. Наконец и этого не видно. И сразу всё окружающее принимает реальные формы, которым возвращаются звук и движение. Река плывёт вдоль берегов, а берега плывут вверх по реке, и облака продолжили своё течение, гонимые ветром; шевелятся деревья. Чувствую, как дрожит Виконт, прижавшись к моим сразу ослабевшим ногам в брызгах собачьей крови. Но смотрит он не на меня, от которого привычно ждёт помощи. Морда пса поднята к беседке. Я прослеживаю его взгляд.
Над краем обрыва склонилось смуглое лицо; прядь чёрных волос ниспадает на глаза. Борода в яркой зелени куста, как осколок антрацита.
Чёрная борода!
Садовник Прюмих.
Ещё миг, и видение исчезает; только куст затрепетал и ветка хрустнула под ногами.

Револьвер, выроненный актёром Алмазовым при падении в затон, я поднял с мелководья. В барабане было пять неиспользованных патронов. От шестого осталась закопченная внутри гильза. Оружие я взял себе на память о боевом друге.
Звуков трёх выстрелов никто не слышал. Стривигор, если и выдал тело, продырявленное в двух местах, случилось это в соседнем уезде, так как «Вести из Княжполя» ни о чем похожем не рассказывали.
Никто не видел, как я перевязывал оторванной от рубашки полосой ухо своего лучшего друга, отмывал его и себя от крови и грязи, затирал лопухами брызги крови на досках помоста. Иван необычный наш вид принял, видимо, за непостижимые развлечения господ. О Филиппыче даже не спросил, не его дело. Прохорова дома не оказалось, когда, сложив отобранные пожитки в дрожки, подъехали к крыльцу проститься; хозяин уехал с нотариусом. Я простился со стариком запиской, оставленной на серебряном блюде в прихожей.
Ехать через Чёрный лес уже не было смысла. Покатили в Княжполь. Там, на привокзальной площади, оставив несчастного пса в экипаже, я зашёл в церквушку поставить свечку за упокой души раба Божьего (имя его, Господи, тебе ведомо). Оставалось забрать вещи и покорного друга, проститься с Иваном и сесть в поезд.
Через десять часов прибыли в Москву. Мы с перевязанным Виконтом были заметной парой. Но после случая в парке над речкой я ничего не боялся. Какая-то необъяснимая уверенность в своей неуязвимости овладела мной. Тем не менее, по городу не гуляли, сразу переехали на извозчике на Казанский вокзал. Я протянул деньги в окошко кассира: «Первый класс, до Красноярска». До посадки ещё оставалось с полчаса. Поискал глазами телеграф. Да вот он, перед носом. Взял два чистых бланка. На одном написал: «Отъезд Болгарию решён. Благословите. Ваш Андрей». Над вторым задумался и вывел, усмехнувшись: «Младенец скончался смерти его не перенесу ухожу до встречи в Аду Филипп». Как я рассчитывал, телеграфист в смысл написанного не вникал, считая слова. Представил себе Григория и Клавдию, склонившихся над последней телеграммой, стало ещё веселее.

Одной дорожной ночью поезд замедлил ход у столба с надписью «АЗИЯ». Когда проехали его, обернулся и прочитал «ЕВРОПА». Мы с Виконтом, спящим со мной в отдельном купе на коврике, напротив застеленного дивана, были в Сибири. Сибирь - владение России, но не Россия; Сибирь сама по себе. Поэтому я сказал, провожая глазами удаляющийся к концу поезда полосатый столб: «Прощай, Россия!».
Все, с кем я разговаривал когда-либо о впечатлениях от поездки по Транссибирской железной дороге, в один голос сетовали на бесконечный, утомительный путь. Не так было со мной. Всю дорогу я отдыхал от треволнений последних лет, наслаждался свободой, беспечностью, возможностью запереться на замок и не выходить из купе часами. Еду нам с Виконтом приносили из вагона-ресторана. Выгуливал я собаку на остановках ранним утром и поздним вечером; по поезду разносили газеты и журналы. Выходить не хотелось, когда объявили Красноярск. Здесь мне задерживаться было нечего. Извозчик привёз нас к пристани, и ещё триста вёрст красивый белый пароход, развевая чёрный султан над стройной трубой, оглашая гудками берега великой реки, поднимал двоих уроженцев Старгородщины к Саянским горам вверх по течению Енисея, мимо каменных «перьев», именуемых Столбами. Куда до них знаменитым Геракловым! И вот слева, на высоком берегу протоки, отделённой от основной воды большим островом, появились низкие строения городка. «Минусинск», - сказали у меня за спиной.
Кудрявый извозчик, в чистом армяке, повёз нас от пристани широкой и прямой улицей к центру, застроенному каменными домами в два и три этажа. Отсюда параллельно Енисею вытекала улица Подсинская с чёрными избами по обочинам, она же Титовская. Я попросил возницу ехать по ней неспешно, стараясь угадать тот дом. Проехали открытое место, поросшее соснами. «Пески, - сказал мужик, показывая кнутом вправо. - Там погост». - «А слышишь, не знаешь ли чего об опальном царском офицере, что лет эдак семьдесят назад поселился здесь и взял в жёны девушку по фамилии Титова?» - «Как не знать! Я сам Титов. Его благородие Белозёрский вон в той избе жил, видишь, третья от Минусинки, слева. Тпр-р-р! Приехали».


ЧАСТЬ 3.
МЁРТВЫЕ СРАМУ НЕ ИМУТ
Глава первая,
задуманная секретной, но рассказанная без утайки
В Минусинске мне не пришлось ломать голову, где поселиться. Избу, к которой меня подвёз словоохотливый извозчик, кудряш, по родной фамилии Титов, срубил в 1839 году прасол Никанор Титович для любимой дочери Паши, взятой в жёны бывшим дворянином Владимиром Белозёрским, переведённым на поселение из Зарентуйского рудника в одно из самых благодатных мест Сибири. Избу возвели в углу между Енисеем и его правым притоком Минусинкой. От соседних построек городской окраины дар щедрого Никанора отличался большими размерами, что позволило, кроме традиционных горницы и кухни, холодной спальни, выделить место под кабинет опальному. Хотя его и лишили чинов и привилегий, во мнении простонародья он остался барином.
Рудник убавил обладателю голубой крови здоровья, но дух не сломал. Старики помнили: его благородие ходил прямо, опираясь на палку. Рано поседевшую, в пышных молодецких усах, голову носил гордо, отчего при высоком росте казался гигантом. В обращении был прост, без панибратства, голоса не повышал, не сквернословил. Летом носил военного покроя двубортный сюртук со стоячим воротником, полотняные панталоны и картуз, полусапожки; зимой облачался в полушубок и валенки, на лисью шапку натягивал башлык.
В год венчания царскому преступнику исполнилось тридцать семь лет, Паше шёл двадцатый. Моя бабушка была рослой, склонной к полноте, одевалась как купчиха, со вкусом. До замужества жила с отцом и матерью в блестящей, богатой, кипящей весельем, сытостью и серебром Кяхте на торговом пути из Сибири в Китай.
Фотографический портрет перенёс к моим глазам из прошлого круглолицую, в теле, гладко причёсанную на прямой пробор госпожу Белозёрскую, уже мать двоих детей. Тяжёлое, в меру открытое платье со сложной отделкой, чепчик без затей, с плоским бантом над чистым лбом, жемчужное ожерелье в семь ниток, перстни на пухлых пальцах. Тёмные глаза смотрят из-под высоких тонких бровей внимательно, спокойно. Прасковья Никаноровна совсем недавно родила моего отца, Колю. Первенцу, ученику приходской школы Васе минуло тогда десять годков. Она не знает, что жизни её остаётся совсем немного… От деда сибирского периода фотографий не сохранилось.
Жили они душа в душу, вспоминала Анастасия Никаноровна, сестра Прасковьи, возрастом значительно ей уступавшая. Когда старшая сестра скоропостижно скончалась от подкравшейся болезни сердца, Владимир Андреевич очень убивался, каждый день на могилу ходил, вон погост, рядом. На Манифест 26 августа 1856 года, даровавший злоумышленникам прощение, вдовец, привязанный к дорогой могиле, и не взглянул. Но, озабоченный судьбой младшего сына, отправил мальчика в столицу к брату Василию, которого опекали сёстры Владимира Андреевича. Вдвоём чета Белозёрских могла бы прожить долго, но, оставшись в одиночестве, стареющий анахорет смерти не противился. Незадолго до кончины взял в пустой дом незамужнюю сестру покойной жены, ей и оставил минусинскую недвижимость.
Время от времени просторный дом разделяли с ней родственники, временно не имевшие крыши над головой. Когда перед древней, с тельцем девочки-подростка старушки Анастасии Никаноровны появился я, кроме неё в доме декабриста никто не жил. Она обрадовалась постояльцу. Осознав, что я её внучатый племянник, пригрозила забить дверь гвоздями, если какая-нибудь вертихвостка посмеет сманивать меня к себе. От добра добра не ищут. Без колебаний я остался здесь почти на целый год, потом до осени 1916 года возвращался под крышу, ставшую мне родной.
Я занял кабинет деда. Квадратная, с низким деревянным потолком комната в два окна выделялась в большом чёрном доме оштукатуренными стенами и «господской» мебелью, вывезенной из Кяхты (туда предметы роскоши купцы возили прямо из Парижа). Кроме письменного стола у обогревателя, по центру стоял на одной ноге круглый стол в окружении венских стульев. Полосатая софа на гнутых ножках, напольные часы в одном углу (точь в точь наши, из усадьбы), книжный шкаф - в другом свидетельствовали об универсальности помещения: кабинет, гостиная, библиотека, мужнина спальня. Пол, во всём доме из кленовой доски, был здесь из полированного дуба. Попасть в эту часть дома можно было коридорчиком, ведущим из большой горницы с огромным прямоугольным столом, сдвинутым в угол, к лавкам. Из горницы широкий проём вёл в кухню с белёной русской печью, полатями над нею. Четырьмя окнами со ставнями дом выходил на улицу, высоким крыльцом - во двор; зады участка занимали огород и фруктовый сад. Высокий глухой забор и крепостного вида ворота отделяли владения Анастасии Титовой от внешнего мира. Видимая его часть представляла скопище таких же чёрных изб над поймой Минусинки и уползающую между ними к мосту через речку разбитую грунтовку. С моста сигают в воду голые мальчишки, у моста, на камнях, полощут бельё бабы в подоткнутых юбках, белея толстыми икрами ног. По дороге пятнистые лошади абаканской породы тащат телеги с арбузами, дынями, яблоками, мешками кедровых орехов, подсолнуха, с завёрнутой в лопухи с крапивой парной бараниной, посыпанной солью рыбой в кадках, с тюками чудовищных листьев местного табака, бочками пива - всем, чем богата Минусинская котловина, а богата она многим.

Не увожу ли я вас, внимающих мне, далеко в сторону от темы, которая вдохновила меня начать это повествование? Не роман же пишется. Однако нельзя умолчать о минусинском периоде моей жизни. Разница между Андреем Белозёрским, выехавшим в неизвестном направлении с одной из станций северо-запада России и объявившимся через четыре года почти в тех же краях, будет столь заметна, что может показаться, будто речь идёт о разных людях с одним именем, однофамильцах. Перерождение юноши в молодого человека с твёрдыми взглядами на жизнь, достаточно укоренившимися привычками, с выработанными приёмами решать проблемы, происходило в городке на берегу верхнего Енисея и вокруг него. Здесь сложились специфические условия жизни общества, которые влияли на выработку взглядов, на поведение индивидуума. Мне не избежать хотя бы краткого описания основных воспитательных факторов окружающей среды.

Жизнь в новом для меня месте я начал со знакомства с родственниками бабушки Паши и городом, его ближайшими окрестностями одновременно.
Первая задача меня утомила своей неисчерпаемостью и сбила с толку быстро. Выход из этого блуждания по лесу, где много деревьев и большинство из них неразличимы между собой, я нашёл в том, что на веру признал всех Титовых, независимо от пола и возраста, родственниками. Молодых стал именовать кузенами и кузинами (чаще в русском варианте), старших - дядями и тётями, а совсем старых - бабушками и дедушками. И этим облегчил свою совесть, страдающую осознанным отсутствием слуха к голосу крови. Шестью словами я заменил собственные имена, запомнить которых не было никакой возможности, за редким исключением.
Поисками службы обеспокоен не был, так как большая часть денег осталась при мне благодаря таинственному садовнику. Решил, что после всех треволнений последнего года могу пожить в своё и Виконтово удовольствие. Ласковый и относительно послушный пёс пришёлся ко двору Анастасии Никаноровны. Правда, собаку она не очеловечивала, никак не могла понять, почему я против того, чтобы посадить такую крупную псину с медвежьими клыками на цепь у крыльца. «Сей нежной породе сибирские морозы смертельны, бабушка». - «Так утепли будку, внучок». - «Это комнатная собачка». Баба Настя сдалась: «Чего, чего, а комнат у нас хватает».
Виконт, как признанный жилец, стал пятым в доме. Когда мы вселились, хозяйка взяла в услужение горничную. Кроме уборки дома, на ней был рынок и кухня; спала она на печи. Был ещё пожилой приживальщик Шурка, который почти весь год спал в конюшне с жеребцом Юркой на правах конюха и кучера, а в сильные морозы лез на полати. Пил он контрабандный дешёвый ликёр местного разлива каждую ночь с вечера, но утром был как стёклышко, работал на огороде и в саду, подметал двор, чистил птичник. На чердаке вялилась рыбка, выловленная Шуркой в Минусинке, - единственная закуска к сладкой, как сахарный сироп, продукции минусинского заводика.

Обычно по утрам, неспешно позавтракав, я выходил из дому согласно обдуманному с вечера плану. Первый выход был на погост. Две сотни шагов в сторону центра города от нашей избы, поворот налево, и открывается поросшая соснами древняя дюна. Сразу под плотным, местами разорванным промоинами слоем дёрна залегает чистейший речной песок золотистого цвета, от него название места - Пески. Здесь устроен городской некрополь. Могилы между корнями строевых сосен. Возле часовни я нашёл надгробие из серого песчаника с чугунным крестом. Чугунная же ржавая табличка с двумя именами вделана в камень. Под ним два гроба. Теперь родители моего отца навсегда вместе, пока геологические катаклизмы не сдвинут здесь земную кору или, что скорее, не развернётся какая-нибудь стройка.
Осмотреть (в основном, снаружи) такие достопримечательности окружной столицы Енисейской губернии, как церковь, управа, околоток, почта и телеграф, церковно-приходская школа, гимназия, реальное училище, синематограф, библиотека, мне хватило день. Этими объектами цивилизации Минусинск от Княжполя не отличался. А приводить в сравнение пароходную пристань на Енисее, скажу по-современному, не корректно - на моей малой родине судоходных рек нет.
Отличие (и в пользу сибирского города) начиналось с драматического театра, не прекращавшего сценическую деятельность круглый год постоянной собственной труппой. Краеведческий музей был лучшим в губернии. Мебель и перчатки местных фабрик придавали особый шик промышленности, а степная минусинская лошадь - некую утончённость развитому животноводству. Торговый Усинский тракт, связывающий русский Абакан с Тывой, только что вкусившей независимость от манчжур, был той второй «ниткой», на которую нанизывались торговые дома обширного края (первая - Енисей). Потому-то так много было в городе купцов, делавших деньги на транзитной торговле между Сибирью и Китаем; промышленников, привлечённых углём и железом, кожей, табаком, зерном, бахчевыми, подсолнечником, тянущихся к цветным и редким металлам южных гор.
Они задавали стиль жизни не самостоятельно, а делили влияние на общественный климат с легионом ссыльных разных мастей и политической ориентации, темперамента, вкусов, образования и способности создавать вокруг себя магнетическое поле интеллекта. Царское правительство не могло найти лучшего места за Уралом, чем Минусинская котловина, для поправки здоровья террористов, «подрывателей основ» ненасильственными методами и неукротимых либералов салонного типа. Каждому из них выделялся рубль в день на содержание, разрешалось выписывать жён, литературу, иметь огнестрельное оружие и собственные взгляды на окружающее. В тепле и сытости, за партией шахмат, за ужением рыбы или во время охоты на зайцев, проходил обмен мнений между противниками режима, каким путём идти, а каким лучше не ходить. Всё остальное время злоумышленники представали перед законопослушными подданными короны милыми людьми (не без недостатков), дружными с науками и искусствами, литературой, и охотно сеющими вокруг себя разумное, доброе, вечное.
Остальные минусинчане, которые оказались здесь по своей воле, и потомки землепроходцев, принесённых сюда первыми волнами казацкой и крестьянской колонизации, также уступающие им по численности автохтоны - абаканские татары, энергичные метисы, сплошь русские по выбору крови, занимались кто чем. Одни городской деятельностью, другие распахивали плодородную лесостепь межгорной котловины, третьи пасли овец, четвёртые разводили лошадей, одинаково пригодных под седло, вьюк, лёгкую упряжку, для плуга; остальные ловили рыбу, работали на заводах и фабриках, в речном пароходстве, занимались извозом, ремеслом (какое чудо эти минусинские катанки, валенки, пимы!). Разве всё перечтёшь! Да и задачи такой не ставлю, заинтересованных отсылаю к специальной литературе.

Театр я полюбил ещё в Петербурге, хотя в записные театралы не превратился. В Минусинске храм Мельпомены стал для меня одним из самых посещаемых мест. Но если случалось смотреть спектакли несколько раз кряду, я, росший до тринадцати лет на просторе, от рождения любитель уединения, находил отдых в полупустых залах краеведческого музея, местного Эрмитажа по размерам площади и разнообразию, богатству редких экспонатов. Бывать здесь мне не надоедало никогда. Собранию редкостей в казалось бы глухом уголке мира способствовала сама земля, на которой сменялись древние культуры, от языческой арийской до ламаистской тюркских племён хакасов и тувинцев. Земледельцы европеоиды, сверстники Афин и Рима, оставили курганы, напичканные к удовлетворению далёких потомков изделиями из бронзы и керамикой (я имел удовольствие осматривать один из вскрытых могильников на острове Тагарском, что на Енисее, напротив Минусинска, через Протоку). Последователи Будды с раскосыми глазами оставили для пополнения музейных витрин терракотовые и высеченные из камня фигуры Просветлённого в пещерных храмах и ушли на юг, в соседнюю межгорную котловину, в Тыву, поклоняться древнему кумиру. А хакасы, приняв православие, оставили исследователям древностей самим находить входы в те заброшенные святилища. Переходя от витрины к витрине, разглядывая черепки, бронзовые ножи с искривленными лезвиями, сложно орнаментированные кубки и блюда, сидящего на скрещенных ногах царевича, сманившего за собой полмира, я напряжением ума и души пытался вызвать из небытия живые образы творцов этих предметов, их владельцев. Иногда они появлялись на миг и сразу уходили в темень, будто сманивали: иди за нами; вечность устроена богами, она покойна, справедлива, в ней нет зла и боли; в ней все, разбросанные жизнью, находят друг друга. Зовущие голоса потустороннего мира слышат все живые, эти голоса соблазняют, но другой голос, уже внутренний, спрашивает, а что ты оставляешь после себя в этом мире такое, что будет вызывать желание потомков представить твой образ, услышать звук твоего имени. И внутренний голос сильнее, он заставляет жить и творить тебе доступное.
Лучшим местом для прогулок с Виконтом и наедине был исторический остров Тагарский, отделяющий собственно Енисей от его узкого рукава, по-местному протоки (писалось с «большой буквы» - Протока). На дюнах, скреплённых корнями сосен, устроены были летние места увеселений и отдыха, но вольно, не стесняя потоков праздных горожан, стекающих на остров с высокого правого берега по деревянному мосту. Здесь всегда можно было найти тихий уголок. Для разнообразия одолевал наёмным экипажем (обычно заранее договаривался с кудрявым Титовым) полтора десятка вёрст волнистой степи до озера Тагарское в густом ожерелье из березняка и сосен. Грязевым курортом озеру ещё предстоит стать, но издавна лечебные свойства донного ила были известны местным жителям и приезжим. Моду лечиться, вымазываясь с ног до головы липкой, не совсем прилично пахнущей жидкостью, завели ссыльные. Вообще, заметил я, профессиональный революционер, как никто другой, привержен поправлять здоровье, даже бычье. Оно и понятно, ведь душа борца за счастье простых людей принадлежит идее, а тело - народу. Народу много, тело - одно, его надо беречь, чтобы на всех угнетённых хватило. Кажется, первым это правило применил великий Ленин, заставив Николая Кровавого отправить его с молодой супругой замаливать грехи подпольщика в Шушенское, признанное большевиками курортом.
Первый год в Минусинске дни мои были заполнены не только удовлетворением любознательности и созерцательностью. Подобно своему зятю, оставившему в музейной неприкосновенности спальню, устроенную покойной женой, Анастасия Никаноровна после кончины Владимира Андреевича не посмела тронуть ни одной вещи в кабинете; только пыль смахивала с предметов, содержала в чистоте полы и окна. Тем более руки её и других временных домочадцев не касались письменного стола. Я стал первым, кто, спустя сорок два года после смерти хозяина сел за его стол и выдвинул ящики.

В одном из них дожидались наследников бумаги декабриста. Сначала я разочаровался: по оставшимся документам можно было проследить Минусинский период жизни моего деда, с короткими экскурсами-воспоминаниями в предыдущие годы каторги и совсем не связанными между собой «туманными картинами» первой четверти прошлого века, увиденными глазами ребёнка, юноши, молодого офицера. Рассеянное чтение этих бумаг могло бы составить образ человека по тем меркам пожилого, который под крылышком дочери состоятельного прасола устроил себе «заслуженный отдых» после Зарентуйских рудников. Однако, внимательно углубившись в документы и памятные записки, начинаешь видеть личность, пустившую корни в новую почву, гражданина, желающего быть полезным местному обществу. Владимир Андреевич скрупулёзно собирал сведения по климату, почвам, растительному и животному миру, орогидрографии, полезным ископаемым округа не только для удовлетворения любознательности, но и с целью содействовать хозяйственному развитию этой обширной, малонаселённой территории. Он теребил письмами и проектами различные инстанции, доказывая необходимость комплексного изучения верховьев Енисея, предвидя протекторат России над Тывой, окружающие Минусинскую котловину склоны Саянских гор и Кузнецкого Алатау. Тормошил местных толстосумов, склоняя их к финансированию экспедиций для этих целей. Кое-что ему удалось. В одной экспедиции, пока были силы, участвовал сам. Этот факт и натолкнул меня на счастливую, я нисколько не сомневаюсь, мысль предложить себя Обручеву.
Да, шумным компаниям я предпочитал самоуглублённость, чтение, прогулки на природе, но совсем не чурался знакомств с содержательными людьми, любил застолья в узком кругу, среди приятных мне лиц. Вокруг молодого директора Краеведческого музея собралось небольшое, постоянное общество любителей старины. Собирались чаще всего в его уютном, с камином, кабинете, уставленном антикварной мебелью. Но как раз о былом говорили меньше всего, ибо волновала всех в первую очередь современность, насыщенная во всём грозовыми предчувствиями. Сюда вхожи были некоторые преподаватели гимназии, хирург, двое-трое военных и даже один жандармский офицер, несколько купцов, бывший террорист, начинающий писатель, довольно талантливый… всех не упомню уже. Однажды вечером, когда мы расселись за чайным столом, вошёл незнакомец с белой бородой, но, судя по небольшой, крепкой, подвижной фигуре, ещё не старый (потом оказалось, ему пятьдесят); представился с лёгким поклоном: «Обручев, Владимир Афанасьевич». Это лет через пятнадцать-двадцать читатели и почитатели «Земли Санникова» и «Плутонии» будут знать, что автор романов - исследователь земной коры с мировым именем. А тогда будущего академика и романиста знали, в основном, в научных кругах.
Свободное место оказалось рядом с моим креслом. Общий вначале разговор скоро распался на диалоги, мы с соседом разговорились. Обручев держал себя просто, несколько смущали постоянно смеющиеся глаза, но скоро я с этим своеобразием учёного освоился, поняв, что окружающие вызывают в нём не насмешку, а радостное осознание того, что вокруг так много интересных людей, от общения с которыми можно получить прибыль в виде интересной информации. А Обручева интересовало решительно всё. Хотя его экспедиции организовывались с геологическими целями, по их окончании в багаже разведчика земных недр оказывались драгоценные извлечения из всего того, что видели глаза этого энциклопедиста. Ничто не ускользало из их поля зрения: покинутые города Центральной Азии, неизвестные ранее племена, следы невиданных зверей, прошедших по той же тропе, где сейчас ступают ноги его спутников, но на десятки, сотни миллионов лет раньше, приметы древних цивилизаций в особенностях земной тверди, водной стихии, даже климата. За тот первый короткий разговор в музейном кабинете Владимир Афанасьевич так увлёк меня рассказом о подготовке к новой экспедиции в горные долины Большого и Малого Енисея, что я загорелся узнать о районе исследований больше.
- Что вы ожидаете найти там?
- Всё то, молодой человек, что обычно находится под белым пятном географической карты.
- Осмелюсь предложить себя в спутники.
- Позвольте узнать род ваших занятий.
Я коротко рассказал учёному геологу о себе, выпустив только позорные подробности службы финансистом. Обручев коротко подумал.
- Да, в коллекторы вы не годитесь, тюркских языков не знаете, а по-немецки в Тыве ещё не разговаривают. Вот ваша короткая военная стезя… Могу посоветовать поступить вольноопределяющимся в местный гарнизон. Тогда я смогу просить о вас в охранение экспедиции.
Сказано - сделано. Много хлопотать не пришлось: в наш кружок входил подполковник, который, учтя мое «незаконченное кадетство», принял меня под своё начало в воинскую часть на льготных условиях отбытия воинской службы. Два года службы в этом качестве давали мне право поступать в юнкерское училище, минуя восстановление в кадетском корпусе, откуда меня с треском выперли, для завершения там учёбы и сдачи выпускных экзаменов. При увольнении в запас я мог получить звание прапорщика, сдав соответствующие экзамены. Но жизнь распорядилась иначе, о чём впереди.

Если Минусинск отвёл меня далеко не только от тех мест, где зародилась тема настоящего повествования, но и от самой темы, то почти двухлетняя экспедиция Обручева в верховья Енисея уводит вообще в другую книгу. Я обещаю её написать. А сейчас, чтобы не терять читателей этой книги среди любителей путешествий, расскажу коротко о двух полевых сезонах 1913 и 1914 годов.
Горжусь тем, что участвовал в превращении огромного, размером с Грецию, белого пятна на карте в довольно пёстрое, с чёткими контурами речных долин и гор, с надписями на русском языке, среди которых настоянием всех участников экспедиции (кроме одного) до сих пор остаётся «хребет Академика Обручева». В горах, на воздухе, от жизни в палатке и под открытым небом, от дыма бивачных костров, который, в отличие от сигаретного, не вреден, от здоровой пищи и чистой воды, я окреп душой и телом. Нетронутая природа исправила изъяны нравственного здоровья, постоянная опасность научила быть чутким и без сомнений полагаться на тех, кто рядом с тобой в тех же условиях делит все труды.
Охранение состояло из десятка даурских казаков в лохматых шапках во главе с пожилым хорунжим, прошедшим Мукден. Солдатом был я принят в единственном числе и таковым оставался три месяца, после чего меня возвели в ранг младшего унтер-офицера, то есть, стал командовать самим собой. Унтеров, в отличие от рядовых, на чёрную работу не гоняют, но в экспедиции вся работа – чёрная. Так что в этом смысле повышения в звании не заметил и вообще, как единица охранения, добровольно подчинился хорунжему, который на тувинцев смотрел с подозрением, как на потенциальных башибузуков и хунгузов. С ними ему приходилось иметь дело, служа на Кавказе и в Уссурийском крае.
Стычек с местным населением, привыкшим воевать с манчжурами, слава Богу, удалось избежать. Тем не менее, все спали с оружием, включая геологов и натуралистов других профессий, а охранение выставляло часовых. Кроме того, надёжным сторожем был Виконт. С годами он обретал старческую мудрость; научился безошибочно отличать чужих от своих. От меня без нужды не отходил, но вот беда - пришло время, когда усталость и недомогания заставляли его оставаться возле палаток в обществе куховара, грустным взглядом провожая хозяина, уходившего с остальными в маршрут. Однажды он не выбежал мне навстречу после разлуки. Лежал в палатке, высунув нос наружу. Я откинул полог, вошёл нагибаясь: «Викоша, что с тобой?». Пёс с трудом приподнял голову, вильнул обрубком хвоста, завалился на бок и умер. Похоронил я друга у подножия скалы, помеченной на свежей карте «г. Виконт». Казаки соорудили из каменных глыб пирамидку. В тот печальный день дозрела во мне мысль, зарождённая при прочтении бумаг деда, - остаться в этом краю навсегда, посвятить свою жизнь развитию азиатской России. Вспомнились слова Владимира Андреевича в неотправленном письме: «Минусинская котловина по площади равна Нидерландам и Бельгии вместе взятым, вместившим 25 миллионов человек с комфортом для них, но значительно более богатая почвой и полезными ископаемыми. Какие-нибудь немцы на этой цветущей земле, напичканной железом, каменным углём, кобальтом, молибденом, мрамором, асбестом, устроили бы земной рай».
Август 1914 года застал экспедицию в верховьях Малого Енисея, который здесь носил имя Ка-Хем. Когда первый снег и первые морозы заставили экспедицию спуститься в долину главного водотока, из ставки хана Кургунтуга пришла глухая весть о большой войне в Европе. И только в столице новой подопечной территории узнали мы из первых попавших в наши руки газет о действительных событиях, в которые оказалась втянута Российская империя на свою погибель. Грохот нагана в Сараеве можно сравнить с салютом над могилой. Опасения Белого Генерала становились реальностью.
Война произвела меня в подпоручики. Экзамена в присутствии «моего» подполковника не избежал, но он носил формальный характер. Ожидал направления на фронт, простился с друзьями и всеми Титовыми, но дни проходили за днями, а полк, к которому я был приписан, оставался в резерве. Хотя Япония выступила против Германии на стороне Антанты, доверия правительству микадо в Петрограде (теперь Петрограде!) не было.

Через год к войне в Минусинске привыкли. Особых настроений не вызывало уже ни отступление наших войск, ни наступление. Смена фигуры в сложном танце - только и всего! Домой возвращались покалеченные. В той дали от Енисея, где шли бои, живые фронтовики отличались от мёртвых лишь тем, что первые писали домой письма, а вторые с этим не спешили, хотя от них, несмотря на публикуемые списки погибших, весточки упрямо ждали, надеялись, а вдруг…
Я так устал высчитывать день своей «верной» отправки в действующую армию, что перестал подавать рапорта. Жизнь в городе вернулась в прежнюю колею после отчаянно праздничной эйфории первых дней, питаемой молодецким наступлением генералов Самсонова и Ранненкампфа, закончившимся конфузом. Правда, горечь неудачи в Восточной Пруссии подсластилась занятием Львова, ненадолго. Попёрли оттуда так, что оставалось глубокомысленно рассуждать о «позиционной войне».
Мужчин в городе поубавилось. В старых компаниях при застольях чаще, чем в мирное время, раздавалось «помянем», да война стала обязательной темой всех разговоров. Шла ли речь об универсальной минусинской лошади или обсуждали бегство из-под венца Лизы, дочери именитого купца первой гильдии Шебалдова.

В один из сентябрьских дней второго года войны, помеченных ранним инеем на не успевшей облететь листве, я выехал верхом на озеро Тагарское навестить товарища. Казённые строения курортной местности к тому времени превратили в корпуса тылового госпиталя для тяжелораненых. Товарищем был один из моих подопечных на ускоренных курсах прапорщиков, открытых энергичным подполковником при гарнизоне. Там я, недоучившийся кадет и унтер-офицер с двухлетним стажем, получивший без всякого там Тулона сразу чин подпоручика, делал из вчерашних гимназистов боевых офицеров, отправляемых, как правило, на передовую, где они по молодости и неопытности гибли первыми, в лучшем случае теряли руки, ноги, глаза. С Гошей мы сошлись на почве интереса к истории края, обсуждая на тактических занятиях особенности Тагарской культуры бронзы. И вот через месяц после расставания (он направлен был в Галицию) узнаю, что Гоша в нашем госпитале.
Я опоздал, час назад прапорщик умер от гангрены.
Расстроенный, вышел из покойницкой и направился к привязанному у ворот рысаку. А в ворота входит очень знакомая по походке женщина с ведром, в белой косынке с красным крестиком, в расстегнутой плюшевой шубке поверх белого халата. Высока, стройна, готическое лицо с тонкими чертами белее полотна на медицинской сестре. Почему-то появление Клавдии здесь нисколько меня не удивило. А что касается страха перед погоней, он, оставил меня ещё в Москве, будто наскучило ему со мной. Переехав Урал, я почувствовал себя за Китайской стеной: все гунны остались по ту сторону.
Не заметил я удивления и на лице «Мамы», нисколько не постаревшем за три года, минувших с нашего не джентльменского (с моей стороны) расставания. Наоборот, показалось мне, оно помолодело, на нём появилось выражение участия. Неужели, оказавшись лицом к лицу с массовыми человеческими страданиями, она прониклась болью других? Ведь до этого за стенами особняка, разрабатывая планы террористических актов, она никогда не смотрела в глаза своих жертв. А тут, в госпитале, столько глаз и столько боли в каждой их паре! Теперь несомненная красота тридцатипятилетней женщины не производила отталкивающего впечатления, впервые она взволновала меня, как взволновала бы ожившая мраморная головка, выставленная в музее искусства готики. Переложив пустое ведро из правой руки в левую, она по-мужски (вспомнилась наша первая встреча) поздоровалась со мной:
- Я узнала вас, Андрей Николаевич, сразу, когда вы входили в палату. Пойдёмте ко мне, я снимаю комнату неподалёку.
… С того дня мы стали жить, как муж с женой. Впервые в жизни я потерял голову под влиянием женщины. Отсутствие какого-либо опыта в любви не помешало мне с необъяснимой прозорливостью понять, что влияние на меня старшей на тринадцать лет женщины происходит не от моей влюблённости, а от магнетической силы, исходящей от Клавдии. Я мог обходиться без близости с ней долго (да и служба не представляла возможности частых встреч), но думал о ней постоянно. Конечно, я понимал, мы с ней не семейная пара, даже общие дети, появись они, не создадут семьи, лишь странное общежитие. Но взгляды, выработанные воспитанием, побуждали меня время от времени настаивать на венчании, что вызывало решительный отпор моей сожительницы, которую когда-то за глаза, подобно всем окружающим, называл «Мама» - кличка, ставшая теперь в моём сознании пошлой.
Сначала Клавдия отмахивалась от моих матримониальных приставаний обычной в таких случаях фразой:
- Я намного старше вас.
У меня был наготове ответ:
- Вспомните Анну Керн, которой Пушкин посвятил «чудное мгновенье». Её последний муж был младше её на восемнадцать лет. И ничего, пережили людскую молву.
Клавдия была права, не желая идти со мной под венец, но правда её таилась совсем в другом, не в разнице наших лет.

В Минусинске дочь генерала Чупского оказалась не по своей воле. На поселение её отправили после разгрома гнезда Боевой организации эсеров на заводской окраине Петрограда. Против неё улик не было. Она вообще могла избежать наказания. «Должность» гражданской жены террориста царское правосудие не учитывало. Она сама на себя донесла, не хотела выходить сухой из воды, когда все её товарищи понесли наказание. «Вот погоди, - добавила Клавдия к своему скупому рассказу о переполохе в особняке, когда брали Григория, - придём мы к власти, жён и совершеннолетних детей врагов народа из нетрудовых сословий будем судить по одной статье». Эта фраза меня напрягла, но я отнёс её к рецидиву изжитого настроения революционерки. Бывало, мучимый ревностью, я подступался к сожительнице с вопросами: «Скажи честно, ты его любила? Сейчас любишь?», на что она, чувствовал я, честно и отвечала: «Нет, наша связь - партийная обязанность. А что до близости, не заводить же любовника на стороне, когда каждый прохожий на подозрении». - «Где он сейчас?» - «А кто его знает! За ним многое водится. Может быть, и повесили. Не интересовалась».
Супруги по партийному заданию сразу раскрыли «тайну» пропажи своего подопечного и пущенного за ним соглядатая. В той дурацкой, согласитесь, телеграмме Клавдия узнала мою руку, да и намерение артиста покончить с собой выглядело подозрительным. Григорий с ней согласился и хотел начать розыск, но «Мама» запретила.
Преддверием нашего с Клавдией разрыва стала фраза, обронённая ею, уж не помню, в каком разговоре, притом, уже когда-то слышанная мной в другой редакции:
- Да, ты никогда не станешь Николаем Владимировичем.
Я начал закипать:
- При всей своей любви к родителю я хочу спросить, почему мне непременно быть Николаем Владимировичем, даже просто походить на него? Я другой человек, я Андрей Николаевич!
- Извини, дружок, не знаю… Так, вырвалось…
- Нет, позволь усомниться, не первый раз слышу подобное. И тем более удивлён твоим выводом, что ты совершенно не знаешь доктора Белозёрского, он для тебя выдуманный фетиш.
Клавдия вздохнула:
- Может быть, потому и не станешь.
А разрыв произошёл незадолго до моего отправления на фронт. Как сейчас помню, был зимний вечер, ровно (день в день) десять лет с пропажи капитана медицинской службы Белозёрского. Мы с Клавдией жили тогда на съёмной квартире неподалёку от пристани на Протоке. Дом на Подсинской улице я старался обходить стороной, зная, что привести пред очи Анастасии Никаноровны невенчанную, всё равно что непотребную девку с улицы. Я рассеянно читал нудный роман Горького «Мать», Клавдия молча вязала. Вдруг она отложила вязание в сторону и решительно встала:
- Что ж, пора, любой намеченный срок приходит.
И с этими словами стала одеваться, особенно старательно выбирая платье, будто наметила идти в театр. Я молча за ней наблюдал, зная, что расспрашивать бесполезно, сама скажет, если посчитает необходимым. Наконец облачилась в тёмно-синее бархатное платье со стоячим воротником, без отделки кружевами, ею любимыми, сложила в сумку туфли для театра, обулась в изящные пимы и, сделав наскоро причёску из поднятых на затылок волос, села на диван, положив рядом шубу и пуховый платок.
- Всё получилось точно так, как я задумала: десять лет, рядом ты - единственный, кто должен узнать мучительную для меня тайну… Какими длинными оказались эти десять лет! Но любой назначенный срок наступает… Не задавай мне вопросов, просто выслушай… Николая Владимировича убила я. Нет, не своими руками, только на мне его гибель. Тогда… я знала, когда и кто будет ждать его у Иоанновских ворот, для чего. Я могла предупредить. Не предупредила… Не хотела. Он уходил к своим… К вам… К своей, от меня, даже одним единственным прикосновением не наградив молодую, красивую, полную сил любить самозабвенно, все годы предчувствовавшую его женщину. Брезговал? Просто умел держать себя в руках? Какая разница! Я его теряла навсегда, так пусть уходит в неизвестность.
Наступила пауза, в которую мы сидели каждый на своём месте, молча, без движения. Потом Клавдия поднялась с софы, не торопясь одела шубу, накинула на голову платок и, взяв подмышку сумку с туфлями на высоком каблуке, вышла за дверь. Хлопнуло в прихожей. Проскрипел снег под окном.

Утром на Протоке возле проруби, откуда горожане брали питьевую воду, нашли сложенные стопкой вещи: шубу, пуховый платок, изящные белые пимы, сверху – пустая сумка для лёгкой обуви. Ритуальное самоубийство или его имитация? Ведь тела не обнаружили, как и то, взятое Невой в начале 1906 года. Странным свидетелем избрало меня проведение: я прожил совсем немного лет, и два раза на моих глазах исчезают близкие мне люди при сходных обстоятельствах в интервале десяти лет: ночь, зима, лёд на реке, прорубь… Было над чем задуматься.

Спустя месяц я вышел из вагона поезда на вокзале в Риге. Явственно слышалась канонада. Фронт, казалось, был за околицей города.

Глава вторая,
очень короткая, вместившая все фронтовые приключения поручика Белозёрского.
Представьте себе типичную для Прибалтики заболоченную лесистую местность в широкой петле реки. Вода, настоянная на торфе, тёмно-коричневая, на глаз неподвижна. На одной стороне мы, на другой - враг. Немцы разумно окопались на высоких местах, низины опутали колючкой. К тому же в блиндажах и траншеях предусмотрели дренаж, оборудовали утеплённые туалеты в тылу оборонительных сооружений. Наши солдаты зарылись в землю где попало, а «попало», как правило в мокрые места. Какой дренаж! Что за нежности! Вздремнуть перед боем (тем более после боя) и по пояс в болотной воде можно, лишь бы до рта не поднялась, а облегчиться сам Бог велел тут же, в траншее. Русский солдат тысячу лет привык воевать без комфорта, и мечтает не столько о победе, сколько о геройской смерти. Мёртвые сраму не имут. А победой меньше, победой больше, всё равно любой враг будет изгнан, хоть Мамаем назовись он, хоть Карлом, хоть Бонапартом.
В тот летний месяц, когда я после непродолжительной штабной службы в рижском гарнизоне оказался на передовой уже в чине поручика (неизвестно, за какие подвиги), на этом участке фронта бои были редкостью. Шла так называемая позиционная война. По утрам с немецкой пунктуальностью враг обрушивал на наши позиции шквал плотного артиллерийского огня, слава Богу, короткого; мы отвечали редкими выстрелами орудий, экономя снаряды. Никому и в голову не приходило загодя отводить хотя бы часть людей в тыл позиции (на подобную браваду сетовал Лев Толстой от имени Болконского, чей полк простоял несколько часов на Бородинском поле под ядрами).
Сидишь за бруствером траншеи и разглядываешь в бинокль противника, который тоже разглядывает тебя из блиндажа в десять накатов брёвен и земли раскосыми глазами перископа. Постреливают. Вяло. Скучно. И вдруг крик. В солдата, пробегающего по редколесью от кухни к траншее, попала шальная пуля. «Федченко, - кричу денщику, - шпарь к артиллеристам!». Через несколько минут ахает орудие. На той стороне реки взвивается фонтан земли и дыма, летят ошмётки, возможно, и чего-то мгновенье назад живого. Глаз за глаз. Немцы не отвечают. У них график.

Началась моя по-настоящему боевая жизнь с дела малоприятного. Из штаба направили меня сюда принимать роту старшего по чину, опытного фронтовика Шварценберга. Нет, капитана не убило, даже не ранило. Был он, к своему несчастью, остзейцем, а подозрения к русским немцам в периоды наших неудач на фронте усиливались, иногда принимая чудовищные формы. В штабе решили, во избежание лишних толков, рижанина с командирской должности сместить. Дождались предлога. Приказы атаковать противника через броды поступали на передовую из штаба полка регулярно. Дошла очередь до Шварценберга. Он в сердцах выругался (по-русски) и приступил к выполнению задания. Разумеется, атака немцами была отбита, и лишь благодаря отчаянной, какой-то злобно-весёлой, присущей природному русаку храбрости капитана, остатки роты избежали пленения на чужом берегу и смогли вернуться в свои траншеи. Но потери были непростительными, решили в штабе, и поставили их в вину командиру. Не знаю, может быть среди офицеров немецких кровей, подданных российскому императору, и были случаи перехода на сторону германцев, но, готов спорить, не чаще, чем среди славян. Я предполагал, появятся у меня проблемы с солдатами, когда от них заберут любимого командира.
Шварценберг встретил меня недружелюбно, руки не подал. Ему, человеку в летах, капитану, предпочли птенца, притом, на два чина ниже. Предположим, вина его была, только за какие заслуги повысили в должности меня? Непостижимая штабная логика! Я попытался разрядить обстановку светским разговором:
- Позвольте, барон, мне приходилось слышать о вас от моего отца, от ваших сослуживцев лет десять тому назад.
Дверь в блиндаж была распахнута, сноп света падал на заваленный генштабовскими картами стол, сколоченный из досок от снарядных ящиков, за которым стоял вполоборота ко мне остзеец. У него было длинное, некрасивое, мужественное лицо.
- Возможно, - сухо отозвался он и углубился в привезённые мной бумаги.
С тех пор беседовали мы только на служебные темы. Капитан остался при роте, я старался показывать ему и старым солдатам, уцелевшим в той атаке, что признаю его старшинство, а должность командира исполняю формально на глазах батальонного начальства, иногда мелькавшего на нашем участке. Пополнение же, из новобранцев, вообще смотрело на погоны: у кого больше звёзд, тот и командир.

Одна старая истина гласит, что как бы не вероятен был вымысел, в жизни случается гораздо более невероятное…
Мы с капитаном шли по траншее, когда меня окликнул денщик, выбежавший нам наперерез из березняка, в котором, в доме лесника, расположился батальонный командир со всем причтом.
- Ваше благородие, нимецького ахвицера спиймали! – выпалил Федченко, подбегая ближе и переводя дыхание. - Их высокоблагородие просють ваше благородие перекладать.
Поясню: в батальоне моему знанию немецкого языка нашлось применение. Я всегда участвовал в допросе пленных, иногда для этой же цели вызывали в штаб полка. Выбираюсь из траншеи.
- А вы, капитан? Идёмте за компанию.
Шварценберг криво усмехнулся:
- Что мне на немца смотреть? Я сам немец.
Сопровождаемый тяжело пыхтевшим часовым, я пересёк по кочкам болотце и углубился в сквозную берёзовую рощицу.
На опушке стоял большой деревянный дом, совершенно целый. У крыльца толпились офицеры и нижние чины. Пленник, скрытый от меня спинами обступивших его людей, волнуясь и запинаясь, что-то говорил по-немецки. Голос его показался мне знакомым. Я протиснулся вперёд.
- Сергей Глебович!.. - и осёкся, поняв страшную ошибку. Да было поздно.
Бывший мой учитель, о котором я сохранял тёплые воспоминания, при звуке моего голоса дёрнулся, словно в него попала шальная пуля, вытянулся и сразу обмяк, с трудом удерживаясь на ногах. С минуту я смотрел на него, раскрыв рот. Росин был в испачканном глиной мундире немецкого офицера, но без характерной каски с острым шишом и, разумеется, оружия. На его морщинистом белобровом лице выступила тупая покорность судьбе.
- Вы меня слышите? Поручик! Да очнитесь же!
Окрик адресовался мне. Придя в себя, наконец, обратил внимание на сидевшего на верхней ступеньке крыльца в накинутом на плечи кителе подполковника, похожего крупной, седоволосой головой на Кутузова.
- Я вас спрашиваю, вы знаете этого человека?
Отступать было поздно. Сердце моё упало.
- Да…
- Его фамилия?
-… Росин.
- Значит, он русский?
Я промолчал. Взгляд батальонного командира стал тяжёлым, безжалостным.
- Русский, и в мундире врага? Расстрелять немедленно!
Толпа зашевелилась, заволновалась. Отчаянный план сразу родился в моей голове.
- Прошу об одолжении, господин подполковник, - (я старался выговаривать слова медленно, придав своему голосу твёрдость). - Росин оскорбил во мне, знающего его с детских лет, всё самое святое. Разрешите мне. Я сам приведу приговор чести в исполнение.
Подполковник брезгливо оттопырил губы:
- Что ж, если это доставит вам удовольствие.
Я вынул из кобуры револьвер, ткнул им пленника в бок:
- Идите!
Тот уже на русском языке стал сбивчиво лепетать, обращаясь к подполковнику, мол, он немец, произошла ошибка, но батальонный встал и скрылся за дверью, ведущей в сени. Повторив команду, я мысленно молил Небо отвратить того, кто вдруг пожелает составить мне компанию. Бог помог: желающих не нашлось, а вот вести обречённого на казнь сквозь строй осуждающих взглядов пришлось. Росин едва волочил ноги, идя впереди. Когда мы, миновав редколесье, пологим спуском вышли к реке, мой бедный учитель остановился и оборотил ко мне искажённое мукой лицо.
- Андрей, клянусь…
- Как вам не стыдно, Сергей Глебович! Вспомните, что наказывал ваш предводитель, Николай Владимирович. Я запомнил дословно: «Быть при любом раскладе, даже если нас разбросает по разные стороны баррикад, просителем друг за друга перед законом, чьей-то непреклонной волей, судьбой». Да, произнося эти слова, мой отец сделал оговорку, «не навредить России», но если вы сейчас дадите честное слово больше не воевать на стороне врага, то я беру на себя ответственность - отпускаю вас на все четыре стороны. Ну, как, даёте слово?
- Клянусь… Но, Андрей, поверьте, я не воевал ни одного дня, это маскарад, мне необходимо было с той стороны пересечь линию фронта.
- Почему же вы не открыли правду подполковнику?
- Мне бы не поверили.
- Ладно, времени на объяснения у нас нет. Бегите! Вы расстреляны.
С этими словами я поднял револьвер над головой, два раза выстрелил в воздух и, не оборачиваясь, пошёл в сторону дома лесника, к товарищам, которые конечно же больше не станут протягивать мне руку. Я не видел, какое направление выбрал Росин.

Судьба передала другим предназначенную мне часть славы в той войне.
В конце ноября готы предприняли наступление на нашем участке фронта. Сначала утренний орудийный обстрел позиций батальона в моей роте восприняли за обычную побудку сонливых русских, но прошли положенные полчаса, три четверти часа, соседи за рекой не унимались. С первыми залпами я упал ничком на глинистое дно траншеи, затылок прикрыл легкомысленной английской каской, похожей на десертную тарелку, а каску обхватил руками, чтобы солдаты не спёрли имущество, если подумают, что командир убит. Земля сотрясалась столь часто, что стало казаться, будто еду я в безрессорном тарантасе по мёрзлым кочкам; мысли стали путаться, как при засыпании. Когда обстрел вдруг внезапно прекратился, даже почувствовал дискомфорт. Но нежиться было преступно, сейчас противник предпримет атаку. От этой мысли сразу вскочил, высунулся за бруствер. Озадачило не скопление немцев у бродов совсём чёрной, не замёрзшей ещё реки, и при входе на наведённый за время артобстрела понтонный мост, а местность. Она стала неузнаваема, будто взрыв одного из снарядов перебросил меня на несколько километров в сторону. Не было ни пышной снежной перины, покрывавшей ещё на рассвете наш берег, ни непрерывной, извилистой линии траншеи с дымками над ней, выдающей наличие живых существ, ни берёзовой рощи за спиной. Вокруг меня всё было черно, разворочено гигантским плугом. И только противоположный берег реки, почти не обезображенный ответным огнём, убедил меня в том, что я нахожусь возле своего блиндажа, где застал меня артобстрел. Любоваться изменчивой природой не оставалось времени. Немцы группами уже двигались по колена в воде, по железу моста гремела сапогами колонна.
- Пулемёты-ы, к бою! - завопил я, выхватывая из кобуры наган, и тут только соображаю, что торчу над бруствером уцелевшей части траншеи совсем один. И впервые после лёжки под снарядами вижу своих солдат, засыпанных землёй и серым снегом - туловища без рук, ног и голов, ноги, головы и руки отдельно от туловищ, обугленные куски мяса, окровавленные ошметки амуниции, развороченные груди и вспоротые животы, скрученное железо, бывшее недавно винтовками и пулемётами. У входа в блиндаж с сорванной дверью и насквозь пробитым тонким накатом, лежал при всех своих членах Федченко, удивлённо глядя единственным глазом на меня (чего это его благородие суетится?). На месте другого глаза зияла чёрная дыра. Кто-то справа и слева от меня зашевелился, раздались одиночные винтовочные выстрелы. Это открытие прибавило мне сил и решимости.
Немцы уже поднимались по нашему берегу, выстроив цепь. Я кинулся к трофейному пулемёту, сброшенному взрывной волной на дно траншеи и потому уцелевшему. Было делом нескольких секунд установить его на сошке в выемке бруствера; обоймы с патронами, легко вставляемые в патронник сверху, валялись под ногами, высыпавшись из разбитого ящика.
Та-та-та-та-та, смена обоймы. Та-та-та-та-та, смена обоймы. Цепь, двигавшаяся прямо на меня, зелегла. Но крайние её звенья продолжали двигаться, обходя расположение роты с флангов. Пулемёт засекли. Несколько пуль ударились в бруствер прямо передо мной, запорошив глаза. Совсем близко разорвался снаряд, сорвав с моей головы каску взрывной волной. Наклонившись за ней, вижу Шварценберга, выползающего на животе через мёртвого Федченко из разрушенного блиндажа. Узнаю его по погонам. Лица у пожилого офицера нет, на его месте - кровавое месиво с безумными глазами.
- Револьвер, дайте револьвер! - хрипит он.
Я, плохо соображая, сую в протянутую руку свой наган и вновь припадаю к пулемёту. За моей спиной раздаётся выстрел. Машинально оборачиваюсь. Шварценберг сидит на корточках, уже мёртвый. Кровь хлещет из его правого виска, как вода из прорванной трубы. «Может быть и мне?» - проносится в мозгу, но принять решение не успеваю. Словно отключили небесный светильник, и я мгновенно погрузился в чёрный сон.

Глава третья,
в которой Андрей Белозёрский вновь совершает побег, но теперь в незнакомую Россию.
Лагерь для военнопленных, куда я попал с группой солдат и офицеров нашего батальона, находился в Восточной Пруссии. До Кенигсберга - рукой подать, ещё ближе было море, выдавая себя особым запахом, приносимым западными ветрами. На всю зиму нашим миром стали несколько гектаров плоского, лишённого растительности прямоугольного пространства, отгороженного от внешнего мира забором из мотков колючей проволоки, с тщательно охраняемыми двойными воротами и вышками для часовых по углам. Внутри - ровные шеренги дощатых бараков с железной печкой в центре. Симметрия. Порядок. Чистота. Тогда немцы ещё не додумались до фашизма, поэтому здесь не было ни электрического тока в ограде, ни крематория. Хоть и скудно, однообразно, но всё-таки кормили, не умерщвляли дьявольски эрзацпищей, вызывающей приступы голода. И всё же условия жизни в лагере нельзя было назвать терпимыми. Отсутствали лекарства, витамины. Изнуряли работа на погрузке и разгрузке воинских эшелонов, в песчаных и глинистых карьерах, рытье котлованов под укрепления. Главное, что косило людей, словно эпидемия - иссушающее душу и тело сознание рабского своего положения. В двадцать четыре года в моих волосах появилась седина. Я ощущал себя вешалкой для офицерского мундира и шинели. Они оставались на мне со дня пленения.

Что происходило на воле, мы узнавали от «пополнения» с фронта, но гораздо большую информацию получал я от разговоров наших стражей между собой, не выдавая своего знания немецкого языка.
Долго не могли поверить, что Николай отрёкся от престола, что в России, где, казалось, «Престол» так же неколебим, как «Бог» и «Отечество», трон пуст, царь взят под стражу, православный бог под большим сомнением и уже пишется с «маленькой» буквы. Рассказывали, будто инородцы требуют превратить Отечество в какую-то федерацию суверенных держав со своими независимыми «карбованцами», «мовами», отдельными военными формированиями в жупанах, как с насмешкой комментировал происходящее за линией фронта подпоручик Мандюк, родом из Подолии. Появились на слуху «Временное правительство» и второй возница по имени «Советы» этой новой, тряской, разваливающейся на ходу колымаги. Они грызутся между собой, множат разруху и беспорядки, а решение всех жизненных вопросов перекладывают на скорое «Учредительное собрание». Оно якобы и утвердит новый строй (республика? Конституционная монархия? Нечто ранее невиданное, очень рассейское?..), решит, быть и дальше войне или срочно заключать сепаратный мир с немцем. Всех накормит и успокоит.

Нашу небольшую компанию активных офицеров и унтеров (сюда входили несколько толковых, грамотных солдат), постоянно обсуждающую возможности побега, интересовал прежде всего мир, хотя бы перемирие. О том и другом ходили в лагере упорные слухи, как между нашими, так и среди немцев. Но дни шли за днями, слухи оставались слухами. Надежды то возносились праздниками души, то опускались в бездну отчаяния. Летом мы услышали о наступлении. Только не могли понять, кто наступает: нашего полка (за колючей проволокой) прибыло, а фронт (определили по канонаде) переместился на северо-восток. «Успокойтесь, хлопцы, воюем до победного конца, - прокомментировал неунывающий подпоручик Мандюк. - Кому победа, а кому конец».

В те дни надежд и разочарований подружился я с Гансом, Одноногим Гансом, как его прозвали лагерные, из тех, кого возили узкоколейкой на работы в порт южнее Кенигсберга, в лагуне. Поскольку с июня, в преддверии того «наступления», активность немцев усилилась, военные транспорты подходили к причалам один за другим. Бригады грузчиков из военнопленных стали оставлять на ночь в порту под замком. Дадут поспать пару часов, накормят каким-то «кондёром» из тухлятины, и по трапу вверх, на борт налегке (отдыхаешь), вниз с грузом на спине - трудишься на победу чужого фатерлянда, во славу кайзера.
Нескольких человек из нашей компании поручили заботам Одноногого Ганса, знавшего русский язык, так как родился он в Петербурге. Вообще, в нём чувствовался больше русскиий, чем немец. Ногу Ганс потерял, попав, будучи навеселе, под немецкий трамвай в немецком Кенигсберге, где поселился с немецкой женой. Так что к России претензий у него не было.
Ганс подкармливал нас, добавляя к скудному рациону что-нибудь стащенное из-под носа своей фрау, истовой патриотки Великой Германии. Давал подкрепиться из своей фляги, которую не снимал с пояса, как паладин меч. На ночь запирал в трюме дебаркадера, вернее, чаще всего просто захлопывал за усталой спиной последнего дверь, брал её на щеколду, а замок навешивать ленился. Говорю же, русским был наш стражник, совсем не немец! Этот пожилой, страдающий одышкой толстяк, на «перекуры» подопечных смотрел сквозь пальцы. Опущусь, бывало, обессилев на корточки где-нибудь в тени, под ящиками со снарядами (делайте со мной, что хотите, хоть расстреливайте!), Ганс подковыляет, стуча деревяшкой.
- Ситите, ситите немношка. Рапота не фольк, ф лес не упешит, - и обязательно добавит. - Што фойна делайт! И затшем петным лютям фойна?
Однажды он сказал:
- Герр Пелосёрски, вы слышаль, у фас на фатерлянд нофый тсар Александр?
Я перебрал в уме известных мне по именам великих князей, ни на ком не остановился, смотрю на Ганса с недоумением: реставрация Романовых, что ли?
- Та, та, Александр… Керенски.
В мирное время я знал из газет о шумном адвокате с такой фамилией, из фракции трудовиков, кажется, в Государственной Думе.
- Царь? Не может быть? Наверное, премьер-министр или президентом избрали.
- Ф наш сумашедши фремя фсё мошет пыть.
- Эх, милый Ганс, чтобы дома не происходило, хочется туда. Вы бы знали, как хочется!

Немец запомнил мои слова. И когда я спас его… Впрочем, по порядку.
В одну не по сезону холодную ночь Ганс расправился с содержимым верной фляги быстрее, чем обычно. Утром, выпуская нас наружу, сделав от избытка чувств слишком резкий жест приветствия рукой, вывалился за низкий борт дебаркадера. К счастью, я оказался поблизости, и невольный купальщик отделался холодной ванной.
- О, камрат Пелосёрски, фи спас мой тракоценный шиснь. Што я могу сделайт тля фас? О, я знайт, што тля фас сделайт!
Дня два Одноногий Ганс ходил вокруг меня, присматривался, думал. Потом предложил свой план.
И вот ненастной дождливой ночью, когда по лагуне ходили волны, пятёрка невольников выбралась из трюма. Наш немецкий друг, гуманно связанный по его просьбе верёвкой, с кляпом во рту, предварительно хорошо вымоченным в шнапсе, остался лежать в тепле и уюте в ожидании предутреннего обхода вооружённой стражи. Обычно дозор несли по периметру нашего участка причалов.
Накануне Гансом всё было устроено так, что мы незаметно пробрались на нижнюю, внешнюю палубу дебаркадера. Здесь покачивалась на воде, тихо царапая форштевнем борт списанного по старости судна, четырёхвесельная шлюпка со складной мачтой и свёрнутым парусом. Ночью Ганс перегнал её сюда от спортивного причала, да простит его клуб яхстсменов! Дальше мы могли рассчитывать только на себя, даже не столько на свои четыре пары рук, сколько на младшего унтер-офицера Рублёва, из поморов, знающего парус, искусника, как оказалось, в навигации. Он поставил мачту, сел на корму за руль, остальных рассадил на банках, на места гребцов. Медленно двинулись на вёслах. Выйдя за мол, подняли парус. Удивительно, как нам удалось проскользнуть незаметно мимо сторожевых судов. К нашей удаче, последнее время гавань ночами освещалась скупо, так как успехи Балтийского флота вынудили немцев перейти на море к обороне.
На второй день скитаний по неспокойным серым волнам под серым небом нас подняли на борт шведского рыболовецкого траулера. В нейтральной стране закрыли глаза на пятёрку русских, представителей воюющей державы. Мы беспрепятственно пробрались в Финляндию. Великое княжество тогда ещё находилось в составе России. Из Гельсингфорса было рукой подать до Петрограда.
Заканчивалось лето, а с ним уходило короткое северное тепло.

Северная Венеция, сменившая имя немецкое имя на русское, осталась столицей. Только другой страны. Она предстала моим глазам городом, по которому прокатился дикий в первобытной необузданности карнавал, после которого город не убрали, не вернули ему былую строгость облика. И некому было внушить участникам веселья, что праздник закончен, пора браться за дела. Карнавальные традиции появились в мире у нищих. Те, кто их перенимают, сами нищают.
Приметами Петрограда стал красный цвет полотнищ, зовущих в разные стороны и призывающих «долой!», очереди у продуктовых лавок, ибо поставки хлеба в город сократились вдвое; толпы праздных, развязно ведущих себя солдат, которые накапливались в городе скорее, чем их отправляли на фронт. Общественные туалеты не справлялись с наплывом жителей улицы, поэтому в отхожее место стало превращаться всё Петра творенье. Сказывали, с особым шиком гадили на парадной лестнице университета в Петровских Коллегиях, «временно» предоставленных запасникам, по существу, дезертирам. К слову, среди этого контингента человеков с ружьём только и имела успех пропаганда большевиков воевать до поражения сначала царизма, затем - до поражения Временного правительства. Создав себе опору среди серых шинелей и всегда пьяных матросов Кронштадта, большевики в надёжном окружении надеялись подобрать бесхозную власть.
Для тех, кто покинул Россию перед войной или в первые годы войны, а сейчас вернулся домой, всё это и многое другое, о чём можно узнать через специальную и художественную литературу, вызывало буквально шок, растерянность, страх за себя и близких, за родную страну. Не избежал потрясения действительностью и я. Где искать опору? Кто мне объяснит, что происходит? Кто подскажет, что надо делать, чтобы не остаться чужим в этом новом, день ото дня звереющем, недружном племени?

С Финского вокзала поехал трамваем с пересадками на Мойку. Долго ломился в дверь. Наконец щёлкнул замок. Дормидонт! Волосы на голове не завиты. Прямоволосый Пушкин! Уродство! Вот ещё одна примета новой России. Слуга дяди Василия испугался и обрадовался одновременно, как при встрече с покойником. Так и оказалось. Меня считали пропавшим в Болгарии. С этой уверенностью в пятнадцатом году умер старший из Белозёрских, за ним, совсем недавно, увезли в Александро-Невскую лавру Полину Серафимовну, они на некрополе рядом. Дом отошёл дочерям. Те сейчас в Финляндии, носа сюда не кажут. Вот и сторожит Дормидонт квартиру один, слуг разогнала бескормица. В моей комнате ничего и пальцем с 1912 года не тронули. Когда я собирал свои реликвии (среди них - отцовский баульчик с бумагами) в большую сумку, извлечённую из чулана, на пороге появился Дормидонт с жёлтой книгой в руке.
- Вот, думал на память себе оставить, да раз вы, барин, объявились, забирайте.
Я выхватил из рук слуги томик небольших размеров в золотистом переплёте, «Сочинения А. С. Пушкина». Невероятно!
- Как она у вас очутилась?
- Мария Александровна забыла. Я унёс к себе, читать. Сунул куда-то и запамятовал. Вот… нашлась.
- Спасибо, милый Дормидонт! Память об отце, понимаешь.
Я уже и не думал что-либо искать в переплёте. Мальчишечьи фантазии остались в прошлом. Книгу к другим реликвиям присоединять не стал, спрятал в боковом кармане кителя: пусть хотя бы одна семейная вещица греет меня на непредсказуемых дорогах. Сумку оставил Дормидонту на хранение. На дорогу, на разлуку попили чаю на спитой заварке, сгрызли по сухарю.
В эту квартиру, уже со статусом «коммунальная», я загляну в начале тридцатых годов. В одной из «комнат для прислуги» (по старой классификации) обнаружу раздобревшего Дормидонта, ресторанного служителя, с шевелюрой, вновь познавшей раскалённые щипцы. Возродившийся имитатор издалека будет готовиться к столетию со дня гибели великого поэта, давно миновав тот возраст, при котором этих двойников можно сравнивать. Труженик советского общепита возвратит мне сумку с реликвиями в полной сохранности. Старая школа, старая мораль пережитка царизма.

Теперь мне оставался один путь - в Главный штаб. Я хотя и числился без вести пропавшим, но, как видите, нашёлся, жив и здоров; оружие в руках держать могу, надеюсь, что звания поручика за контузию и плен меня не лишили.
Знаменитое здание замыкает Дворцовую площадь с южной стороны. Офицерская шинель, даже без погон, хотя и выхваченная на вид из пасти какого-нибудь левиафана, послужила мне пропуском. Кабинеты этого здания-вавилона были набиты до отказа. А по бесконечным коридорам двигалась в разных направлениях погонная и беспогонная толпа. Старый офицер, видимо из аборигенов штаба, верно показал мне направление, когда я разъяснил ему, что мне нужно. Скоро сказка сказывается. Через час я сидел в кабинете перед молоденьким подпоручиком с изумительно чётким пробором в набриолиненных чёрных волосах, который с моих слов вписывал, как теперь говорят, паспортные данные бежавшего из плена поручика Белозёрского в чистый бланк на толстой серой бумаге. В это время в кабинет вошёл полковник, весь в скрипучих ремнях. Закурив сигарету и облокотившись на стойку, отделявшую казённую часть кабинета от общей, стал перекидываться с подпоручиком ничего не значащими фразами. Молодой человек, отвечая ему впопад, продолжал своё чернильное дело. Когда на его вопрос о месте рождения я назвал уезд, полковник, стоявший рядом со мной, живо оборотил ко мне умное лицо:
- Княжполь? Не в вашем ли уезде орудует этот ненормальный Черный Поручик?
- Княжполь, - подтвердил я, - Только простите, господин полковник, я не понимаю, о чём речь.
Молодой штабист поднял голову.
- Поручик Белозёрский в ноябре оказался в лагере для военнопленных под Кенигсбергом. Недавно бежал через Швецию. В городе только с утра.
- Понимаю, - полковник с интересом рассматривал меня. - Вас-то нам и нужно, если вы действительно уроженец Княжполя. Прошу вас, поручик, следуйте за мной.
Мы спустились этажом ниже. В кабинете за одним из двух письменных столов (второй оказался владением моего проводника) сидел плешивый капитан с усталым лицом, в золотом пенсне; с неудовольствием посмотрел на меня, пропущенного в дверях вперёд. Вошедший следом полковник сказал:
- Сдаётся мне, капитан, половину нашей головоломки мы уже решили. Прошу любить и жаловать, поручик Белозёрский, бегом из плена. Ценность его для нас в том, что он уроженец Княжпольского уезда.
Выражение неудовольствия на лице капитана сменилось заинтересованностью.
- Так-так-так…
- Вообще-то, господа, я появился на свет в нескольких десятков верст южнее уездного центра, в усадьбе близ села Низы.
- Ваш батюшка - доктор Белозёрский? - вопрос задал мой провожатый.
Я ответил вопросом:
- Вы были знакомы, полковник?
- Заочно… Я много хорошего наслышан о враче генерала Скобелева.
Вошёл молодой подпоручик, положил на стол перед капитаном заполненный бланк на серой бумаге. Капитан внимательно его изучил, поднял на меня стёкла пенсне.
- Простите за вполне оправданное в военное время любопытство: у вас на родине найдутся люди, которые могли бы подтвердить, что вы… э-э-э … - (он заглянул в бланк), - Андрей Николаевич Белозёрский?
Я не оскорбился.
- В Низах - почти все, в Княжполе многие, например, бакалейщик Мельничук, его жена, дочь.
От приятного (определил я по лицу) удивления капитан выпрямился на стуле.
- Мельничук! А сын?
- Какой сын? - от неожиданности вырвалось у меня.
Хозяева кабинета многозначительно переглянулись. «Приятность» исчезла с лица капитана.
- Разве вы не знаете, кроме дочери…
- Да, конечно, кроме дочери Варвары, в этой семье был сын, Григорий Иванович. В детстве мы оба были индейцами, да и позже встречаться приходилось.
Штабисты вновь приятно заулыбались. У капитана даже стёкла пенсне засияли.
- Значит, вспомнили? Но почему «был». Он есть, известное лицо в правящей партии. Впрочем, вы же из-за границы, могли и не слышать.
- Действительно, господа, я мало разбираюсь в российских событиях; знаете, мы все там, за проволокой, питались только слухами.
- Хорошо, тогда перейдём к делу, - полковник, загасив в пепельнице сигарету, сел за свой стол, указал мне на стул напротив себя. - Дело, весьма ответственное дело, которое мы вам предлагаем, касается Княжпольского уезда Старгородской губернии и некоторых смежных территорий. Требуется командир (боевой офицер), который мог бы возглавить отряд, чтобы навести порядок в уезде. Там, видите ли, появился самозванец, некто Прюмих…
- Прюмих!- воскликнул я, вспомнив свою последнюю поездку в усадьбу, - Садовник Прохорова!
Полковник согласно кивнул.
- Прекрасно, вы и их знаете. А скажите, может быть вам и Анастасьев знаком?
- Более чем знаком. Анастасьев - мой ротный в кадетском корпусе.
Теперь пришла очередь полковника откидываться к спинке стула и улыбаться всеми складками крупного лица.
- Фантастично! Вы для нас просто находка, господин Белозёрский! Для успешного дела равной вам кандидатуры нет. Так вот, этот, как вы сказали, садовник, объявил о создании на территории уезда независимого княжества с названием, представьте только, Княжье Поле, откуда вознамерился начать освобождение России от демократов. Эдакий Минин и Пожарский в одном лице. В другое время посмеялись бы с вами от души и всыпали самозванцу розог, большей чести от нас он не удостоился бы. Но сейчас, когда окраины стали требовать суверенитета, каждый примерчик в центре России играет на сепаратистов. Необходимо подобные тенденции подавлять в зародыше, пока уродец не выбрался из последыша. Есть ещё более веская причина не откладывать это дело в долгий ящик. Вот посмотрите, - (полковник подошёл крупномасштабной карте северо-запада империи, занимавшей всю глухую стену кабинета). - Ваш садовник… Наш садовник контролирует в уезде среднее течение реки Стривигор, село Низы (там временная столица Княжьего Поля) и ряд деревень на правом берегу, некоторые участки Чёрного леса, прилегающие к единственной дороге через него. В самом Княжполе его власть номинальна. Офицеры расквартированной там части верны правительству Керенского, но солдаты распропагандированы большевиками. Те, ссылаясь на решение Совета… Что, не понимаете? Советы рабочих и солдатских депутатов - вторая в России власть… Большевики, контролирующие Совет, сколотили отряд Красной гвардии, не пускают людей Прюмиха на железнодорожную станцию, но, по своему обычаю, препятствуют правительству проявить власть в полной мере. Заявляют, это ваша буржуазная свобода, расхлёбывайте ей сами. Командует этой красной гвардией Анастасьев, уроженец Княжполя, как вам известно… Вы удивлены, поручик? Да, ваш бывший ротный - большевик. Нашёл себя у марксистов. Другие его не приняли. Так вот, подхожу к «веской причине».., - (полковник полез растопыренными пальцами сверху вниз по карте от Княжполя к Низам, через Стривигор и Чёрный лес почти до пола, присел на корточки). - Вот здесь железнодорожный узел, важный для поставок на фронт, минуя Петроград. А он уже несколько недель в руках этого сраного удельного князя. Засел крепко. В первую очередь с этой станции его необходимо выбить, потом прижать к реке и здесь уничтожить или разоружить. Вот почему, поручик Белозёрский, нам нужен командир, знающий местность, людей, своих противников. Вы оказались как раз таким. Послужите Отечеству. Что вы скажете?
- Я солдат, давал присягу, сейчас война. Готов служить.
- Вот и отлично! Только (пропади пропадом эта демократизация армии!) необходимо согласовать наше решение с комиссаром. Он из цека своей партии получил приказ следовать в Княжполь днём раньше, так что выбора у вас нет. А что выбирать? Давайте так, сейчас скачите на встречу с комиссаром, найдите с ним общий язык, обсудите всё полюбовно, а утром пожалуйте оба сюда, тогда и получите назначение.
Полковник вернулся к столу, стоя написал на четвертушке чистого листа адрес, сложил его вдвое, сунул мне в боковой карман кителя. Натянул кожу на выпуклом лбу, что-то важное припоминая; видимо, вспомнил, подошёл к сейфу с открытой дверцей. Пачка керенок тоже перекочевала в карман моей шинели.
- Подъёмные, аванс к окладу. Так договорились? Завтра.

Подозвав возле здания Генерального штаба извозчика, я зачитал ему адрес, подумав, что такой улицей ездить в Петербурге мне не приходилось. Может быть, вместе с обретением нового имени, город получил и новые имена улиц? O, tempora, o, mores! Ладно, извозчик знает, куда ехать, что замечено ещё стариком Фонвизиным. Погружённый в свои мысли, за дорогой не следил; осмотрелся, когда переехали два моста и свернули с проспекта на узкую улочку. Ба, знакомый урбанистический пейзаж! «Букет» из заводских труб, одна из них отделяется по мере приближения к ней экипажа, надвигается, вырастает. Да это же пиротехнический завод.
- Эй, любезный, ты куда меня завёз? - тыкаю кулаком в спину извозчика.
Тот придерживает коня, оборачивается.
- Куды велели, барин.
Я опять достаю записку полковника, повторяю название улицы.
- Так она ж и есть, та самая.
Теперь я начинаю догадываться, к какому комиссару направил меня полковник. Поди ж ты, сотни раз тут ездил, а название улицы не знал, да нигде она и не написана. Завод, дом в лощине - вот и весь адрес. Каждый, кто вёз меня, подвозил точно к порогу. Предстоящая встреча меня разволновала. Но не от мысли, что былое, в котором мы с Григорием из друзей превратились в недругов, предстанет сейчас опасной для меня реальностью. Я понимал: многое изменилась. Экстремистская партия социалистов-революционеров, имевшая в своём подполье Боевую организацию, давно представлена в Государственной Думе. Сегодня она при власти. Более того, премьер Керенский, занявший царские покои Зимнего дворца, член этой партии. Притом, я не боролся против неё, я просто ушёл из-под её влияния, хитроумно избежал сурового наказания за нарушение правил организации. Даже смерть «шестёрки» Алмазова не на моей совести. Подумав об Алмазове, я вспомнил о его револьвере, оставленном в Минусинске. Сейчас у меня не было никакого оружия с собой. Может быть, так даже лучше. Так что же вызывало во мне волнение?
Как только открылся за поворотом тополиной аллеи вычурный фасад особняка, вспомнилась Клавдия. Клавдия, вершина «треугольника», который образуют ещё двое: я и Григорий. Знает ли он о наших отношениях в Минусинске? Если «да», то как это отразится на сотрудничестве командира и комиссара в условиях войны, пусть малой, в масштабах уезда, но с применением оружия, которое убивает? Не исключена опасность и с другой стороны: в личном поединке беглеца и преследователя в 1912 году победителем остался я. Как это повлияло на самолюбие Григория? Не захочется ли ему каким-нибудь способом взять реванш? Задавая себе эти вопросы и не получая ответа ни на один из них, въехал в раскрытые, как всегда, настежь ворота усадьбы.

Теперь дом был полон прислуги. Галунный швейцар раскрыл передо мной обе створки входной двери. В прихожей пожилой лакей принял шинелишку и мятый картуз, показал направление на кабинет Григория: «Вас ждут», что меня удивило и насторожило. В раскрытые двери гостиной было видно, как горничные сервируют стол. Памятные десять шагов по коридору, и я в кабинете человека, который успел побывать для меня приятелем детства, спасителем, обманщиком, коварно втянувшим меня в преступное дело, источником смертельной опасности. Кто он теперь? Кем станет завтра?
Когда я вошёл, отстранив рукой тяжёлую портьеру, Григорий, одетый в английский френч, в сапогах «бутылками», заканчивал разговор по настенному телефону:
- Да, полковник, он только что подъехал, вот, входит, до завтра.
И, повесив трубку на рычаг, протянул мне с улыбкой руку, сильно, с искренним чувством сжал мои холодные пальцы. Встреча разволновала и его. Одутловатое лицо, обрамлённое седыми бачками, покраснело, стало более «рыжим», чем волосы на голове, разбавленные серебром.
- Жив, курилка? - процитировал он из Пушкина. - Ого, и ты побелел! Где же?
- В лагере для военнопленных, а ты?
- В Туруханске.
- Честно, Григорий, ты знал, где я скрываюсь?
- Честно: не знал, а то тебе не поздоровилось бы. Так где?
- В Минусинске, в доме деда.
- Смотри ты! Ведь на поверхности лежит! А я даже не подумал о таком финте. Молодец, Андрей! Просто гениально, а гениально потому, что просто. Кстати, там у вас была на поселении Клавдия. Не слыхал?
- Слыхал и видел. Довольно часто. Она в госпитале сестрой служила.
Эту фразу я произнёс с трудом. Хорошо, что мы уже шли в сторону гостиной, я впереди, и Григорий не видел моих глаз. Когда мы сели друг напротив друга за стол, накрытый к ужину на двоих, Григорий, отослав прислугу, налил в бокалы красного вина, впился в мои глаза иглами своих зрачков.
- Она умерла?
Я не отвёл взора.
- Да.
- Помянём… И больше ни слова о ней! Никогда! Ты меня слышишь?
В знак согласия я только прикрыл веками глаза и выпил бокал до дна.

Глава четвёртая,
не вся о Варе, но вся вокруг Вари
Ночь мы с Григорием провели за беседой: воспоминания, обсуждение событий (тут я больше внимал), намётка плана действий на Старгородщине. Подбадривая себя кофе, возбудились до крайности - метались по гостиной, размахивали руками. На рассвете те самые неразлучные двое в коже подали к крыльцу тот самый кабриолет, который доставил нас к зданию Главного штаба. Там, в кабинете полковника, в присутствии вчерашнего капитана и неизвестных мне высоких чинов, обсудили возле настенной карты варианты тактических ходов. Одобрение начальства вызвало моё предложение ударить на узловую железнодорожную станцию не обходной дорогой из Княжполя, минуя Низы, через броды на Стривигоре, далее - огибая лесной массив, а напрямик через Чёрный лес. Даже Григорий удивился:
- Разве там есть дорога? Сплошное болото ведь.
- Тележная колея, - уточнил я, усмехнувшись (ведь именно этот путь был избран мной для бегства в 1912 году от возможной погони). - Проведём отряд и орудие протащим. Столицу, простите, княжества, освободим потом, чтобы её защитники не скрылись в Черном лесу или не усилили оборону узла.
- Правильно, - поддержал меня капитан, - село на десерт.
- Не будем предрешать тактику, тактика решается во время боя, - блеснул я фразой генерала Скобелева, которую окружающие, судя по уважительной паузе в общем разговоре, приняли за мою собственную.
- Мы, в очередной раз убеждаюсь, правильно решили назначить вас, господин штабс-капитан, командиром отряда; вы не только лучший знаток местности.
- Поручик, - поправил я.
- Ошибаетесь, смею с вами не согласиться.
Загадочно улыбаясь, полковник отошёл к сейфу, закрыл его бугром спины, а когда повернулся, в руке его сверкнули звёздочками новые погоны штабс-капитана.
- Поздравляю, господин Белозёрский!
Я вытянулся, щёлкнул остатками каблуков.
- Служу… - (кому же я теперь служу?). - Отечеству.
- Верно, штабс-капитан, только Отечеству, России нужно служить.
Опять вспомнилось скобелевское «династии приходят и уходят», но ослеплять окружающих блеском знаний не стал: достаточно с них. Кто-то из чинов заметил, оглядев меня с головы до ног:
- Грешно такие погоны цеплять к этому кителю. Панчук, выпишите штабс-капитану новое обмундирование и всё, что полагается к нему.
Распоряжение относилось к вчерашнему юному подпоручику с бриллиантиновой головой. Тот вышел и догнал нас с Григорием уже на выходе из здания с бумажкой, которая дополнила пачку подписанных в кабинете полковника документов.
- Теперь мы полностью обмандаченные, - рассмеялся Григорий. - Мандат! Ну и словечко!, - и водителю. - Гони вначале на склад.

Через час мы подъехали к Витебскому вокзалу. На мне был новенький мундир с новенькими штабс-капитанскими погонами, девственно скрипели ремни, совсем как на полковнике из Генерального штаба; никем ещё не надёванную шинель перебросил через руку. Днём потеплело. Офицерская фуражка, сапоги, шашка, револьвер на боку в кобуре - чем не молодец! Только почему-то никто в этом броуновском движении вооружённого и безоружного, но вызывающе воинственно настроенного народа не обращал на меня внимания. Меня и толкали со всех сторон без всякого почтения. Григория тоже толкали, но с уважением к его голосу и решительной манере прокладывать себе (заодно и мне) путь в горланящей, дурно пахнущей, обдающей печным жаром человеческой массе. Даже наше охранение - трое солдат - протискивалось к поезду вслед за комиссаром. Одет Мельничук был, как английский офицер, во френч с накладными карманами, в которые можно было вместить все мандаты новой России. Голову его покрывал отечественный картуз, на ногах - штиблеты с крагами. Боковой карман комиссарского френча оттопыривал плоский восьмизарядный парабеллум. В руках мы крепко держали солдатские вещмешки со всякой всячиной.
Пока я находился в плену, все железнодорожные вагоны на родине стали «бесклассовыми», точнее, третьего класса, как сегодня называют, общими, а раз так, то предельно загаженными. Григорий решительно «организовал» нижнюю полку, на которой рядышком втискивалось четверо. Пятый из нас, по очереди, стоял в проходе, пока мы ехали. А ехали до Княжполя вдвое дольше, чем в мирное время. Меня удивляло, почему в такой толкотне солдаты таскают трёхлинейки с примкнутыми штыками. Чудовищным ежом выглядела любая толпа. В каждой из них преобладали вооружённые легальные дезертиры, гуляющий в затянувшихся увольнениях «резерв», пополнение, двигающееся в сторону фронта. Тон задавали «красные» - не по розеткам в петлицах, нарукавным или наискосок по папахе повязкам, транспарантам, а по энергичным выражениям, хозяйскими голосами.
Красные принимали Григория за своего, видимо, по его красной шевелюре и умению пристроиться к «красной» фразеологии. Я предпочитал молчать и вообще сидел у окна смирно всю дорогу, не от страха, а от растерянности. Нет, уж лучше фронт! Кроме серошинельного контингента, ехала разношёрстная публика: представители неопределённых профессий (судя по поведению некоторых, сомнительных), биржевые маклеры (выделялись специфическими терминами, употребляемыми в разговоре), переодетые жандармы, от которых за версту разило охранным отделением; владельцы мелких предприятий - на грани разорения, судя по выражению лиц; добровольно вышедшие в отставку офицеры со споротыми погонами - из простонародья, выслужившие звёздочки на фронте; крестьяне, уже одевшие на себя зимнее и потевшие в нём; строгие, некрасивые, как одна, захлопотанные женщины; смельчаки в стоячих воротничках и пенсне, пёстрый люмпен. Все безоружные переговаривались вполголоса и даже переругивались шёпотом, если кто-нибудь толкал соседа или наступал ему на ногу.
- Говорят, большевики вот-вот всю власть возьмут, а за признание немцам отвалят пол-России.
- А рубль? Что сейчас рубль стоит!
- Как только семью отменят, уйду от тебя, подлец, к Расточинскому.
- Чего вы всё время дёргаетесь, милостидарь!? Вы не в карете!
- Нет, долго такое не протянется. Противно разуму.
- Куда нам без царя! Мы и так без царя в голове.

Вторая ночь без сна, а заснуть не удавалось. Иногда брала дремота. Чтобы скоротать время, достал из рюкзака заветную книжицу. Злосчастный титульный лист, мною подклеенный, был лучшим доказательством того, что томик в золотистом коленкоровом переплёте вышел из библиотеки Белозёрских. Григорий заглянул, чем я отвлёкся от однообразия дороги.
- Сочинения… Неужели та самая книга, Николая Владимировича? Помню, она стояла в шкафу под замком.
- Да, та самая. Помнишь, мы с тобой придумали клад? К этой истории ещё Радыч руку свою приложил. Ты сам слышал, как он моего учителя в парке заводил баснями. Так вот, я вообразил, будто мой отец спрятал здесь, в переплёте, план, на котором помечено местоположение спрятанных сокровищ, непременно красным крестиком, как в «Острове сокровищ».
Несколько минут прошло в молчании, пока я перелистывал книгу, улыбаясь давней детской выдумке, счастливой, как всё детское. Потом предались воспоминаниям. Сон как рукой сняло. Удивительно, Григорий, обладавший отличной памятью, сохранил в ней гораздо меньше, чем я, проказ и похвальных случаев в нашем общем исполнении. Живых образов Застривигорья удержалось в нём немного. Правда, в отличие от меня, он двенадцать лет не навещал родные места, но ведь оставил их, будучи двумя, а то и тремя годами старше меня. Всё-таки есть память сердца, избирательная и в том более объёмная, чем память серого вещества в голове - вместилища обломков былого, холодный, забитый, в основном, хламом амбар, в котором приходится рыться в поисках нужного.

В Княжполе, знали мы, нас будет встречать представитель городской управы, возле столба с колоколом. Условились по телеграфу. Каково же было наше удивление, когда под колоколом увидели рослую барышню в коричневом летнем пальто, с офицерской сумкой-планшеткой на плечевом ремне, простоволосую. Казалось, тяжёлый моток тончайшей проволоки из светлой меди уложен на её затылке. У неё было круглое личико с задорно вздёрнутым носиком, но прежде всего увидел я её глаза, ярко-зелёные, блестящие - два озерка, освещённые солнцем, хотя небо над городом было хмурым. Узнал почти сразу, будто мальчишка, издали крикнул:
- Варя!
Она сделала несколько шагов навстречу, переводя взгляд с меня на комиссара, опять на меня, узнавая, и находя что-то смутно знакомое в брате. А брат, чёртова скотина, за двенадцать лет не черкнувший домой ни единой строчки, вообще не узнал бы сестру, не представься она «Мельничук» на его идиотский поклон с прищёлкиванием каблуками.
- Так вы… Ты… Сестричка! Обрадовала! Как вы здесь? Родители… Живы?
Сестра, решительно освободившись из объятий брата, строго ответила.
- Не волнуйся, здоровы тоже. Если снизойдёшь навестить, очень обрадуешь стариков, не чаяли уж… Не будем здесь задерживаться. Красногвардейцы Анастасьева проверяют документы у каждого, с их точки зрения подозрительного. Солдаты с вами? Ладно, разместимся.
И, повернувшись, направилась к казённому шарабану. Мы, пятеро из Петрограда, двинулись вслед за ней, нестройно топая по родной брусчатке.
Дорога до управы заняла четверть часа. За это время из разговора с Варей удалось выяснить, что она член партии социал-демократов, ответственна в уезде за народное образование, а до февральской революции преподавала в приходской школе.
- Так ты, сестрица, большевичка? - спросил Григорий с прямотой, право на которую ему давал, полагал он, статус брата.
Варвара ничем не выдала своё отношение к вопросу.
- Послушай, Григорий, ты мне родственник по церковной книге. В семилетнем возрасте я проводила брата, отъехавшего в Петербург; там он пропал. И скатертью ему дорога! Так что отвечать на вопросы живого покойника не обязательно. Но поскольку этот вопрос, вижу, вертится на языке уважаемого Андрея Николаевича, охотно ему признаюсь: я работаю среди тех, кого экстремистское меньшинство российской социал-демократии, самоназвавшееся большевиками, окрестило меньшевиками.
Григорий посчитал за мудрость не обидеться на суровую свою сестру, тем более, что в отношении его она была права.
- Слава Богу! Рад, что ты не в компании Анастасьева.
Неподдельная искренность этого восклицания, приблизила брата к сестре.
- Анастасьевцы, то есть большевики (прошу учесть, я это слово произношу «в кавычках»), потому не пускают Прюмиха на железнодорожную станцию Княжполь, что наш монархист и здесь, как на узловой, станет пропускать военные эшелоны на запад, а дезертиров задерживать и отправлять обратно. Совет же действует противоположным образом: его красногвардейцы всячески препятствуют переброске частей на фронт, а солдатам, бегущим в тыл, дают зеленую улицу.
Я навострил уши.
- Эти сведения, Варвара Ивановна, для нас новость. Притом, ценная. В Петрограде неизвестна та тонкость в поведении Прюмиха в отношении фронта и дезертиров. Что скажешь, комиссар, может быть оставить его в покое или вступить с ним в переговоры? Ведь объективно он солидарен с правительством.
- Возможно, в вопросе отношения к войне мы союзники. Сейчас союзники. Только где гарантия, что политика правителя Княжьего Поля не претерпит изменений завтра. Это во-первых. Во-вторых, он монархист, значит, наш враг. Чего там предполагать! Он первым делом объявил войну Временному правительству. И, в-третьих, мы выполняем приказ; ты - командования, как офицер русской армии, я - партии.
Шарабан остановился у крыльца управы. Григорий соскочил первым, подал руку сестре. Та приняла и, сойдя с подножки, спросила брата.
- Ты эсер?
- Как угадала?
- Сразу видно, я по ушам узнал его как раз.
- Дедушка Крылов?
- Пушкин! Кроме Майн Рида были ещё писатели.

Осложнения начались сразу, вначале казалось, непреодолимые. Притом, Григорий только умножил их, отстранив меня от переговоров с солдатами местного гарнизона: «Ты займись своими делами - готовься к кампании противу самозванца; остальное беру на себя».
Много, видать, взял. Нижние чины, распропагандированные Анастасьевым, которого считали «своим», «мужицким офицером», ни за что не хотели воевать, тем более, что Прюмих не задирался. Попытка склонить на свою сторону большевистского офицера тоже ни к чему не привела. Как-то поздно вечером Григорий пришёл домой злой-презлой. Мы квартировали у его родителей в бывшем доме моего деда по матушке. Старые Мельничуки приняли блудного сына, как дар Неба, гордились его внешним видом и тем значительным, чувствовали они, что скрывалось под английским френчем, за выхоленным гладким лицом, обрамлённым рыжими, с сединой, бачками.
- Послушай Белозёрский, где это ты перебежал дорогу Анастасьеву?
- А что?
- Пытался сегодня убедить его, как офицера, стать на сторону правительства. Куда там! Пока, говорит, Белозёрский не извинится передо мной, даже разговаривать с вами не буду на эту тему.
Я рассказал комиссару о конфликте в кадетском корпусе шесть лет тому назад.
- Умоляю тебя, Андрей, ради дела, извинись ты перед этой свиньёй, потом сплюнешь!
- Умолять не надо. Честно говоря, я был тогда мальчишкой, притом, себя не помнил в тот момент. Ударить при всех офицера, даже если он дерьмо, - не годится. Извинюсь, завтра же.
- Молодец, за это тебя люблю - за благородство. Да, белая кость и в мелочах белая.
- Как Анастасьев узнал, что я - это я?
- Да весь город говорит, сын врача объявился, боевой командир, молва в Георгиевские кавалеры тебя произвела.
Я рассмеялся:
- Так не забудь подсказать своему Керенскому при случае.
Наутро нашёл Анастасьева в летнем театре, где проходило собрание солдатских депутатов княжпольского Совета. Мой обидчик, некогда получивший от меня по роже, совсем заматерел в облике борова, но остался подвижен, энергичен. Я не стал отзывать его в сторону, решительно раздвинул окружающих его солдат и унтеров (он даже отступил на шаг), первым взял под козырёк, хотя теперь был чином старше его.
- Господин поручик, позвольте искренне просить у вас прощение за давнее хамство с моей стороны. Сожалею, раскаиваюсь при свидетелях. Ещё раз простите.
Анастасьев торжествующе оглядел подчинённых, и ответил, не протягивая однако руки, что положено в таких случаях по правилам:
- Принимаю ваше извинение, штабс-капитан. Передайте своему комиссару, что я готов к переговорам с ним в любое время, тем не менее, ничего не обещаю. Скорее всего, ответ мой будет отрицательным.
Так и получилось. Анастасьев на уступки не пошёл. Начался сентябрь семнадцатого года. Большевики, потакая низменным настроениям с каждым днём левеющих масс, в условиях анархии, при слабом правительстве, набирали всё больше сторонников своими обещаниями радикального переустройства России. Мир, земля - за это мужицкая страна, уставшая воевать, готова была признать сразу и Царём и Богом любого Маркса, любого Батыя.
Теперь пришла моя очередь отстранять комиссара от активной деятельности противу самозванца: «Ты пока посиди дома, изучи мой план компании, а я попробую поговорить с солдатиками солдатским языком».
Неудивительно, что мне удалось большее. Конечно, я не обладал таким красноречием, как записные партийные агитаторы, вроде комиссара партии эсеров и большевика Анастасьева, тылового поручика. Но всё-таки, несмотря на разницу в погонах, фронтовикам был ближе, тем более, что дутая, основанная на провинциальных слухах слава героя окопной войны, достигла солдатских ушей. Сыграло в мою пользу, как ни странно, моё прилюдное извинение перед Анастасьевым. Такой поступок старшего по чину иногда выглядит своеобразной доблестью. А может быть, в скучной жизни уездного городишки смена настроения, вроде отлива и прилива, была явлением естественным, и мне совершенно случайно пофартило с «приливом». Последние, известно, вследствие некоторых физических причин бывают максимальными. При мне такой «физической причиной» стала Варя. Молодая учительница с партийной закалкой стала по собственному почину сопровождать меня на встречах со служащими гарнизона. «Хочу узнать, чем там дышат». Привлекательная барышня стала возле меня центром притяжения. Одни, глядя на неё, вспоминали дочерей, другие - жён, третьи смотрели на неё, как на невесту, а большинство праздного воинства подтягивалось к нам, чтобы просто поглазеть на хорошенькую мамзельку.
Как бы там ни было, вскоре образовался отряд, штыков примерно на пехотную роту. Нижних чинов меньше половины, больше - унтеров и офицеров, из сторонников республики, так как монархисты, объяснили мне, присоединились к Прюмиху. Не то, чтобы им повоевать захотелось, а совестно стало: ведь присягу давали.
- Можем выступать. - высказал я своё мнение военспеца комиссару. - Рота против роты, да у нас ещё орудие. Закрепимся в усадьбе, поставим у моста охранение с пушкой и ударим на железнодорожный узел. Потом развернёмся и возьмём Низы. В усадьбу будем проникать повзводно, тайком, через брод. Авангард веду я, ты замыкаешь с орудием через несколько дней.
- Да знаю, наизусть уже выучил, - ответил Григорий, швыряя мне расписанную на листе из ученической тетради диспозицию. Он был раздражён, что я без его помощи справился с набором добровольцев для проведения операции. Гордость его страдала.
Когда под покровом утренних сумерек несколько парных повозок с моей пехотой, с «Максимом» на задке последней телеги выезжали за ворота дома бакалейщиков, на крыльцо выбежала Варя. Из-под пальто выглядывал подол белого халата; белая косынка с красным крестиком на лбу покрывала её головку. Большая, туго набитая сумка свисала с плеча, изгибая тонкую фигуру. Она поравнялась с телегой главнокомандующего отделением, боком повалилась на борт из плетёнки. Несколько пар услужливых рук подхватили барышню.
- Что же это вы, Андрей Николаевич, боевой командир, сестру милосердия не предусмотрели? - спросила лукаво.- Неуд вам за такую организацию службы тыла.
Мне вдруг стало радостно, будто не под пули ехал, а на бал. Приставив пальцы к козырьку фуражки, выпалил в манере разбитного новобранца:
- Виноват! Молодой, исправлюсь!

Глава пятая,
которая могла бы быть лирической, если бы
не проза действительности
Моему авангарду, в двадцать штыков, удалось пробраться в усадьбу, как мне представлялось, незамеченным. Во всяком случае, никто на нашем пути не стал, из-за укрытий не стрелял. Объехав Низы с запада безлюдными полями, перешли Стривигор вброд и поднялись оврагами правобережья в самую глухую часть парка. Отсюда двинулись к господскому дому, не сообразуясь с направлением аллей, проложенным Прюмихом. При мысли о садовнике воспоминание того дня, когда судьба в его образе отвела от меня руку Алмазова с револьвером, взбудоражило мой ум. Возможно, скоро предстоит мне встретиться со своим избавителем. «Отблагодарить» его смогу, в лучшем случае взяв под стражу. А если он будет убит? Да ещё от моей пули? Это копание в себе ввергло меня в мрачное настроение. Вид родительского дома его не улучшил. Отделение вышло к чёрному крыльцу со стороны баньки. Сняли с телег пулемёт, ручную поклажу. Обоз с вооружёнными возницами отсюда двинулся мимо цветника, через фруктовый сад на хозяйственный двор. Боевую силу я разделил на четыре части. Одна осталась на месте, остальные заняли позиции на противоположной стороне (у второго чёрного крыльца), перед колоннами портика и при входе на террасу. Если в доме засада или кто-нибудь захочет из него незаметно выбраться, моя армия под прикрытием кустов сирени наготове. Просматривались и все окна дома. Проникнуть в него я решил сразу через все четыре наружные двери, по условленному сигналу.
Стрелять в воздух не пришлось. Когда я приблизился к парадному крыльцу, хоронясь за стволами лип, только примеряющих осенний убор, загремели за створками дверей щеколды, одна из половинок распахнулась. И моим глазам предстал Прохоров в затрапезном армяке, но в крахмальной рубашке со стоячим воротником под мужицкой одеждой. Поразил меня не наряд заводчика, а его ссохшееся вполовину тело, лихорадочный сухой блеск в диких глазах. Встал в дверном проёме, заговорил скороговоркой:
- Золота больше нет-с, господа, всё отдал. Как на духу! Не пустите по миру, родные.
Я двинулся было на крыльцо, старик возбудился ещё сильнее, стал прикрываться створкой дверей, не сходя с порога:
- Нет-с, нет-с, присягаю.
Я остановился в растерянности.
- Господин Прохоров, да это же я, Андрей Белозёрский. Не узнаёте?
Тут сзади подошла Варя, оценила ситуацию.
- Дедушка, оставьте золото себе, у нас своё есть, много золота, ещё вам дадим.
- Правда, барышня?
- Правда.
- Тогда заходите-с. Расплачиваться как будете, червонцами, империалами?
- Как скажете, дедушка.
- Империалами, - решил сумасшедший и сразу успокоился, пошёл вперёд. Перед входом в гостиную обернулся. Мы с Варей переглянулись: старик выглядел вполне нормальным. Дикое выражение глаз сменилось усталым, но вполне осмысленным. - Располагайтесь, молодые, в любой комнате-с, любовь вам, да согласие.
Варя отчаянно покраснела. Надо было выходить из двусмысленного положения.
- Мы не одни, господин Прохоров, - (старик живо поглядел по сторонам, безумные искорки вновь появились в его глазах, но не разгорелись, я поспешил добавить). - С нами слуги, охрана.
- Верно, верно-с! - обрадовался хозяин, - В наше время без охраны нельзя-с ни шагу. Убьют-с. Меня, скажу вам по секрету, самого охраняют-с.
Я насторожился:
- Кто? Назовите его.
Прохоров сделал хитрое лицо и поднял глаза к потолку, мимику усилил тычком указательного пальца в том же направлении. Я не стал его разубеждать.
- Господь Бог всех охраняет, ваше превосходительство. Скажите, кроме вас есть другие люди в усадьбе?
Удивительно. Ни следа безумия в чертах лица, под тяжело свисающими веками. Он задумался, стал считать про себя, шевеля губами, прочистил старческим кашлем горло.
- Значитс так-с, дома я один и тот, который стережёт, - (опять взлетают кустистые седые брови, сминая в складки кожу на лбу), - потом в людской два мужика и баба… вредная, не кормит. Да пятеро-с на скотном дворе. И весь народишко. Ведь вы знаете-с, мои в Крыму, ждут, когда Россию освободят. А младший сын в армии фельдмаршала Прюмиха (мой садовник, между прочим). Как убьют-с сыночка, похороню и тоже в Крым, ждать-с… Да вы располагайтесь. Оставите чек-с, я в столице обналичу. Вы слышали-с, полагаю, что столица империи перенесена в наше село. Очень удобно-с, все министерства под рукой. Как немца прогоним… Представляете-с, вчера кайзер Княжполь взял… Так царь в Петербург возвратится.
- Опять начинается, - шепнул я Варе.
- Это у него волнами.
И действительно, старик вдруг схватился за косяк двери (мы с Варей поддержали) и нормальным голосом произнёс:
- Что-то нездоровится. Помогите-с мне.
Шаркая подшитыми кожей валенками, которые, видимо, не снимал круглый год, двинулся в сторону столовой. Старик, зябнущий даже летом, избрал её и смежную кухню, где и летом разжигали огонь в плите, под свои апартаменты. Оба помещения были захламлены, к обогревателю лепилась короткая софа, на которой мог спать, вытянув ноги, только ребёнок. Кое-как пристроили задремавшего на ходу хозяина полусидя, подсунув под спину подушки.
Наши чудо-богатыри между тем заполнили дом. Стало тесно и шумно, как в те дни, когда в усадьбу съезжались единомышленники Николая Владимировича. Я распределил их по комнатам таким образом, чтобы каждое окно, каждую дверь контролировал стрелок. Пулемёт занял место в коридоре между гостиной и прихожей, чтобы по ситуации можно было подтащить его в любую часть дома кратчайшим путём. Пятерых солдат с младшим унтером послал на Олегову горку сооружать земляное укрепление с блиндажом, после чего оставаться там и следить за мостом, подходами к реке через луг и к усадьбе со стороны Чёрного леса. Возницы оставались возле лошадей и телег на хозяйственном дворе. Им вменялось в обязанность также готовить на всех пищу в людской. До подхода других отделений, кажется, главное предусмотрел. На ночь выставили в доме и на хозяйственном дворе часовых и залегли, кто где смог. Варя в малой гостиной устроила лазарет, сама заняла спальню, родительскую в прошлом. Я облюбовал себе диван в библиотеке.
Войдя в неё, остановился в недоумении: портрет Владимира Андреевича Белозерского, который находился во флигельке в день моего бегства из усадьбы в 1912 году, вернулся в простенок между окнами, куда его перенёс Николай Владимирович из своего кабинета. А вот и текинская шашка, в зелёных, с насечкой из серебра ножнах, под ним – награда отважному врачу из рук самого Скобелева. Интересно, кому и для чего понадобилось изображение декабриста? Художественной ценности полотно не представляло. В это время за моей спиной раздались шаркающие шаги Прохорова. Отоспался хозяин, теперь всю ночь будет бродить по дому. Застав меня за разглядываем портрета, поспешил дать пояснение:
- Интересуетесь, молодой человек? Это мой батюшка, столбовой дворянин, родоначальник-с, так сказать.
Я с трудом удержался, чтобы не рассмеяться.
- Так значит, вы мой дядюшка!
- Как изволите-с?
- Видите ли, сей поручик - мой родной дед.
- Дед-с? Очень приятно! Как вас величать?
- Белозёрский.
- Весьма польщён-с. Прохоров. Позвольте спросить, что вы здесь делаете?
- Гощу. По вашему приглашению.
- Да что вы говорите! Запамятовал-с, забыл. А те, другие?
- Тоже ваши гости.
- Ну, гостите-с, я пошёл.
И возвратился в столовую доедать остатки ужина, принесённого из людской «вредной бабой» с мягким, добрым лицом.
Я не стал зажигать лампу, снял сапоги, ремни, китель и полуодетый лёг, прикрывшись пледом, подложив под голову вышитую подушечку и наган в кобуре. Показалось, только заснул, кто-то трясёт меня за плечо:
- Вставайте! Андрей Николаевич, вставайте!
Сначала, выхватив из-под подушки револьвер, резко сажусь в постели, потом вижу и соображаю: Варя, в белом медицинском халате поверх ночной рубашки, с распущенными волосами, ярко-медными в лунном свете склонилась надо мной, испуганно шепчет:
- Андрей, - (уже без «Николаевич»), - кто-то по потолку ходит.
И замирает, прислушиваясь, вынуждая меня затаить дыхание. Действительно, вверху вроде бы потрескивает с неравными интервалами; щелчок, и тишина.
- Старое дерево рассыхается, - успокаиваю я девушку.
И вдруг явственные шаги. Подношу палец к губам:
- Тс-с, не поднимайте шума, пока не услышите выстрел. Оставайтесь здесь.
Босиком крадусь через гостиную в столовую. Старика на софе нет, наверное, в кухне на овчине у плиты пристроился, там просторней. Слышу, Варвара следует за мной, тоже босая; одной ей оставаться в библиотеке страшно. Луна через оконное стекло освещает лестницу, ведущую к черному квадрату в чердаке. Люк распахнут! Прижимаясь спиной к стене и выставив перед собой переложенный в левую руку револьвер, медленно, стараясь не скрипеть рассохшимися досками под ногами, поднимаюсь к потолку. И тут из люка показываются ноги, обутые в подшитые кожей валенки, затем затёртый подол старого армяка и, наконец, кособокая бородёнка Прохорова. Увидев нас с Варварой, он прерывает спуск, заворожено смотрит в чёрный глаз моего револьвера. Я спешу спрятать его в кармане брюк, присоединяюсь к Варе. Смотрим, как медленно сползает старик.
- Что вы делали там в темноте?
В глазах Прохорова ни следа безумия. Он уже перед нами, весь в пыли и паутине, будто домовой.
- Вместо того, чтобы задавать дерзкие вопросы владельцу дома, молодой человек, распорядитесь лучше стащить сюда кушетку. Ваши опричники все спальные места заняли.
Я почувствовал укол совести.
- Сейчас, я сам.
Выдернув из шандала на обеденном столе свечку, засветил её спичкой и взбежал по лестнице к люку. К моей удаче кушетка находилась сразу за ним. Всё пространство под стропилами крыши было загромождено старой мебелью. Новые хозяева к нашему хламу добавили свой. В том месте, где когда-то устроил я свой наблюдательный пункт, громоздилась форменная баррикада из растерзанного дерева, пружин, матерчатой обшивки, кожи. Вот Плюшкины! Кушетка оказалась лёгкой. Я подал её через люк вверх ножками; придерживая рухлядь за выступ изголовья, стал спускаться вслед за ней, соскальзывающей по ступенькам клеёнчатым верхом. Внизу поставил по просьбе Прохорова под окном, Варя принесла ворох постельного белья из комода в спальне. У старика не было основания быть нами недовольным. Расстались под обоюдное «спокойной ночи».
Какой после этого сон! Мы Варей, стараясь не разбудить спящих товарищей, обошли с проверкой часовых комнаты. По южной стороне дома столбы лунного света косо падали на затоптанные крашеные полы жилых комнат. На северной стороне, куда выходили окнами библиотека и гостиная, также было светло от осенней позолоты парка, от звёздных гирлянд, развешанных в чистом небе под аркой Млечного пути; отблескивал паркет.
Мы вышли через террасу в цветник, обогнули дом и направились липовой аллеей к воротам; там повернули налево и просёлок повёл нас к Олеговой горке. Стража у моста мирно спала на дне большого окопа - пройди мимо «армия» Прюмиха, даже не проснутся. Растолкали дозорных, сделали им внушение и через хозяйственный двор, на котором наши возницы службу вели исправно, вернулись к господскому дому. Когда проходили мимо флигелька, мне показалось, в одном из окон между закрытыми ставнями сверкнуло. Я сделал знак Варе следовать за мной. Притаившись с внешней стороны тёмных кустов сирени, понаблюдали за домиком. Светлая ночь проникала в щели между створками ставен, отражалась на стекле. Видимо, лунный блик встревожил меня. Проклятое время! Все и всё на подозрении. Сбоку, в траве, заметил окурок. Мало ли ходит здесь народа. В людской работников оказалось больше, чем насчитал Прохоров. Неудивительно, что под носом сумасшедшего старика усадьба превратилась в проходной двор. Эх, выкупить бы! Да сколько запросят наследники заводчика? И не вспомню, сколько денег оставил на хранение Анастасии Никаноровне. Для полной очистки совести поднялся на крыльцо. Входная дверь оказалась закрытой на ключ. Захотелось взглянуть, как там, за дверью, после матушки и Даши. Только вряд ли его превосходительство вспомнит, куда он сунул ключ.
- Что мы, Варюша, всё тишком, как литературные шпионы?! Это же наша с вами земля обетованная. Мы здесь хозяева. Вот скажите, что вы помните из той жизни?
«Варюша» вырвалось у меня не совсем случайно. Обращение к девушке в такой форме явилось запоздавшим эхом на её «Андрей» в момент испуга, когда она услышала шаги на чердаке. Милосердная сестричка, улыбаясь про себя, плотнее запахнулась в пальто, которое надела поверх медицинского халата, когда мы вышли из дому (разумеется, я тоже оделся и подпоясался ремнём с револьвером в кобуре).
- Многое помню. Вас, например, как вы накричали на меня, тогда, в парке, над рекой.
- Да что вы! Я совсем не помню.
- Знаете, ведь в семь лет я была в вас влюблена. Вы были таким мальчиком… Другим, не таким, как низовские мальчишки.
- А сейчас? - потянуло меня на игривость.
Улыбка сошла с лица моей спутницы (мы медленно углублялись аллеей в парк, в сторону Стривигора).
- Сейчас я вас не знаю. Вы ведь теперь другой. Того мальчика нет.
Она была права. Ведь и той девочки тоже нет. Под знакомым мне с детства именем появилась чудесная девушка, которая, её-Богу, нравилась мне всё больше с каждым шагом. Помните, какое впечатление произвела на одного молодого человека ночная прогулка с одной молодой женщиной по аллее карликовых лип, названных через сто лет после той прогулки «Аллеей Керн»? Напомню, тот счастливец, возвратившись в свою «келью», схватил гусиное перо и без помарок написал стихотворение, которое другим вдохновением, вдохновением великого музыканта, превратилось в самый известный русский романс. Разумеется, я не имел высокой страсти для звуков жизни не щадить, но природа не лишила меня способности помнить чудное мгновенье. У меня хватило ума и такта не ставить в затруднительное положение Варю скоропалительным объяснением. Пока мы не возвратились в дом, уже на рассвете, я всё рассказывал, рассказывал - о детских впечатлениях при открытии моего неповторимого мира, о портрете дедушки, о несчастной моей матушке, о суровом отце, о тайном обществе честных, думающих офицеров, собиравшихся в нашем доме, о Росине, Радыче, о придуманной мною легенде, о Петербурге, о возгласе в темноте «ваше высочество»; даже Клавдию вспомнил. До конца откровенным не был, в этом признаюсь.
Прощаясь со мной у двери в спальню, Варя на всю мою исповедь ответила коротко:
- Вот теперь я знаю о вас, Андрей, гораздо больше. Спасибо.
Она опять произнесла «Андрей»!

Глава шестая,
о загадочном раскопе, интригующем письме, несчастной книге, о рецепте приготовления старинных чернил и о сонете «Мадонна»
Поспать с полтора-два часика всё-таки удалось. Когда вскочил, стыдясь подчинённых, возвращающихся из людской от стола с утренней трапезой, солнце пробиралось в листве золотых крон, обещая с безоблачным небом яркий день. Старый прапорщик Круглов, водивший команду на хозяйственный двор, позаботился о завтраке для часовых, которые на рассвете сменили ночную стражу. Не забыли накормить и горе-защитников кургана. Один из них, копаясь штыком в заросшем дёрном углублении, оставленном светлой памяти Алмазовым, поранил руку (просто удивительно, как живучи слухи о кладах!), и Варя, переложив из большой сумки в холщовый мешочек часть бинтов и пузырьков, ушла с ним к первому нашему раненому с моим многозначительным обещанием представить его зад к ордену «зелёной лозы». Я решил обследовать часть парка при речном обрыве.
Выходя на него, ожидал увидеть ротонду, а глазу на её месте открылась безобразная, наспех вырытая яма. Вокруг неё белели разбросанные в беспорядке части купола, колонны, доски настила, обломки балюстрады. На выброшенной из ямы глине валялись три лопаты, штыковая, сапёрная и совковая, лом. Не поймёшь: то ли несколько человек работали, то ли один, используя по очереди разные инструменты.
От внезапной догадки стало мне жарко. Медленно, чтобы унять волнение, направился к дому, размышляя, как, с какой стороны подойти к Прохорову, чтобы выведать у него, кто копает, с какой целью снёс красивую, добротную беседку над речной кручей. Понимает ли больной старик, что происходит у него под носом? С этими вопросами на языке вышел к чёрному крыльцу, снял обломком ветки глину с сапог и, подняв голову, замер с ногой, поставленной на нижнюю ступеньку крыльца. На меня в упор смотрел из чёрного дверного проёма хозяин. Вы бы видели в эту секунду его глаза! Взгляд человека вполне здорового, проницательного, себе на уме, как говорится. Взрыв смеха за углом заставил меня отвлечься на миг. Машинально переступил ногами, а когда, уже поднявшись на крыльцо, вновь посмотрел на старика, увидел прежнего сумасшедшего, каким он уже бывал после просветления. Вновь подумалось: «Играет, шельма! Надо не спускать с него глаз». Понял, что расспрашивать его «в лоб» бессмысленно. Необходимо прежде подумать, подыскать ключик. В дом входить не стал, спустился с крыльца и заглянул за угол: что за веселье?
Кучка нижних чинов, не выпуская из рук винтовок, сгрудилась у пушечки. Один солдат, из старых, с серьёзным видом, что называется, «травил», остальные смеялись, не столько от острот, сколько от сытного завтрака и мирного настроения, навеваемого солнечным днём. Я подошёл ближе. Говоривший, не меняя вольной позы, переключился на меня без всякого почтения к чину (признак демократизации армии):
- Что скажете, господин штабс-капитан, пустим это орудие в ход? Оно, конечно, устарело, да жахнуть может громко. Издали не разберут, из чего палим.
- Прекрасная мысль, - ответил я в тон, - поэтому назначаю вас, ефрейтор Беляков, командующим артиллерией отряда. Ствол почистить, вообще привести в порядок. По исполнении - доложить.
И пошёл прочь. Новый взрыв хохота. Теперь смеялись над новоиспеченным канониром, хлопали ладонями по его спине, требуя выставить за назначение.
И вдруг веселье прерывает топот копыт. Со стороны моста врываются в аллею на полном скаку два всадника. Солдаты рассыпаются от французского орудия в разные стороны. Кто стоя, кто опустившись на колено, берут наизготовку ружья и сразу опускают их, признавая в скачущих своих. Действительно, перед портиком спешиваются Григорий и его, как важно представил он мне кривоногого крепыша Павла, адъютант. Я возвращаюсь к пушечке.
- Вы что, через Низы?
- Пришлось. Но пронесло, вслед стреляли, беспорядочно, не ждали. Там комендантом сын Прохорова, больше пьянствуют, чем несут службу.
- А что за спешка? Где остальные подразделения?
- Погоди, всё по порядку. Спешка оправдана. Идём в дом. Эй, Павел, лошадей отведи во двор, туда!
Войдя вслед за мной в библиотеку, Григорий снял картуз, ослабив ремешок под подбородком, снял и бросил на круглый стол шашку, но пистолет, теперь висевший на ремне поверх френча, оставил. Расстегнув верхние пуговицы, достал из внутреннего кармана вскрытый конверт серой бумаги.
- Письмецо, тебе. Сам понимаешь, обязан был вскрыть. Не Татьяна Онегину пишет.
На конверте крупно было вырисовано по букве: ШТАБС-КАПИТАНУ БЕЛОЗЁРСКОМУ. Недоумевая, вынул из конверта лист плохой бумаги. Пробежать послание глазами было делом нескольких секунд:
Ваше высокоблагородие Милостивый государь Андрей Николаевич!
Не откажите в приятности видеть Вас для разговора tete-a-tete в пятницу, в два часа пополудни под старой сосной, что у реки в парке бывшего имения Вашего батюшки. Вашу безопасность гарантирую словом русского офицера. Не сомневаюсь также в Вашем благородстве.
Примите уверение в моём нижайшем почтении. Прюмих.

Мне бросились в глаза четыре слова со строчной буквой «б». Везде эта буква имела вверху завиток, делающей её похожей на строчную букву «д». Мне уже приходилось видеть написанное таким почерком. Где? Когда? Начала вызревать смутная догадка. Неужели… Не может быть! Невероятно!
- Как попала к тебе эта записка?
- Принёс княжпольский письмоводитель. Уверяет, посетил его незнакомый офицер, просил доставить по местонахождению адресата.
В это время вошла Варя, брату едва кивнула, не стала расспрашивать, как он здесь очутился. Я в двух словах посвятил её в события последних часов и показал ей письмо.
- А если писал не Прюмих? Если готовится ловушка? Почему письмо не доставили прямо сюда?
- Видимо, автор не знал, что я уже не в Княжполе?
- При его-то ушах и глазах? Вы, стратеги, думаете, первый взвод проследовал через реку незамеченным?
- Авангард, конечно, заметили, - вмешался Григорий, - только не знали, кто его ведёт.
Я поддержал комиссара:
- Или, скорее всего, письмо составлялось не в Княжполе, за день, а то и больше до нашего выезда. Это одно из подтверждений подлинности подписи. Прюмих на узловой станции, может быть, в Чёрном лесу. В любом случае, надо рискнуть. На войне как на войне.
Григорий забегал по комнате.
- Сомнений нет, писал Прюмих. В уезде нашлись бумаги, подписанные садовником. Рука та же, почерки совпадают. А вот ловушка! Здесь гадать бесполезно. Ещё меня смущает народная кличка этого Прюмиха - Чёрный Поручик. Запрашивал генеральный штаб, ответили, поручик с такой фамилией в армии никогда не числился. Наверное, самозванец. Тогда почему не генерал? Больше шику. Больно скромен наш узурпатор.
Я уже почти не сомневался, что разгадал одну из тайн, но раскрыться решил не полностью, как раз из-за этого «почти».
- Ловушки не будет. Всё честно. Наш загадочный Прюмих уже один раз спас мне жизнь, рискуя многим. Какой смысл сейчас…
Мельничуки не дали мне договорить, в один голос издали какое-то междометие, выражающее высшей степени изумление и недоверие одновременно. Тогда, поколебавшись, я коротко изложил историю своего бегства в Сибирь, о которой умолчал в ночных откровениях перед Варей.
- В твоего бездарного артиста, господин боевик, стрелял садовник Прохорова, - закончил я свою повесть. - Есть ещё одна загадка. Не связано ли желание Прюмиха встретиться со мной, с тем, что я сегодня утром увидел над речкой? В парке кто-то копает. Подробности? Извольте.
Бедные мои приятели детства! За какие-нибудь полчаса переварить сразу столько невероятного, словно из приключенческого романа. Ничего, на ногах устояли. Правда (не могу вспомнить), мы уже, кажется, сели за стол, так что ножки стульев спасли моих собеседников от ушибов.
- Что это может значить, Андрей?
- Это значит, что в усадьбе или вокруг неё завелись кладоискатели, другого объяснения не нахожу.
Услышав «Андрей» в устах сестры милосердия, обращающейся к своему командиру, Григорий пытливо ощупал нас по очереди внимательным взглядом, но ничего по поводу нарушения субординации не сказал, сейчас его волновало другое.
- Неужели эта дурацкая сказка о кладе способна кому-то вскружить голову?
Над подобным вопросом я думал. Поэтому ответил без запинки:
- В клады, мой друг, верят все; одни - больше, другие меньше. К счастью, большинство наслышано о них по литературе: «Граф Монте-Кристо», «Остров сокровищ», записки искателей затонувших в Карибском море галеонов. Чтение как бы уводит в сторону - дочитана одна книга, можно начинать другую, так до бесконечности. Но тот, кто коснулся даже не самих сокровищ, а «достоверных» слухов, дескать, вот эти желанные тяжёленькие, блестящие желтые кружочки совсем рядом, только потрудись протянуть руку, тот заболевает неизлечимо. Кладоискательство - самая заразная болезнь на земле. Причём, чем невероятнее легенда, тем легче она проникает в мозг, чтобы начать своё разрушительное действие. Заражённые делятся, в общем, на две категории. Для одних клад - это череп на ветке дерева, через глазницу которого опускают на нитке Золотого Жука, в виде указателя тайника; для других - стол с рулеткой. Могу назвать реальных представителей того и другого племени из наших общих знакомых. Верность первому доказал бы поручик Радыч, среди вторых при случае можно было увидеть моего учителя. Почему я так решил? Адмирал Нельсон был не от мира сего, насколько его помню, а «не сей мир» не купишь, на золото не обменяешь, достигнуть его можно только воображением. Что до Росина, видел, как он в карты играет: хоть по копеечке, только не за «просто так». Болезнь эта распространяется быстро, а слух о ней достигает самых глухих углов практически мгновенно. Более того, есть избранные места, в которых легенды о кладах существуют всегда, возьмите степные и пустынные полосы распространения древних могильников - на Алтае, в Долине Царей, в Македонии, и подпитывают эти легенды реальные находки. Достаточно найти одну золотую монетку…
- Верно, - подхватила Варя,- тот наполеондор, что нашли наши отцы.
- Вот, вот, из-за этого ничтожного кругляша двое взрослых дядей несколько часов кряду копались в речной тине.
- Тем дядям помогал отрок, который сейчас в клады не верит, ибо считает себя очень умным.
С этими словами сестра выразительно посмотрела на брата.
- Почему я один? - неожиданно обиделся Григорий. - А он? Андрей заводила.
- Андрей потому и копал вместе со всеми, что заводила, - проницательно заметила девушка. - Сам он без вас, дураков, в ту сторону и не смотрел. Насчёт «дурной» местности я согласна. Вон как нашу Олегову горку изрыли.
- И будут рыть, - поддержал я Варю. - О серебряном динаре, что нашёл Алмазов, уже рассказывают, как о горшке с золотыми монетами. Представляю, во что превратили слухи пропавшую кассу «Соединённых славян». А если узнают о двух миллионах Белого Генерала, половину уезда снесут.
Григорий вдруг спохватился:
- Мы ушли в сторону. Не так важно, что ищут в парке, как кто копает. Что за люди вокруг нас? А если шпионы Прюмиха?
Тут меня осенило:
- Друзья, сделаем попытку убить двух зайцев сразу. Отвлечём наших гробокопателей в удобное для нас место и там возьмём. Вряд ли они вернутся к яме на месте ротонды. Насыпной грунт там снят, пошла материковая глина, я внимательно посмотрел. Второе - выясним, имеет ли ко всему этому отношение наш хозяин. Сдаётся мне, не так он ненормален, как мы думаем. Подождите.
С этими словами я вышел из библиотеки, осмотрел все помещения. Наша маленькая армия, пользуясь прекрасной погодой, находилась снаружи. Прохоров спал на кушетке в столовой, накрывшись армяком. Вернулся к своим, которые, казалось, даже не пошевелились, пока я отсутствовал, достал из рюкзака отцовского «Пушкина» и золингеновскую бритву.
- Эх, жаль! Да всё равно, подпорчена. Видите, титульный лист. Моя работа, ещё тогда. Искал тайник с вложенным в него планом спрятанного сокровища.
Варвара, поднявшись со стула, взяла у меня из рук «Сочинения А.С. Пушкина», раскрыла на форзаце, провела подушечками пальцев по плотному листу, наклеенному на переднюю крышку переплёта с внутренней стороны.
- Здесь пустота. Притроньтесь-ка пальцами. Форзац по центру отстаёт от крышки.
У меня перехватило дух:
- Там что-нибудь есть? Чувствуете?
Девушка несколько раз провела пальцами по едва заметной выпуклости листа.
- Не могу понять.
Я раскрыл бритву.
- Режем!
- Дайте мне, у вас руки дрожат.
Положив раскрытую книгу на стол, Варя осторожно сделала надрез по нижнему краю форзаца, не задевая коленкор переплёта, подняла книгу на уровень рта, сильно дунула в разрез, заглянула в образовавшуюся щель.
- Ничего нет. Пустой карман. Видно, при изготовлении этого экземпляра пожалели клея.
- Чёрт! - выругался Григорий. - Зря старались.
- Не зря, - возразила сестра. - Подтвердилась мысль Андрея, что в клады верят все, даже комиссары, активисты боевых групп.
Я встал на сторону мастерицы по иронии и надрезам.
- Совсем не зря. Раз плана нет, мы его создадим. Варюша, вижу, пальчики у вас золотые и ум такой же. Как изготовить старые чернила?
- Проще простого: в новые налить воды.
- Гениально! Действуйте!
Через несколько минут наша сестра милосердия принесла из лазарета чернильницу и ручку со стальным пером. К этому времени я вырвал из взятого в шкафу фолианта лист благородной желтизны бумаги с золотым обрезом, уже своим видом внушающей почтение. Основательно усевшись за стол, расставив локти и высунув от напряжения кончик языка, как заправский гимназист (нет, лучше изготовитель средневековых портуланов), макая стальное перо в чернила Вариного изготовления, вычертил план усадьбы со всеми постройками, извилистую ленту Стривигора, мост через речку, лес за ржаным полем, Олегову горку и овраги, кудревато выделил парк. Натурально вырисовал Прабабабушку, ротонду. После короткого военного совета с комиссаром и медицинской сестрой, поставил жирный чернильный крестик в том месте, где легче всего устроить засаду, не вызвав подозрения. Возле крестика, подражая отцовскому почерку, изученному при сидениях над его бумагами, написал: «В десять саженях к востоку».
- Ну как?
Варя молча показала большой палец. Григорий скептически пожал плечами.
- Не пойму, кто на это клюнет.
- Судя по разгрому ротонды, раскопку затеял тот, кто заглянул в мой дневник. С бумагой я рассуждал, как мне казалось, секретным языком о спрятанных сокровищах, плане с тайником, о «Сочинениях Пушкина». Что мы теряем? Теперь… Варюша, сделай мне, милая, чайку в столовой. Попью за чтением «Пушкина», там его и забуду, на глазах Прохорова.
Григорий развеселился:
- Верно рассчитал! Сумасшедший старик копать станет, где захочешь. Ну, командир, уморил! Ладно, посмеялись, и годи, - вспомнил он одно из любимых хохлацких словечек своего отца. - Последний раз прошу тебя подумать, штабс-капитан, прежде чем идти на встречу с Прюмихом. Тогда он по каким-то соображениям тебя выручил. Но пять лет тому ты был сам собой, а теперь привёл на территорию, которую этот ненормальный самодержец уезда считает суверенной, воинскую силу, чтобы покончить с независимостью его идиотского княжества… Послушайте, может быть здесь все становятся ненормальными, воздух такой, что ли, я ведь давно здесь не был?
Я воспользовался паузой:
- Последний раз уже подумал. На встречу иду. У меня есть основания полагать, что Прюмих - совсем не Прюмих, за этим именем кроется другой человек, слову чести которого можно верить. Есть ещё одно соображение, вынуждающее меня идти на риск. Пока что ни мы, ни монархисты не сделали ни одного выстрела. Воспользуемся встречей. Вдруг договоримся, а, комиссар? В каких рамках перемирия я могу заключать договор?
Григорий усмехнулся:
- Сомневаюсь, что садовник пойдёт на какие-либо уступки. Силы у нас равны, он знает. Можешь обещать ему сохранение его формирования до Учредительного собрания. Но узловую станцию он должен очистить и на Княжполь рот не разевать.
- Хорошо. И ещё проблема. У нас всего один способ дать знать Прюмиху, что его предложение принято. А именно, вывести наш взвод из усадьбы; всех людей, обоз тоже. За час до встречи. Уверен, отход отделения будет его наблюдателями замечен. Не исключено, таковые есть и среди работников Прохорова, тем более, что в Низах Прохоров Младший.
- Это можно, - ответил Григорий, подумав, разглядывая своё министерское лицо в стекле книжного шкафа. - Отойдём в лес, в случае чего атакую усадьбу через ржаное поле. Но на кургане заслон усиливаю, с пулемётом, если монархисты сунутся из села.
- Через поле, комиссар, атаковать не годится. Плоско, всех наших положишь. Действуй через овраги.
- Ладно, стратег, подчиняюсь.
Вошла Варя.
- Чай подан.
- Спасибо. Теперь, друзья, оставьте нас с хозяином в доме одних. Он в столовой? Спит? Отлично.
Я вышел из библиотеки, прихватив с собой «Сочинения А.С. Пушкина». Действительно, Прохоров даже позы не изменил. Лежал на спине, высунув ноги в валенках из-под армяка, закрыв лицо полотенцем. Обычно спящие в такой позе храпят. Да не умер ли? Нет, армяк ритмично воздымался и упадал. Окно во двор было плотно закрыто. Спёртый воздух не располагал к долгому чаепитию. Открыл наугад книгу. «Мадонна», сонет. Знал наизусть, но сейчас прочёл с особым чувством, подумал: «А Мадонна может быть с рыжими волосами и кожей в веснушках?». Пока представлял свою Мадонну, чай остыл. Выпил полстакана в серебряном подстаканнике с отвращением и, под грохот упавшего стула, громко стуча сапогами, «забыв» на столе сборник стихотворений, вышел из столовой. Почувствовал, Прохоров смотрит мне в спину.


Глава седьмая,
в которой встречаются трое старых знакомцев совсем не так, как представлял себе один из них
В пятницу утром, встретившись в толчее перенаселённого дома взглядами с Варей, я показал глазами в сторону столовой. Она движением век ответила, что поняла, и прошла в восточное крыло дома. Через несколько минут нашла меня на крыльце возле пушечки, негромко сказала, приблизившись вплотную:
- Книга исчезла. Я поискала сверху, везде.
Выразительные глаза девушки смотрели на меня снизу вверх с восхищением (ей-Богу, не вру).
- А Прохоров?
- В доме не встречался… Андрей, вы здесь остаётесь один. Прошу… тебя, будь осторожен. Если что случится с тобой, мне будет очень, очень больно.
Я на ощупь нашёл её прохладную руку, вытянутую вдоль бедра, сжал так, что Варя побледнела, но не ойкнула, не стала вырывать руки.
- Обещаю… тебе, со мной ничего не случится, никогда.
Из-за угла дома, со стороны хозяйственного двора, появился в полном боевом облачении Григорий. За ним, смешно переставляя короткие кривые ноги, верный адъютант вывел осёдланных лошадей. Широченные плечи Павла венчала лохматая кавказская шапка – шире плеч. Умора! Обоз с поклажей комиссар отправил в Чёрный лес четвертью часа раньше, а пулемётчики покатили «Максим» к кургану своим ходом. Пароконные повозки уже миновали флигелёк и столбики, отмечающие чёрный въезд в усадьбу. Отъевшаяся на хозяйских харчах весёлая пехота (так и хочется добавить, «сверкая штыками») выстроилась вдоль подъездной аллеи, вперемешку нижние чины и офицеры в небольших звёздах. Никто из «золотопогонников» не возразил, когда я назначил прапорщика Круглова своим заместителем. Фронтовика признали в отделении старшим ещё до меня. Сейчас он прохаживался вдоль строя, домашним, не командирским голосом наставляя подопечных. Когда я спустился к ним с крыльца, молодцы приняли позы, отдалённо напоминающие «смирно», но не из неуважения к штабс-капитану, а потому что давно отвыкли от царской службы в условиях демократии, воспринятой русским человеком, как воля.
- Ну, браво ребятушки, во всём слушаться господина прапорщика. С Богом!
- На ле-е- во! - скомандовал мой заместитель. - Шаго-ом марш! Петренко, запевай!
- Скажи-ка, дядя, ведь не даром Москва спалён… - начал солдатик высоким тенором.
- Москва спалённая пожаром, - подхватил взвод.
- Фра-анцу…
- Французу отдана.
Отряд уже скрылся в тени Чёрного леса, а до меня всё долетали взрывы припева. Я до боли в глазах всматривался в ту сторону. Как только люди двинулись от дома, Варя, в пальто поверх белого халата, с тяжёлой медицинской сумкой на плече, изгибающей её тонкую фигуру, не оборачиваясь, замкнула колонну. Григорий верхом поравнялся с сестрой, жестом пригласил к себе в седло, она отрицательно покачала головой, и оба всадника сразу пошли галопом, перегнав пешцев на выходе из усадьбы.
Белая косынка сестрички милосердия долго светилась над сжатым ржаным полем. Потеряв её из виду, я возвратился в пустой, умолкнувший дом. До встречи с Прюмихом времени было достаточно. Обошёл все помещения. В столовой учинил обыск, не гнушаясь личными пожитками хозяина. «Сочинения А. С. Пушкина» как в воду канули. Может быть, простая случайность? Сумасшедшего старика, помешанного на золоте, привлёк золотистый переплёт; схватил и спрятал, теперь до скончания веков. Стало жалко семейной реликвии. Да ничего не попишешь! Видно, так тому быть. Обход закончил в библиотеке. Куранты в гостиной отбили полдень. Ещё два часа! Заварил на кухне кофе. Надо бы посматривать в окна во все стороны. Кроме работников на хозяйственном дворе, в усадьбе никого нет, да и надёжны ли работники? Сейчас допью кофе и начну дозор с обхода вокруг дома, расширяя круг в сторону реки через парк, чтобы минут за десять оказаться возле старой сосны.
Зря доверился я возбуждающему напитку. Не знал тогда, что кофеин для меня может быть снотворное. На несколько секунд, пока сидел в кресле перед пустой уже чашкой, дремота затуманила мозг. Этого оказалось достаточно, чтобы пропустить мимо ушей движение в гостиной.
- Руки за голову! Обернитесь!
Предательский кофеин вмиг испаряется из моего мозга. Делать нечего, повинуюсь.
- Сергей Глебович!?
Глазам своим не верю. Мой учитель. Одет, как батрак, в лаптях, в латаном кафтане, в бесформенном малахае, надвинутом на самые глаза; давно не бритый - кустики бесцветной бороды торчат из впавших щёк, удлиняют шильце подбородка. Броситься ему на шею от радости мешает не столько запах давно немытого тела, сколько короткоствольный пистолет, направленный на меня. Знаете, такой выразительный чёрный глазок.
- Встаньте! Рук не опускать!
Росин подходит ко мне вплотную. Оледеневшим животом чувствую сталь ствола. Левой рукой милейший Сергей Глебович изымает из кобуры на поясе мой револьвер, прячет его в карман кафтана, отступает на шаг.
- Где план?
Кажется, я начинаю догадываться. Необходимо выиграть время.
- В книге.
- Название?
- «Сочинения Пушкина».
- Ложь! Я спрашиваю о подлинном плане.
- Не понимаю.
- А я понимаю. Вы извлекли из переплёта план, вложенный доктором Белозёрским, а нам подсунули подделку. За кого вы нас принимаете?
- Вас? Кого вы имеете в виду?
- Не ваше дело, штабс-капитан.
- У меня есть имя… Сергей Глебович, опомнитесь! Вы готовили меня к гимназии. Я спас вас от расстрела…
- Не старайтесь выдавить из меня слёзы. План! Ну!
- А вы уверены, что он существовал?
Росин вдруг изменился в лице, став похожим на старика Прохорова: те же безумные глаза, когда тот говорил о каком-то золоте.
- Я? Уверен! - учитель, он же революционер-подпольщик, он же немецкий офицер (кто ещё?), переходит на зловещий шёпот. - План должен существовать. Его не может не быть.
Жуткие жёлтые глаза Росина закрыли всё пространство вокруг меня, но я каким-то другим зрением вижу его палец, медленно нажимающий на курок пистолета. Сейчас грохнет выстрел, но раньше я испытаю последнюю в своей жизни боль.
- Хорошо, хорошо, есть план, я помогу вам найти то, что вы ищите.
Образ смерти мгновенно отдаляется от меня. Передо мной прежний учитель, с капельками пота на белых бровях, на кончике хрящеватого носа. И голос его обрёл обычное звучание.
- И что же я ищу? А? Скажите. Честно. Поговорим на эту тему. Знаете, очень увлекает… Почему мы стоим? Руки можете опустить. Присаживайтесь. А я напротив. Пистолетик, с вашего разрешения, пусть полежит на столе возле моей руки. Не возражаете? Прекрасно!
Была не была! Терять мне нечего. Как подать сигнал Григорию? Может быть, Варя почувствует на расстоянии, что мне грозит опасность? Всеми способами надо тянуть время. Часы в гостиной пробили два пополудни, в голове мелькнуло «Прюмих».
- Думаю, что и я, что мне доподлинно известно… Накопление «Славян», в серебре; миллионы Белого Генерала, обращённые в металл и третье, предполагаю… да не буду утверждать… золото императоров, затопленное в Стривигоре.
Пока я произносил эту фразу, Росин вновь превращался в двойника Прохорова. Это и обрадовало меня, и насторожило. С одной стороны, я могу рассчитывать, что пока у меня в руках корм, за коня можно не беспокоиться. Но вдруг он понесёт, обезумев? И как отвлечь Росина от назойливой мысли о плане? Вот тут главная трудность. Не давая опасному собеседнику, сидевшему спиной к двери в гостиную, раскрыть рта, я начал плести чушь на интересующую его тему, сам себя возбуждая, злоупотребляя жестами и восклицаниями типа «ух, ты!», «поди ж!», «невероятно».
И вдруг створка двери за спиной моего бывшего наставника медленно приоткрылась и в щель одновременно всунулась светлая баранья шапка и белый рукав черкески. Из рукава торчал наган, из-под шапки недобро смотрел глаз антрацитового цвета. Был и второй глаз у этого субъекта, только какой-то странный, будто не живой. Я мысленно покрыл этот второй глаз чёрной повязкой наискосок, сразу узнал крючковатый нос поручика Радыча, а смоляная борода с седыми нитями вызвали в памяти образ садовника Прюмиха. Это явление и узнавание длилось ничтожный миг. Скрипнули петли двери.
- Прохоров, вы? - Росин обернулся и сразу потянулся за пистолетом.
В этот момент я что есть силы двумя руками оттолкнул от себя стол. Рука учителя не успела коснуться пистолета; он соскользнул на пол и исчез под книжным шкафом. Мы одновременно вскочили на ноги. Обегать стол нет времени. Вспрыгиваю на столешницу, оттуда - на спину Росину, но он уже выхватывает из кармана конфискованный у меня наган. Радыч оказывается проворней. Носком кавалерийского сапога он обезоруживает незадачливого кладоискателя. Тот сразу подчиняется силе, на лице появляется выражение покорности судьбе. Он вновь опускается на стул, горбится. Шея не выдерживает тяжести головы, приходится поддерживать её ладонями, упираясь локтями в колени. Малахай падает к лаптям. Да мой бедный учитель совсем оплешивел!
Поручик (вот откуда Чёрный Поручик!) вальяжно усаживается в кресло, закидывает ногу за ногу. Поигрывая двумя револьверами, долго, брезгливо выставив нижнюю губу, рассматривает ряженого. Я считаю возможным присесть поодаль, задать вопрос:
- Я пленник, поручик?
- Ни в коем случае. В силе условия нашей встречи. Изменилось только место. Как я понимаю, вынужденно? Ответить на моё письмо вы не могли, не зная адреса получателя, но ответили согласием именно так, как я предполагал, узнав с запозданием, что вы в усадьбе. В четырнадцать часов вас под сосной не оказалось. Подождал полчасика и направился сюда, зная, что дом пуст. Я не мог предположить, что русский офицер, дворянин, мог просто изменить принятому решению. Значит, предположил, случилось непредвиденное. Поэтому подошёл к дому незаметно. Остальное вы знаете.
- Благодарю за выручку. И за те два выстрела, пять лет назад, спасибо.
- Не стоит благодарности.
- И ещё, Юрий Михайлович, если я не пленник, не вернёте ли мне револьвер?
- Этот? Он ваш? С удовольствием!
- Мерси.
После обмена любезностями Радыч вновь перевёл взгляд на Росина. В живом глазу Адмирала Нельсона явственно читалось торжество.
- Вот и пришлось встретиться, барон. Долгонько ждал этой встречи, - (как ждал её поручик, свидетельствовали, мелкие, острые зубы, блеснувшие в бороде внука черногорца). - Да вы не беспокойтесь, без суда я вас, безоружного, пальцем не трону. Думал стреляться с вами, да честь не позволяет: благородство и подлость в поединке не сходятся. Остаётся суд, офицерский суд чести. Штабс-капитан к месту, понадобится, других пригласим. Они и будут вас судить, а мы с Белозёрским свидетели… Андрей Николаевич, прежде проведём переговоры. Не ради же этого, - (кивок в сторону пленника), - мы встретились. Только поместите его пока под замок.
Я отвёл Росина в чулан при кухне. Замок в дверях был надёжным. Ключ опустил в карман кителя. Проходя через столовую, загрузил поднос остатками завтрака, который мы с Григорием и Варей разделили здесь перед расставанием, заварил кофе. Обнаружилась бутылка грузинского вина. Направился было в библиотеку, как со стороны террасы один за другим раздались три револьверных выстрела. Оставив поднос на столе, рванул с револьвером в руке через гостиную к застеклённой двери, и здесь столкнулся с Радычем. Он входил с террасы в дом, пряча револьвер в кобуру. На мой немой вопрос ответил:
- В нашей суете совсем запамятовал. Охрана ждёт сигнала, что со мной всё в порядке. Три выстрела подряд. Иначе через час тут бы такая свалка началась.
Вину потомок горцев обрадовался:
- Дорога ложка к обеду! Вспрыснем нашу встречу.
За столом в библиотеке я задал, наконец, вертевшийся у меня на языке вопрос, один из многих вопросов:
- Почему вы взяли чужую фамилию, поручик? Кто такой Прюмих?
- Прюмих - это ваш покорный слуга. Напишите в столбик «поручик Радыч Юрий». Что получится? Прю. А «мих», от «Михайлович», для звучности. Иначе что получится: Прюм. Вроде примуса. А Прюмих, почти русский немец Миних. Кстати, о немце…
- Прошу прощения, Юрий Михайлович, ещё вопрос, впритык к первому. Почему вы в образе садовника? Больно не вяжется с потомственным военным.
- Здесь как раз всё натурально. По призванию я отнюдь не военный. Я в батюшку своего. Тот между баталиями и построениями на плацу любил в саду копаться. С толком. И меня кое-чему научил. Вы заметили, как преобразился ваш парк? Простите за дерзость, это был просто живописный, смешанный лесок. Парком его сделал я, своими руками. Горжусь больше, чем «Георгием» на груди. В юнкерское училище чуть ли не из-под палки пошёл. Каста! Вообще, с малых лет робок был. Смелость моя от самовоспитания. А безумство храбрых не моё. Отправляясь на японскую, дал себе зарок: героем возвратиться. Слово сдержал, за крестик глазом расплатился. Ну, ничего, стекляшку подобрали по цвету, только, чувствую, люди пугаются, когда я на них в упор смотрю. Многие старые знакомые не признают. Вы, например. Так что при бороде стекляшка хорошую службу мне послужила. Вы хотите узнать, зачем понадобился такой маскарад? Долгая история. Придёт время, расскажу. А сейчас начнём с нашего немца… Да, чтобы не забыть.
Допив бокал красного вина, Радыч, присев на корточки, стал заглядывать под книжные шкафы.
- Ага, вот он.
Сняв висевшую на перевязи через плечо шашку и, не вынимая её из ножен, поручик выудил из-под шкафа пистолет Росина, никелированную игрушку, из которой тем не менее человека можно уложить одним выстрелом.
- Забавная штука, бельгийская. Мушка, кажется, сбита.
Видимо, чтобы удостовериться в своём предположении, поручик, вытянув руку, стал целиться в лоб гипсового Гомера, венчавшего один из шкафов за моей спиной. И тут грохнуло, посыпалось оконное стекло; Радыч зарычал сквозь стиснутые зубы, выпустил из рук бельгийскую «игрушку» и, схватившись рукой за левое плечо, повалился на бок. От крови потемнела белая черкеска под погоном. Я метнулся было к нему, но топот сапог со стороны террасы и парадного крыльца заставил меня присесть за отвалом дивана. Тут из гостиной послышалось «не стреляйте, свои!» сиплым голосом Павла, и голос Григория подтвердил: «Андрей, это мы!». Я не стал ждать объятий двух дураков. Когда комиссар и его адъютант ввалились в библиотеку, тампон из куска оборванной шторы под моей ладонью придавливал рану на плече Чёрного Поручика. С посеревшим, искажённым болью лицом, он силился что-то сказать. Склонившись ухом над губами раненого, я разобрал: «Один выстрел - сигнал тревоги… Овраг… Дальний… Трое моих…Приведут…Остановите». Я понял.
- Павел, белую косынку из лазарета - на палку и скачи во весь опор к оврагу, дальнему, вдоль леса. Там люди Чёрного Поручика. Объясни им: произошла ошибка, несчастный случай. Пусть пришлют парламентёра, удостоверятся, что их предводитель жив.
Григорий тоже склонился над лежащим, разглядывая его.
- Так это точно Прюмих, не подставное лицо?
- Да, уверен: садовник Прохорова, а ещё поручик, Чёрный Поручик, Радыч, известный тебе также по кличке Адмирал Нельсон.
Григорий резко выпрямился, словно его хлестнули лозой по ягодицам.
- Не может такого быть!
- Есть многое на свете, друг Григорацио, что и не снилась нашим мудрецам.
Виновник осложнения обстановки исчез со двора так быстро, будто под хвостом его скакуна была ракета. То, что именно Павел виновник, открылось из рассказа Григория, после того, как мы отнесли раненого в лазарет и сделали ему перевязку, предварительно влив в него бутылку водки. Крови Радыч потерял немного. Это внушало оптимизм. Строго говоря, значительная доля вины лежала на мне. Мог бы ведь предположить, что после трёх выстрелов Радыча, когда он просигналил своим, наши в лесу всполошатся. Так и случилось. Услышав выстрелы со стороны усадьбы, Григорий хотел послать через скошенное поле наряд, но Варвара настояла, чтобы разведку сделали верховые (пока наша пехота доплетётся!). Всадников в отряде было двое. Спешились у канавы, хоронясь за флигельком, к господскому дому пробрались, скрываясь за кустами смородины и сирени. Комиссар наметил себе парадное крыльцо, а адъютанта послал в обход. Тот и обнаружил через оконное стекло двоих в библиотеке. «А шо мне было делать? Командир наш сидит, как арестованный, а тот черкес кривоносый в него из пистолета целится. Так я и шарахнул».
Это «шараханье» имело другие последствия. Услышав выстрел вскоре после того, как топот копыт утих за ржаным полем, Варя, уговорив старого прапорщика дать ей двух провожатых, скорым шагом направилась к усадьбе. Павел, забирая своего каракового, вторую лошадь подвёл к дому и привязал к пушечке. Эта мирная картина успокоила девушку, и она без опасения вошла в дом, послав своих телохранителей дозором по парку. Как раз подоспела, чтобы взять в свои руки лечение второго раненого в этой балаганной войне между взводом правительственных войск и ротой взбунтовавшихся монархистов. Смех! Но кровь-то самая настоящая.
Теперь дуэт двух знатоков медицины, коими были Григорий и ваш покорный слуга, пополнился добровольной сестрой милосердия, которая специального лекарского обучения тоже не проходила. Но она обладала женской интуицией, более сильной в поддержании жизни, чем мужская. Поэтому мы, мужчины, всецело доверились ей. Варя нас успокоила: раз кровотечение прекратилось, значит, артерии не задеты; кость, похоже, тоже цела, рана оказалась сквозной. С нами согласился и сам пострадавший, когда отрезвел. На боль он не жаловался, беспокоило его гораздо другое: что предпримут его соратники. Охрана, оставленная им в дальнем овраге, при виде скакавшего на них копьеносца с белым флажком на острие древка, дала свои лошадям шенкеля, но опомнилась, когда сообразила, что кавалерия противника насчитывает всего одного всадника.
После переговоров один из монархистов неохотно отделился от своих и проследовал за Павлом в усадьбу. Убедившись, что правитель Княжьего Поля жив и получив от него инструкции, связной ускакал. Мы не знали, что Радыч передал своим. Было ясно, пока он в наших руках, нападения его гвардии на усадьбу не будет, он заложник. Бежать в таком состоянии также не может. Переговоры об условиях разоружения наших противников или хотя бы прекращения ими блокады узловой станции, пришлось отложить на несколько дней, пока состояние раны не позволит поручику трезво мыслить.
Загладив часть своей вины опасной службой парламентёра, Павел пересел в седло комиссара и помчался к Чёрному лесу с приказом Круглову возвращаться в усадьбу. Варино боевое сопровождение ушло, покачивая штыками в людскую трапезничать, оттуда прислали «вредную бабу» со снедью на троих, так как Радыч ничего, кроме вина, принимать не желал. Спасибо Прохорову, нашёлся в его закромах запас. А вот сам хозяин не нашёлся. Предположили, что он уехал в Низы к сыну. У работников добиться правды не удалось («дык вроде бы», «кажись», «хто его знает»…). Когда раненый заснул, оставили двери из лазарета в коридор и из коридора в столовую открытой и устало расселись втроём за столом. Перед этим часть защитников моста, отужинав, переместились в усадьбу, так что захватить нас врасплох было сложно. В конце ужина, за кофе, я наконец, выложил перед Мельничуками ещё одну историю этого дня.
- Знаете, друзья, у нас в доме ещё один гость. Набрались сил? Держитесь за край стола! Вам невдомёк, как здесь оказался Радыч. Нет, мы не встречались у сосны, не могли встретиться, так как меня около двух часов взял в плен… Ну, подумайте! Подсказываю: беленький такой, в дырявом кафтане и лаптях… Ладно, не буду вас мучить. Я стал пленником Росина. Да, моего бывшего учителя, Сергея Глебовича.
Более внимательной аудитории мне в жизни иметь не пришлось. При полном молчании собеседников живописал изысканными словами, жестами и мимикой сцену общения с наставником до появления чёрнобородого в бараньей шапке и черкеске. Когда занавес упал, Григорий недоверчиво спросил:
- Где он сейчас?
- В чулане, закрыт на ключ.
Варя встала из-за стола первой.
- Я его смутно помню, но посмотреть хочется. И вообще, пленных надо кормить и водить в отхожее место.
- Идёмте, это рядом.
Чулан находился в дальнем от дверей углу кухни. Пока я вынимал из кармана ключ, Варя прислушалась.
- Что-то очень уж тихо он сидит.
- Ему ничего не остаётся, как сидеть тихо, - глубокомысленно произнес я, вставляя ржавый ключ в замочную скважину.
Ключ не проворачивался.
- Что за чёрт!
Григорий взялся за дверную скобу и дёрнул дверь на себя. Керосиновая лампа осветила весь небольшой объём чулана с горкой тряпья на полу. Чулан был пуст. Сложный замок действительно не просто было открыть снаружи, но изнутри он открывался пальцем.
Глава восьмая,
приподнимающая завесу над некоторыми
тайнами прошлого
У нас было достаточно забот, чтобы думать ещё о Росине, откуда появился, куда исчез. Бед он наделать не успел. И Бог с ним! Пусть ищет себе на пару с Прохоровым клады в другом месте. Здесь сейчас не место для поисков алмазов пламенных. Как поступить с Радычем-Прюмихом, вот в чём вопрос. Поправлялся он прямо у нас на глазах, благодаря уходу Вари (я даже стал ревновать).
Всё чаще мы сходились с Григорием в спорах, кто он для нас, парламентёр противоборствующей стороны, военнопленный, уголовный преступник, поднявший оружие против законной власти? Задавать Радычу вопросы с этих позиций можно было, лишь имея прочный тыл. Такового как раз у нас не было. Григорий тайком, будто он не представитель власти, аки тать в нощи пробрался в Княжполь, чтобы провести за Стривигор ещё два взвода, а вернулся только с дюжиной самых совестливых солдат. Остальных вновь переманил на свою сторону Анастасьев. Четвёртый взвод, выразивший согласие присоединиться к правительственному отряду, вообще разбежался. Советы уже полностью перешли под контроль большевиков.
Мы были посрамлены. Чуть более тридцати штыков, «эскадрон» из двух кавалеристов, один пулемёт - вот и всё, чем мы располагали. Орудие, на которое рассчитывали, потеряли. Гарнизон села Низы и то превосходил наш отряд численностью боевого состава. В целом вооружённые силы Княжьего Поля по сравнению с нами были армией. Одно утешало - главнокомандующий монархистов у нас. Но в наших ли руках? При таком соотношении сил мы не могли разговаривать с Чёрным Поручиком, как с уголовником или военнопленным. Можно было ещё, применив хитрость, убедить его, что он равноценная сторона на переговорах. А если положить руку на сердце, раненый офицер, случайно оказавшийся в наших руках, просто пациент лазарета, на благодарность которого только и могли мы рассчитывать.
Как-то Григорий сделал попытку закинуть крючок удочки дальше. Речь шла о перемирии вплоть до Учредительного собрания, при условии, что монархисты разблокируют узловую станцию. На перемирие Радыч был согласен, но очень уж не хотелось ему отдавать контроль над столь важным для страны пунктом, хотя, по сути, ничего не менялось: Временное правительство тоже стояло за войну с Германией до победного конца. Только вот к дезертирам относилось более либерально, чем Радыч (беглых унтер-офицеров он приказывал расстреливать, а солдат выборочно порол розгами на привокзальной площади).
- Не упрямьтесь, господин поручик. Ваше положение не таково, чтобы диктовать нам свои условия. Вы, хоть и ранены, но под арестом. Встречи со связными вам разрешены только по соображениям гуманности.
Григорий и я сидели возле койки выздоравливающего, Варя под окном писала при лампе историю болезни, скрупулёзно фиксируя все свои наблюдения за больным и выводы. Бесспорно, у неё было призвание медицинской сестры. Может быть, она ещё и педагог. Но какой из неё социал-демократ!
На слова комиссара последовал ответ поручика:
- Не передёргивайте, комиссар. Я сюда заявился, образно говоря, под белым флагом. Знаете, арестовать парламентёра, это нарушение одного из незыблемых правил войны. Хотя, какие для вас правила. Вы ведь не офицер, комиссар. Терпеть не могу комиссаров!
Григорий заёрзал на стуле, но сдержался.
- Ваша встреча со штабс-капитаном должна была состояться возле старой сосны, там вы неприкосновенны, согласен. Однако мы взяли вас здесь, в доме.
- Чёрта с два, взяли! Меня подстрелили из-за угла. Попадётся мне ещё этот трус! Да не загляни я сюда, рыдать вам над телом Белозёрского.
Казалось, Радыч вложил в последнюю фразу все свои силы. Живой глаз на сером лице разгорелся как уголёк, на который подули, и сразу стал почти таким же безжизненным, что и стеклянный протез. Словно неимоверный запас горючего, вмещавшийся в этом небольшом человеке, во всём и всегда страстном, неуёмном, подвижном, внезапно иссяк до последней капли. Несколько минут он лежал без движения, опустив веки; птичий нос заострился. Во впадинах щёк от низкой лампы сгустились тени. Покойник и только. Варя, оторвавшись от писанины, сделала нам знак рукой: уходите!
- Постойте, - поручик открыл глаз, - я вообще не стану что-либо обсуждать с вами, пока не состоится беседа с бароном. В узком кругу: Андрей Николаевич, я, барон. Без свидетелей. Что будет можно, штабс-капитан вам, Мельничук, расскажет; ему решать.
Мы с Григорием переглянулись. Придётся признаваться в своём ротозействе. Комиссар отошёл к сестре, предоставив мне право объясниться с Радычем.
- Вынужден огорчить вас, Юрий Михайлович, Росин бежал.
- Как!? - Поручик приподнялся на подушке, застонал.
Варя подскочила, захлопотала вокруг раненого.
- Да вот так, не досмотрели. Ума не приложу, где он затаился. Далеко уйти не мог. Подозреваю, они с Прохоровым спелись. Не к сыну ли в Низы подались? Ваша территория.
- Ладно, если так, достану, должок за ним… Тогда побеседуем вдвоём. Вдруг что случится со мной… Чувствую, жар нарастает. Вы, Белозёрский должны знать правду. Без меня закончите.
Я поманил жестом свидетелей этих интригующих слов, вышел из малой гостиной, то есть лазарета, в коридор. Брат и сестра - за мной.
- Придётся пойти навстречу поручику. Нас не убудет. У меня от вас секретов нет. Всё расскажу.
- Хорошо, поступай как знаешь, - ответил Григорий и повёл сестру к выходу из дому, за которым шумело наше воинство.
Я возвратился к койке больного. Он попросил помочь ему лечь на бок, подать воды, подкрашенной вином и внимательно, не перебивая слушать.

Часа два спустя, нашёл Григория на кургане. Он проверял готовность пулемётчиков и пятёрки ружейных стрелков встретить монархистов на подступах к мосту. Комиссар пытливо посмотрел мне в глаза.
- На тебе лица нет. Что случилось?
- Погоди, дай прийти в себя… По дороге расскажу, не тут же. Зря ты солдат распекаешь. Дорогу здесь они не удержат даже с пулемётом. Мост надо заминировать. Пока пойдут в обход, через броды, успеем наладить оборону усадьбы. Где сестра?
- Пошла в людскую, варево пробовать. Разболтались работнички, не сегодня - завтра все разбегутся. Павел! - подозвал комиссар адъютанта, державшего поодаль двух оседланных лошадей под уздцы. - Скачи на двор, пусть подвезут динамит и бикфордов шнур. Да скажи Варваре Ивановне идти нам навстречу. Мы пешком. Моего расседлаешь.
- Есть!
Вскочил в седло, не касаясь ногой стремени, дал шенкеля своей караковой и ускакал, придерживая левой рукой узду комиссарской лошади.
- Тут у тебя всё? Идём через парк, подальше от ушей. Сигареты у тебя есть? Спасибо. Так слушай… - (мы уже спустились с горки и неторопливо шли полем по направлению к развилке, где просёлок делился на подъездной путь к липовой аллее и к столбикам, указывающим проход в хозяйственный двор). - Все несчастья нашей семьи пошли от этого гада… Да, прав Радыч, кто-то заслуживает офицерского суда чести. Жаль, избежал. Будем надеяться, ненадолго.
Где-то далеко за Чёрным лесом ухнуло орудие, напоминая нам, что время грозное. В направлении звука в чистом небе образовался облачный шарик, долго таял в синеве воздуха. В той стороне находился железнодорожный узел. Видать, чудо-богатыри Прюмиха, покинутые главнокомандующим, времени зря не теряли. Я продолжал:
- Не удивляйся, что сразу выходит на сцену человек с именем, тебе незнакомым, Арнольд фон Розен, сын обедневшего остзейского барона из Риги. С нежного возраста знал он одну, но пламенную страсть – разбогатеть во что бы то ни стало. Он рано пришёл к мысли без всяких подсказок макиавеллистов, что цель оправдывает средства, и когда подвернулся случай запустить руку в чужой карман, не колебался. Жертвой юного домушника оказались соседи Розенов Шварценберги. Предприятие, однако, закончилось неудачей: вора схватили за руку на горячем, и колечко с бриллиантом возвратилось законным владельцам. Юности свойственны заблуждения. Арнольда великодушно простили ради давней дружбы двух семей, но старики Розены, разочарованные в вундеркинде, отправили его в Петербург учиться в кадетском корпусе (кстати, том самом, откуда выперли меня). Оттуда он попал в пехотное училище. Не знаю, насколько преуспел этот неуравновешенный молодой человек в искусстве царицы полей, к карточной игре пристрастился всеми фибрами души, как печальной памяти Германн из «Пиковой дамы», надеясь на «счастливую» карту и веря в её приход. Как все картёжники, он чаще проигрывался, чем удача улыбалась ему. Наперсником Розена в этом увлечении стал товарищ по училищу Юрий Радыч… Не перебивай!.. Они не стали друзьями. Южанин Радыч, по натуре пылкий, прямой, рыцарь чести, любил в картах игру, сам процесс игры, и антураж - круг лиц, особое освещение, зашторенные окна, свечи, сигаретный дым, прочее; он одинаково легко и наполнял свой тощий кошелёк и опустошал его. Но карточный стол в какой-то степени сближал их. Как два разнородных заряда, помещённых волею случая рядом, они стремились друг к другу. Радыч кончал училище первым. Накануне производства в офицеры он увязался за Розеном, приглашённым своим земляком, заметь, поручиком Шварценбергом, на холостяцкую пирушку. Товарищ детства благородно не вспоминал давнего греха Арнольда. Без карт такое дело редко обходится. Долго ли, коротко ли - Юрий крупно проигрался. Он не только не имел при себе таких денег, но даже не представлял себе, где сможет достать их в ближайшее время, и попросил отсрочку. Вскоре Шварценберг уехал к родителям в Ригу, а Радыча, нацепившего офицерские погоны в дни летнего наступления японцев под Порт-Артуром, призвали в действующую армию. Перед отъездом в Манчжурию он взял жалование за несколько месяцев вперёд и оставил карточный долг Арнольду для передачи рижанину. Через некоторое время приходит в Петербург известие о гибели Радыча. В списки убитых раненого в голову включили случайно, но ошибка открылась не сразу. Сообразив, что с покойника взятки гладки, Розен, ничтоже сумняшеся, присвоил и промотал доверенные ему деньги. Однако и на сей раз ему не повезло. Дело в том, что Юрий, выехав на Восток, отправил с дороги письмо на петербургскую квартиру Шварценберга. Тот, возвратившись из отпуска, пригласил земляка к себе. Объяснение было бурным. Дважды обворованный грозил подлецу общественным разоблачением, судом чести товарищей, вспомнил и давний грех соседа. Розен изворачивался, лгал; то становился агрессивным, то опускался на колени перед старшим товарищем детства. В конце концов получил от него пощёчину. Тогда, уже не владея собой, запустил в хозяина квартиры шандал. Разбитая голова, кровь, суматоха. В суматохе удалось бежать вон.
- Что ты мне всё о каком-то бароне рассказываешь? - нетерпеливо перебил Григорий.
- Барон - главное здесь действующее лицо. Терпи, скоро поймёшь… Розена охватил страх. Дело происходило возле Витебского вокзала. Ближайшим большим городом, в котором можно затеряться, оказался Старгород. Там и сошёл с поезда. Об обратном пути не помышлял. Он даже не знал, убил ли Шварценберга или только покалечил. В любом случае дома его ничего хорошее не ждало, скорее всего, арест, следствие, возможно, тюрьма, а уж точно - презрение клана, к которому он принадлежал. Пока хватило денег, найденных в кармане и вырученных при закладе в ломбард фамильного брегета, милый молодой человек с белокурыми волосами проводил свои дни в праздности, в потайных комнатах трактиров, где шла игра. Сначала, по своему обычаю, много выиграл, скоро всё спустил. Потом пришлось перебиваться случайными заработками на рынке - помогал восточным купцам зазывать клиентов, служил швейцаром в ресторане, писал письма под диктовку неграмотных. Работа не тяжёлая. Тяжела оказалась нагрузка на психику. Страх не отпускал его ни на миг: а вдруг он в розыске? Зимой четвёртого, кажется, года барон дошёл до предела обнищания, ночевал в ночлежках, питался, чем Бог пошлёт. Однажды поздним вечером в ненастье на глухой улице города наткнулся на тело молодого человека, сбитого лихачом. При свете зажжённой спички барон увидел натурального своего двойника, а поскольку ум у него был быстрым, изобретательным, сразу решил извлечь из такой удачи пользу. Скончавшийся под копытами по обнаруженным при нём документам был мещанином Росиным Сергеем Глебовичем.
- Ах, вот оно что!
- Да, почти сверстником барона. Последнему показалось астральным знаком благоволившему к нему, нет, не Неба, Сатаны созвучие фамилий в дополнение к физическому сходству: Розен - Росин. Кроме документов и небольших денег, в бумажнике убитого нашлось письмо на имя Марии Александровны Белозёрской, рекомендующее опытного, талантливого педагога Росина в домашние учителя её сыну. Такое совпадение удач ещё никогда не переживал беглый барон. У него появилась возможность начать не просто новую жизнь, а жизнь нового человека. По размышлению, не всё гладко выходило, как показалось вначале при первой радости. Он не знал, есть ли у Росина родственники, будут ли искать пропавшего. Во-вторых, Лжеросину стала известна только фамилия рекомендовавших его людей, да ссылки в письме на некоторые имена; он мог выдать себя при первом же разговоре с Белозёрскими. В-третьих, юнкеру никогда не приходилось учительствовать. Правда, неучем он не был, чему способствовали природная память и избирательная любознательность, к тому же он отлично владел родным языком, будучи остзейцем. Приходилось рисковать, да риск был стихией картёжника, натуры не робкой.
Григорий не выдержал, опять меня перебил:
- Ты так это описываешь, будто собственными глазами всё видел и всё слышал.
- Признаюсь, доля моего воображения здесь есть, только я рассказываю со слов свидетеля. Конечно, свидетель наделён немалым воображением, но не верить ему в главном нет оснований, он честен; может сильно преувеличить, а соврать просто не способен… Слушай дальше. Цепочка удач, начавшаяся в Старгороде, на берегу Стривигора не прервалась. Никто не хватился бедного учителя. Матушка же, если и спрашивала узурпатора чужого имени о своей старгородской подруге, рекомендовавшей молодого человека, по своему обыкновению в ответ не вникала. Никто из домашних и не думал проверять учёность молодого человека, а меня он устраивал тем, что учил всему шутя, не докучал моралью строгой, слегка за шалости бранил… И всё же самозванец дважды оказывался на грани разоблачения. Первый раз - в день своего приезда, когда не мог объяснить хозяйке усадьбы, почему, отправив из Старгорода телеграмму, не дождался встречающего у поезда в Княжполе. На вокзале он взял извозчика, почему-то сошёл у церкви в Низах и оттуда направился через мост пешком. Второй раз… Впрочем, не буду забегать вперёд. А вот и Варя.
Мы уже вышли на развилку. Между въездными кирпичными столбиками, куда вливалось ответвление дороги, между деревьями фруктового сада забелела медицинским халатом фигурка девушки, заставив моё сердце, как это случалось последние дни, вздрогнуть и пролить в грудь горячее. Мы остановились и стали ждать. За день октябрьское солнце разогрело землю. Наша милосердная сестричка несла косынку в руке; волосы растрепались, в ярком свете дня казались выкрашенными в тон багряной листвы, устилающей траву, дорожки, не совсем ещё расставшейся с ветвями деревьев. Григорий, впечатлённый моим рассказом, не мог дождаться, пока она окажется рядом, закричал издали:
- Ты только послушай, сестрица, что он говорит! Росин, его учитель, натуральный барон Розен.
Варя не поддержала базарную форму разговора, подошла ближе, тогда только спросила:
- Кто такой Розен и почему он «натуральный»?
Пришлось мне кратко и скороговоркой повторить свой рассказ. Когда дошёл до того места, на котором остановился, завидев вдали Варю, мы поравнялись с флигельком. Присев за тёмно-зелёной стенкой кустов сирени и смородины, он всё так же был нем, со ставнями на стекле окон, словно закрыл глаза и затаился. Этот образ таинственности навёл меня на одно подозрение.
- Подождите-ка, друзья мои. Предлагаю заглянуть.
Я был по какому-то наитию уверен, что сегодня входная дверь не заперта. Так и оказалось. Прохоров сдержал своё обещание: внутри всё здесь осталось, как при матушке. Только беспорядок и остатки пищи на посуде, расставленной по столу в комнате, свидетельствовал, что здесь недавно жили и, судя по особенностям беспорядка, двое мужчин (мужская неопрятность отличается от женской не только разбросанными вещами). Причём, один из них, судя по простыням на диване, находился здесь давно, второй прилёг на кушетку один раз, не снимая обуви, - отпечатки следов на полу и в ногах ложа подтверждали. Таились. Мне не приходилось видеть ставни распахнутыми.
- Вот здесь прятался барон, а последнюю ночь он провёл с Прохоровым.
- И как мы его не заметили? Выходил же он наружу, - усомнился Григорий.
- Заметить было не просто: малахай, кафтан, лапти. Здесь многие так наряжаются. Идёт работник, чего на него пялиться? Надо распорядиться, чтобы дверь закрыли на ключ. Ну, что, походим по парку, заодно часовых проверим… Продолжу… Как ни старался Лжеросин изменить свою сущность, всё личное, розеновское, так и лезло из него: равнодушие к общественной жизни, к войне в Манчжурии, патологическое увлечение карточной игрой. Помню, какое возбуждение охватило его при виде шкатулки с драгоценностями Марии Александровны. Когда в наш дом стали наезжать офицеры, он, словно голодный волк, почуял запах дичи. Нет, Розен не думал тут же доносить на опасных критиков существующего порядка. Ведь тогда он сам подвергался опасности быть разоблачённым. Но он почувствовал, что начинается игра, в которой, если её направить в нужном направлении, ему может прийти крупный козырь. Вот тогда власти из благодарности перед провокатором закроют глаза на мелкого правонарушителя, живущего по чужому паспорту, тем более, что подлинного Росина он не убивал. Появление в усадьбе Радыча, отчисленного из армии по ранению, едва не спутало карты барона, названного вслух по его подлинному титулу. Первой его мыслью было бежать, но неподдельная радость поручика при неожиданной встрече с однокашником остановила Розена. Значит, Георгиевскому кавалеру ничего не известно о Шварценберге. Для него неотданный долг, кровавая драка на петербургской квартире рижанина пока что за семью печатями. Объяснить же старому приятелю, почему ты сейчас Росин, а не Розен, легче лёгкого. Достаточно представить себя отверженным, разыскиваемым охранкой, эдаким романтиком-революционером, вынужденным скрываться под чужой фамилией. И Радыч, этот вечный юноша, доверчивый и восторженный, верит плохой сказке барона, словно никогда раньше не знал его, себялюбца, игрока, пустую душу. Мало того, в минуту откровения герой Мукдена доверяет соученику по училищу тайну, которая принадлежит не только ему. Как такое возможно? Да если бы с хранителями тайн подобное не случалось на каждом шагу, все людские тайны остались бы не раскрытыми.

Мы обошли примерно треть территории усадьбы со всеми постройками. Повсюду, на ключевых местах, по соображениям внезапного нападения, старый прапорщик охрану поставил грамотно. Замечаний к нему не было. Осталось пересечь парк в направлении старой сосны и бывшей ротонды, минуя баньку, с источником в верховье молодого овражка. О прерванной истории напомнил Григорий:
- Не понимаю. Ну, Радыч - это Радыч. А Николай Владимирович? Как же он позволил обвести себя вокруг пальца?
- Видишь ли, отец не мог знать о прошлом моего так называемого учителя, видел в нём серую посредственность, притом, безобидную, жертву страстишки. Туманные намёки поручика о некоем недоучившемся юнкере, далеко не революционере, однако ставшим поперёк дороги охранного отделения, ещё больше исказили в глазах моего родителя облик наёмного педагога. Отец был поставлен Адмиралом Нельсоном пред свершившимся фактом да к тому же опасности делу особой не видел, ибо и дела-то серьёзного ещё не было. Так, подходы к нему, намерения горстки людей, недовольных режимом (и кто тогда доволен был!). Действительно, пусть лучше учитель его сына, которому уши не заткнёшь и глаза не замажешь, будет на виду у всех, раз уж болтливый товарищ ему открылся. Как бы то ни было, Лжеросин стал участником бесед, отдельных от застольных разговоров в гостиной. То, что за круглый стол в библиотеку допускался не каждый желающий, а избранные, отличало их обмен мнениями от либеральной болтовни. А это уже тенденция нарастания критики непопулярного правительства в сторону осуждения самодержавия и дальше - к призывам замены его другими формами правления. Вот на пресечении этого пути офицерской компании (пока компании, ещё не общества) в рассчитанном месте надеялся Розен получить не только прощение своих, мягко сказать, проступков, но и, если повезёт, награду за верноподданность. Неожиданно над его планами, осуществление которых требует длительных наблюдений, накопления подтверждаемых документами фактов, нависает угроза.
Чтобы наладить связь с офицерами столичного гарнизона, нужен надёжный посредник. Радыч называет Шварценберга, известного ему, он уверен, честностью, независимым суждением и не показным патриотизмом. С одной стороны, услышав о добром здравии земляка, Розен избавился от страха за последствия своего вольного обращения с шандалом. С другой - встреча Радыча с Шварценбергом приведёт к разоблачению «жертвы охранки», высвечиванию позорными фактами истинного лица сына благородных родителей (верно сказано, в семье не без урода). Розен решает во что бы то ни стало препятствовать встрече поручика с рижанином. Он предлагает себя для поездки в Петербург. Жест благородный, самоотверженный. Выехав поездом из Княжполя, с Витебского вокзала направляется не на квартиру Шварценберга, что в двух шагах, а извозчиком в Санкт-Петербургское охранное отделение. Его принимает некто подполковник с аристократическими манерами, угощает в своём кабинете кофе в доверительной беседе. О прошлом Розена - ни слова, хотя чувствуется, что высокопоставленному жандарму известно, кто такой Сергей Глебович Росин. Выслушали доносчика с интересом и посоветовали не торопиться - смотреть, слушать, собирать разоблачительные документы. Барон и сам понимал, что его донос, не подтверждённый документально, шит гнилыми нитками. Подписав некую бумагу, в усадьбу возвращается сексотом охранки и с придуманным «категорическим отказом» Шварценберга примкнуть к злоумышленникам. Но на беду Лжеросина, он был неспособен плести сети участникам тайных бесед в усадьбе доктора Белозёрского. Для такой тонкой работы у него не хватало ни терпения, ни умения. И, когда все его попытки обнаружить архив заговорщиков результатов не дали, он понадеялся на профессиональных сыщиков.

На этом месте пересказа истории, изложенной мне раненым поручиком, мы подошли к баньке, поставленной на краю рытвины, саженях в десяти ниже естественного источника грунтовой воды. Обильный ключ, выбиваясь из трещиноватого пласта белого мергеля, прикрытого глинистым грунтом, ниже бревенчатой баньки, топившейся по чёрному, превращался в резвый ручей, который из года в год всё сильнее зарывался под корни деревьев парка в направлении речки, формируя молодой овраг. Неожиданно из-за плотно закрытых, припёртых колом дверей послышался низкий вой. Такой звук мог издавать человек или животное. На всякий случай мы с Григорием обнажили револьверы и, оставив Варю сторожить тропу за нашими спинами, приблизились к двери. Я с усилием убрал кол, резко распахнул дверь и отскочил в сторону.
- Кто здесь?
Вой повторился. Будь там зверь, он непременно выскочил бы на свет. Разве что на цепь посажен. Подошли ближе, Григорий рискнул заглянуть в чёрное нутро избушки.
- Кажется, там человек… Выходи!
В ответ стон. Этот звук был услышан Варей. Девушка решительно прошла между нами, мужиками, и шагнула в темноту.
- Андрей, брат, да помогите же!
Втроём извлекли наружу старика, в котором, приглядевшись, узнали Прохорова. Он совсем исхудал, армяк его покрылся плесенью. Безумие, похоже было, овладело им окончательно. Он перестал выть, но лепетал бессвязное, хватая нас за руки.
- Не один день просидел, - предположил комиссар.- Удивительно, что жив.
- Через баньку протекает ключевая вода, - пояснил я живучесть старика. - А без пищи можно и месяц прожить. Вот что, постойте возле него, я схожу в дом за помощью, тащить его в таком состоянии на руках опасно.
Четверо солдат, соорудив на скорую руку носилки из снятой с петель лёгкой двери чулана, отправились к баньке. Я прошёл к Радычу, которому после долгого сна стало лучше, а от порции воды с красным вином и подавно. Мы обсудили случай с Прохоровым, пришли к согласному мнению, что под замок, то бишь «под кол», посадил своего подельника барон, чтобы тот не путался под ногами во время бегства, рассудив, что через пару дней старик отдаст Богу душу. Потом я от имени правителя Княжьего Поля составил цыдулку сыну хозяина усадьбы с описанием обстоятельств находки Его Превосходительства. Там были такие слова: «Отправляю его Вам незамедлительно, так опасаюсь, что отец Ваш не выживет. Пользуюсь случаем, чтобы предостеречь гарнизон столицы Княжества от действий против отряда Временного правительства Центра. Продолжаю вести переговоры. Прюмих». Радыч так и расписался витиевато - Прюмих, а в слове «продолжаю» букву «д» вывел как «б». Старика, напоив куриным бульоном, со всеми предосторожностями уложили на овчину в телегу, и возница с солдатом под белым флагом из армейских кальсон двинулись через мост на левый берег Стривигора.

Глава девятая,
в которую вместилось всё то, что не вошло в восьмую
Продолжение истории, начатой мной у подножия кургана, брат и сестра Мельничуки могли услышать только поздним вечером, когда половина отряда уже спала богатырским сном, а другая половина завидовала ей в дозоре. Как повелось, забились в библиотеку за закрытую плотно дверь, запаслись кофе и спиртовкой, сигаретами; расселись по креслам. Прямо великосветский салон!
- Так вот, не умея выжидать, воспользовавшись данным ему правом самому определить время захвата подозрительной компании за круглым столом в господском доме сообразно обстоятельствам, Розен в один из дней, отправившись будто бы на охоту. В условленном месте встретился с неким Киселёвым, агентом губернской охранки. И вскоре в усадьбе появились жандармы. Обыск, на который так рассчитывал новоиспеченный сексот, ничего предосудительного не дал. Николай Владимирович убедил товарищей на первом этапе формирования общества протоколов собраний не вести и списка участников не составлять. На этом «безрыбье» «рыбой» стала в голове раздосадованного ловца самая слабая улика - книга в золотистом коленкоровом переплёте «Сочинения А.С. Пушкина». Именно та, что милая барышня Варя с таким сладострастием помогла мне дорезать… Не буду, больше не буду!.. Барон ухватился за неё не столько из-за моих устных и письменных гаданий «клад» или «вклад», сколько по факту таинственного исчезновения «Сочинений» как раз накануне визита незваных гостей в синих шинелях. Раз спрятана, значит, не зря. Чем дольше думал сексот охранки о книге, тем сильнее разгоралось его воображение. Оно окрашивало в реальные цвета сказочные истории о спрятанных сокровищах. Он сам был участником одного поиска с поручиком, подлившим масло в огонь, и своим учеником, обладавшим буйной фантазией. Эта фантазия была зафиксирована чернилами на страницах дневника. Мой наставник нашёл забытую на скамейке под старой сосной тетрадку, успел её полистать. Каюсь, Варя, грешил на тебя. Участие Радыча в этой непроизвольной мистификации не меньшее. Всякий гость Княжполя, интересующийся стариной, в первую очередь получает «достоверные сведения» о «тайне» Олеговой горки, потом об отступавших через Стривигор французах, якобы просто соривших золотыми монетами на чистый русский снег. Дальше, если любознательный гость внушает доверие, ему «по дружески» расскажут о серебряных рублях «Соединённых славян», откуда-то привезённых царским преступником Владимиром Белозёрским и куда-то им же увезённых. Радыча не миновала участь «внушающего доверие». Он готов был верить всяким небылицам, лишь бы от них захватывало дух. А золотая монета на столе Николая Владимировича подогревала воображение. Розен, интересовавшийся кассой, как он предполагал, тайного общества, попытался выудить у поручика нужные ему сведения. Он подверг сомнению финансовую состоятельность единомышленников. Юрий Михайлович, этот рыцарь, способный ради своего Ордена даже на простительную ложь, намекает о «золоте, припрятанном на дело» и сам первый начинает верить своим словам. Что же говорить обо мне, двенадцатилетнем! Помнишь, Григорий, ты рассказал мне о невольно подслушанном разговоре однокашников по военному училищу? После этого мне так захотелось, чтобы клад существовал, что он стал почти реальностью. Розен ещё не верит, но зерно упало в благодатную почву. Оно дало крепкие ростки. А потом, по прошествии нескольких лет, увядшая было вера получила новую пищу в умозрительном виде исчезнувших миллионов Белого Генерала… Вы случайно не заснули?
- Нет, я внимательно слушаю, - отозвалась Варя с дивана, на который она переместилась с ногами.
Григорий допивал свой литр кофе. К нему, помню, он пристрастился возле Клавдии.
- Я тоже весь внимание.
- Тогда продолжу. Смена декораций… Арестованных в усадьбе из Старгородского централа перевезли в столицу и поместили в следственную тюрьму Трубецкого бастиона. В Петропавловской крепости ты бывал, значит, представляешь. Поначалу Розен содержался как арестант наравне с остальными товарищами. Его, словно подсадную утку, оставляют наедине то с одним заключённым, то с другим. Возможно, это помогло бы дознанию собрать хоть малую толику улик, ведь разговорить собеседника барон умел, а проговориться способен каждый, особенно если неделями круг общения - ты и провокатор. К неудаче следователей и особенно Розена, в караул бастиона назначили роту Шварценберга. Встреча троих старых знакомых, наконец, состоялась. Честный офицер нашёл способ предупредить Радыча, а тот - товарищей. Предателя окружила стена презрения и молчания. Случилось это в те дни, когда барон делил камеру с однокашником по училищу. Можно себе представить, какая буря поднялась в душе поручика! Однако он чуть ли не впервые в жизни заставил себя сдержаться. У него хватило ума выведать, что Розену известно доподлинно, а что он взял, как говорится, с потолка. Правда, особой хитрости для этого не требовалось; предатель торопился, нервничал. Когда он убедился, что вожделённого архива не существует, то стал кружить мысленно вокруг томика сочинений Пушкина, предполагая наличие в его переплёте скорее всего какого-то компрометирующего Николая Владимировича документа, чем легкомысленного плана спрятанных сокровищ, хотя, как я сказал, зерно дало росток. Радыч догадался, куда клонит приятель, в одночасье перешедший в его душе в разряд врагов: барон интересуется определённой книгой из библиотеки Белозёрских. Не стихотворениями же Пушкина! Так чем конкретно, что может быть спрятано между страниц, вклеено между крышкой переплёта и форзацем? Каким документом? Поручик смутно помнил, что нёс какую-то ахинею о золоте князя Олега, о серебре «Соединённых славян», о кассе Общества. А вдруг барон весь этот вздор принял за чистую монету и его предательство продиктовано помимо всего стремлением поправить свои финансовые дела? Тогда надо навести его на ложный след. Пусть ум провокатора закипает на раскалённом воображением несуществующем металле, за который гибнут люди на балу Сатаны. Не станет же он тащить жандармов туда, где пахнет поживой. Пусть себе копается в земле Застривигорья! Кому от этого вред? А как выйдет он, Радыч, на волю, так по точному адресу навестит бывшего приятеля. Уж посчитается с ним за всё! Похвальное намерение, да поручик не выдерживает взятой на себя роли. Он пытается задушить барона, врывается стража, буйный узник связан по рукам и ногам. Сгоряча он наговорил много лишнего; как человек чести, подтвердил сказанное на суде, что и послужило чуть ли не единственным основанием приговора для всей компании - высылка по месту жительства под надзор полиции. Приговор более чем мягкий.
- Мягкий!? - перебил Григорий. - А Николай Владимирович!
- О судьбе моего отца можно лишь догадываться. К казни его приговорили другие люди по другим законам и за другую вину. Голова и душа компании погиб, а его товарищи разъехались по стране. Какова их судьба, что пережили они, неизвестно. А вот переживания Радыча, воплощённые в действия, мы с вами сейчас разделяем. Он ощущал себя главным виновником последних событий. Ведь барона представил товарищам, как единомышленника, он. Он же соблазнил бывшего юнкера с душой картёжника видением тайника, что подтолкнуло того в сторону охранного отделения. Значит, во искупление своей вины, его миссия - найти барона для последнего разговора.
Барон между тем, уронив себя в глазах начальства, ведающего сексотами, вёл в густой тени жизнь самую гнусную, подвизаясь на поприще платного осведомителя. Ещё в конце следствия, предчувствуя свой личный провал, он, в последней попытке удержаться на плаву, уговорил следователя доставить его, якобы под арестом, в усадьбу для повторного обыска, а вдруг книга обнаружится (мы с матушкой тогда жили у дяди Василия). И опять провал. Когда мы с ним столкнулись случайно на Невском, у него были все основания не узнавать старых знакомых. Моя неподдельная радость успокоила его. Он понял, о его роли в компании офицеров мне ничего неизвестно. В ту пору барон переживал одно из самих глубоких своих разочарований. Посудите сами, честолюбцу под сорок, а бедности не видно конца; золотые горы, что появились в виде миража, точно мираж растаяли. Поэтому моя, шитая на живец уверенность в существовании тайника опьянила его, как испытывающего долгую жажду алкоголика глоток вина. Ведь уверял его уже не подросток, а семнадцатилетний юноша. К тому же я добавил, как вы помните, впечатляющие сведения о деньгах генерала Скобелева. Что тут удивительного! Люди, подобные Розену, вроде способные логически мыслить, но являющиеся жертвой одной всепоглощающей страсти, совершенно беспомощны там, где царит эта страсть. Они подобны религиозным фанатикам, а для барона Богом был золотой империал. Словом, заглохшая в его душе вера вспыхнула с прежней силой. Выведав от меня всё о матушке, решил появиться перед ней, просить убежища, как гонимый (вначале эту знакомую ему роль он разыграл передо мной), а там, в Старгородской глуши, в зависимости от обстановки, завладеть книгой, существование которой я подтвердил.
Но на его след тогда уже напал Радыч, собравший за те годы много сведений о товарище по юнкерскому братству. Когда вы, Григорий и Варюша, с недоверием воспринимаете мой рассказ (откуда мне известны те или иные подробности?), просите антракт и ступайте в лазарет, поручик подтвердит. Возвращаюсь к нашим баранам.
Они (нет, не бараны, а бывшие однокашники) чуть не встретились в Петербурге. Чтобы преследуемый первым не опознал заметного чёрной повязкой на лбу преследователя, последний радикально изменил внешность: повязку заменил стеклянным глазом, придавшим взгляду странное выражение, отпустил бороду. Дичь свою настигает на Витебском вокзале, но та, не замечая охотника, теряется в толпе. В это время отходит поезд на Старгород. Радыч делает правильное предположение, следует в том же направлении следующим поездом. Здесь одна загадка, вряд ли разрешимая. Какого бородача видел княжпольский «лихач» Иван, поручика с естественной бородой или Розена с накладной? А Даша? Может быть, обоих в разное время? Юрий Михайлович, узнав о трагедии во флигельке, удостоверился, что барон вдову врача Белозерского не убивал, но в вине его не сомневался, как и я, к слову. Сердечный приступ у Марии Александровны случился от сильного испуга, когда её гость, наскучив клянчить якобы приглянувшееся ему издание, перешёл к требованиям, возможно, угрозам. Матушка и думать перестала о «Сочинениях Пушкина», ума не могла приложить, где их искать. Будь бы рядом в тот час Даша, старая девушка вспомнила бы, что видела книгу последний раз в чемодане барыни, но матушка её отослала накануне визита. От отчаяния Радыч готов был грызть собственные кулаки. Преступник вновь ускользнул. Что он искал здесь? Если предположить самое невероятное - заветную книгу, то нашёл ли? В любом случае, он сюда вернётся, продолжить поиски книги или, если она в его руках, копать. Следовательно ему, Радычу, не остаётся ничего другого, как затаиться в Низах, где-нибудь поблизости от места преступления. Ему повезло, Прохорову требовался садовник.
У вас, уверен, возник вопрос, откуда у отставного поручика средства, чтобы из года в год идти по следам намеченной дичи, выяснять детали его биографии. Такое расследование требует денег, немалых. Нет, охотник наш не сорвал банк в крупной игре. К картам он вообще не прикасался после проигрыша Шварценбергу. Деньги пошли к нему после того, как в разорённом заложенном-перезаложенном имении своих престарелых родителей в Ижорской земле, он в первый год поднадзорной жизни прошёл серьёзную школу возле отца, любителя-садовода. Ему удалось вывести розу невиданного бордового оттенка, которая под названием «Альвина» (в честь матери Георгиевского кавалера) стала модна в салонах Петербурга. Новый цветок позволил Радычу получить известность талантливого селекционера, но он, к удивлению знавшей его публики, забился в лесную глушь, за Стривигор, и здесь всеми был забыт, так как к Прохорову нанялся не Радыч, а Прюмих. След барона после посещения им усадьбы потерялся, но бородатый садовник со странным взглядом чёрных глаз надежды не терял, наоборот, надежда на желанную встречу с годами только крепла в нём. В 1912 году он, подстригая кусты вокруг флигелька, видит вдруг на крыльце двух молодых людей, и в одном из них узнаёт Андрея Белозёрского. Так хочется подойти! Но Радыча здесь нет, Радыч не должен быть узнан в Прюмихе, это спутает все его карты. Я, разумеется, не мог и подозревать, что в привлёкшем моё внимание цыганистом бородаче скрывается поручик. Тот счёл за благо скрыться на время под благовидным предлогом (встреча садоводов в Старгороде) в дальнем овраге, соорудив в колючей ежевичной чаще шалаш. В один из дней ему понадобилась лодка. Он тайком направился краем речного обрыва, поросшего соснами, к причалу, уже приблизился к Прабабушке, как увидел Алмазова, подошедшего с обратной стороны малого овражка к ротонде, но почему-то затаившегося в кустах. Садовник замер за старой сосной. Спустя какое-то время появился я с Виконтом. Мы стали спускаться к лодкам. Когда мой голос и лай собаки раздались внизу, из кустов вынырнул Алмазов с наганом в руке. Огляделся, проскочил колонны беседки и также исчез из поля его зрения на ступеньках, ведущих к бухточке. Тогда Радыч-Прюмих взял наизготовку свой наган, с которым не расставался и в постели, пересёк от борта к борту овражек и оказался возле ротонды как раз в тот момент, когда раздался первый выстрел и визг Виконта. От беседки открывался вид на причал и ступеньки. Увидев, что Алмазов опасно поводит стволом своего оружия, поручик два раза нажимает на курок. Несколько лет до этого он жил с чувством неоплатного долга перед Белозерскими. Из живых носителей этой фамилии я оставался последним. Алмазова же он увидел недавно… Остальное вам известно. Предупреждаю, Григорий, как бы ты не относился к своему артисту, ставить его смерть в вину Радычу я не дам, не надейся.
- И я не допущу, - эмоцонально поддержала меня Варя.
Григорий пожал плечами.
- Алмазов? Артист? А кто это? Нет, не вспомню.

Утром нас ждал сюрприз: к парадному крыльцу дома со стороны хозяйственного двора подъехала одноконная повозка: за спиной вооружённого возницы сидел на охапке соломы одетый в чёрные пальто и шляпу бледный господин со связанными за спиной руками. На задке телеги располагалась стража, солдат с трёхлинейкой, зажатой между колен. На штыке молодца трепетал на свежем ветру белый флажок, изготовленный из носового платка.
Мы с Григорием как раз вышли из дома для обхода территории. Комиссар стал всматриваться в доставленного транспортом коменданта столичного села странного арестанта, опустившего лицо.
- Кто таков?
- Барон Розен, - ответил я, не веря своим глазам.
Григорий очумело глянул на меня, не шучу ли, потом в восторге хлестнул себя нагайкой по сапогу.
- Лёгок на помине! Варя, гляди-ка, кто к нам пожаловал!
В раскрытом для проветривания окне лазарета появилась головка милосердной сестрички, сверкнула начищенной медью волос, ещё не покрытой косынкой.
- Сейчас выйду.
Живой груз с верёвкой на руках тем более не мог быть опознан девушкой. Зато, выйдя к нам, она возмутилась нашими торжествующими улыбками.
- Да развяжите же ему руки! Не убежит. Человек ведь не молодой.
- Он не человек, человеческое в нём проиграно за карточным столом.
Все, кто собрался вокруг телеги, повернули головы на голос. В окне лазарета, тяжело опираясь правой рукой на подоконник, стоял Радыч. Лицо его было будто грубая, неотбеленная холстина. Нос окончательно превратился в клюв.
- Сейчас же на койку! - набросилась Варя на нарушителя больничного распорядка.
- Барышня, я старше вас по чину, поэтому позвольте не подчиниться. Лучше подите сюда, помогите мне подвесить руку.
Пока наша суровая врачевательница возилась с трудным больным, я разглядывал большой конверт плотной бумаги, запечатанный сургучом. Адрес демонстрировал большой творческий потенциал отправителя в такой сфере человеческих способностей, как лесть: Его Высокопревосходительству Наместнику Е. И. В. в Княжьем Поле князю Прюмиху от коменданта столичного гарнизона, с. Низы.
Видимо, когда письмо было уже запечатано, комендант принял решение отправить в усадьбу забежавшего в Низы барона, так как на обратной стороне конверта между сургучными лепёшками рука гарнизонного писаря дописала: «При сим возвращаю на ваше усмотрение господина, который явился к нам просить убежища, не предполагая встретить здесь старого человека, которого он оставил под замком умирать от голода и жажды. Хотя я сын пострадавшего, самосудом пачкать руки не хочу. Пусть судьба его решается по закону и Вашей волей. Прохоров» (подпись).
Конвоир между тем по распоряжению комиссара неумело распутывал узлы на верёвке, опутывающей аристократические кисти рук остзейца. Шарканье ног в прихожей возвестили о первом явлении Его Высокопревосходительства народу после выстрела Павла через окно библиотеки. Сам виновник роковой поспешности, пристроившись вплотную к своей жертве сзади, вёл её подмышки, путаясь ногами. Варя, ростом выше того и другого, шла рядом, поддерживая пациента под локоток здоровой руки, в то время как больная покоилась в петле шейного платка. Это скорбное, хоть и оптимистическое шествие вселило в меня надежду, что английский бокс сегодня не состоится. А испепеляющий заряд в живом глазу поручика динамическим воздействием не обладал. Но под ним плавилась воля арестанта. И всё-таки я посчитал за благо отвлечь внимание раненого от ловкача, не единожды делавшего «козу» бескорыстному мстителю, коим назначил себя потомок горцев.
- Вам письмо, Юрий Михайлович.
Он взглянул на конверт.
- Окажите мне услугу, сломайте печати.
- Здесь приписка. Прочтите… Всё? Можно вскрывать?
Я извлёк из конверта сложенный вдвое лист бумаги; не заглядывая в него, поднёс исписанной стороной к глазам Радыча.
Письмо произвело на него столь сильное впечатление, что Розен, самим своим появлением поднявший раненого с постели, как бы удалился за горизонт.
- Какое сегодня число?
- Двадцать шестое октября, - ответил я.
- Вам известно, штабс-капитан, что вчера в Петрограде произошёл переворот. Большевики захватили Зимний. Правительство арестовано. Керенский бежал.
- Первый раз слышу.
- Комендант Прохоров ссылается на телеграфиста в Княжполе. Кроме того, новые беспорядки в столице подтверждаются поведением советчика Анастасьева.
Наш разговор привлёк внимание Григория.
- Этой информации можно верить?
- Вполне.
- Что в поведении Анастасьева вас насторожило, Юрий Михайлович?
- Этот любимец солдатских депутатов, ссылаясь на Декрет о мире, принятый Петербургским Советом, распустил по домам нижние чины гарнизона, а силами Красной гвардии захватил почту и телеграф, арестовал членов городской управы. Демобилизованные не разъехались, вместе с местными экстремистами стали жечь усадьбы, по-своему понимая большевистский Декрет о земле.
- Значит, надо ждать гостей, - озаботился комиссар.
Видно было, Радыч едва держится на ногах. Варя сходила в дом, вынесла стул. Поручик не стал себя упрашивать. Теперь и говорить ему стало легче.
- Господа, ситуация изменилась кардинально. То, о чём мы в общих чертах договорились, выполнять бессмысленно. Всё перечёркиваем и начинаем с чистого листа. Не о республике и монархии надо радеть, а о России. Третья сила сметёт нас, не глядя, кто есть кто. Это ещё полбеды, туда нам, бездарным, дорога, что заслужили. Беда, коли сметёт Россию и на её месте объявит что-нибудь интернациональное под чуждой вывеской… Не перейти ли нам ко мне?
«Ко мне» означало «в лазарет». Мы с Григорием переглянулись, поняли друг друга и с двух сторон подхватили стул с Радычем под сиденье. В дверях я приостановился и подозвал прапорщика Круглова.
- Прошу вас до особого распоряжения повозку не выпускать, людей накормите и устройте на ночлег в людской. Этого, - (кивок в сторону Розена) - в кладовку.
- Ни в коем случае! - возмутился слабым голосом раненый. - Знаю ваши кладовки. Заприте во флигеле, поставьте часового. Лучше двух.
Внеся нашего неугомонного больного в лазарет, мы с Григорием подчинились настоянию Вари хотя бы на час-два оставить его одного. Уговорила и пациента. После стакана воды с красным вином он сразу заснул, а когда открыл глаза, вечерело.
- Зовите командиров, барышня, - сказал он голосом вполне выздоровевшего человека, - и помогите перебраться в кресло. Не спорьте! Если военный совет проводить при лежачем, то это заседание похоронной комиссии, а нам предстоит обсудить тактику выживания.

Собравшись втроём в лазарете за столиком медицинской сестры, мы, два представителя свергнутого вчера в Петрограде правительства, и один монархист, воюющий за восстановление восемь месяцев тому свергнутой династии, договорились о совместных действиях. План, скреплённый честным словом троих, состоял из таких параграфов:
1. 28 октября 1917 года командир монархистов приводит из с. Низы в усадьбу отряд коменданта Прохорова.
2. Объединённые силы под командованием штабс-капитана Белозёрского занимают оборону по высокому берегу Стривигора и вокруг усадьбы, контролируя мост и дорогу через Чёрный лес, ведущую к железнодорожному узлу.
3. Поручик Радыч отбывает на узловую станцию для организации её обороны со стороны Старгорода и Княжполя.
4. Общее руководство отрядами возлагается на поручика Радыча.
5. Комиссар, назначенный Центральным Правительством, осуществляет связь с оставшимися структурами последнего.
6. Снабжение отрядов продуктами питания, амуницией, боеприпасами и медикаментами возлагается на вольноопределяющегося, прапорщика Прохорова.
7. Ответственная за медицинскую часть - сестра милосердия Варвара Мельничук.

Зажгли лампу. В голосе Радыча зазвучали нотки главнокомандующего:
- Сегодня у меня ещё одно неотложное дело (не спорьте, барышня!) - суд чести над бароном. Кого вы можете рекомендовать из офицеров?
Я назвал старого прапорщика и еще пятерых обер-офицеров.
- Хорошо. А теперь помогите мне добраться до флигеля. Никаких стульев и спин верных слуг! Дойду сам, если вы подставите мне руку.
- Тогда и я, с другой стороны, - решительно сказала Варя.
- Не возражаю.
Вскоре на крыльце флигелька собрались офицеры, оповещённые Григорием, принесли зажжённую лампу. Тут и подоспели мы Варей, помогая передвигать ноги главному и единственному свидетелю, так как участвовать в деле я наотрез отказался. Розен сидел на диване, опустив голову; к еде на подносе, принесённой из людской, он не притронулся.
- Мы закрываемся на ключ, - прозрачно намекнул поручик, опускаясь в кресло, стоявшее поодаль стола и давая возможность другим офицерам разместиться за столом напротив обвиняемого.
- Идёмте, Варвара Ивановна.
Часа полтора прошли для нас в томительном любопытстве. Дома не сиделось, ходили вокруг, якобы проверяя посты, но думая о тех, кто заперся во флигельке. Наконец свет в щелях между ставен погас, на дорожке послышались медленные шаги. Двое офицеров вели в направлении портика, куда мы вынесли лампу, Радыча. Остальные следовали сзади, не перегоняя. Все были подавлены, курили.
- Ну что? - вырвалось у меня.
- Виновен, - ответил старый прапорщик.
- Каков приговор? - теперь спрашивал Григорий.
- Рекомендовано застрелиться, чтобы смыть позор.
Григорий подумал:
- Гуманно.
- Я бы не сказала, - усомнилась Варя.
Я себя не понимал: никакого удовлетворения, а ведь последние дни гибель причастного к убийству моих близких казалась мне желанной. С надеждой на «нет» обратился к Радычу:
- Вы оставили барону оружие?
- Я дал ему свой наган с одним патроном.
- Сколько времени дано ему, чтобы покаяться наедине со своей совестью?
- Считайте, что приговор в исполнение приведён.
- Как!? Мы не слышали выстрела. Правда, Григорий? Варя?...
Радыч усмехнулся:
- Произошла осечка, наш кладоискатель живуч.
- И что теперь?
- По правилам, оборвавшуюся верёвку другой заменить нельзя.
- Где же он?
- Отпущен на все четыре стороны. Хватит о нём. Воды бы мне с вином. Нет, лучше вина. И на всех.

Глава десятая,
последняя, рассказывающая об уездной репетиции к Гражданской войне на земле древних кладов и загадочных тайников, оставленных совсем недавно
На рассвете следующего дня к дому подали низовскую повозку. Радыч вышел на крыльцо с Варей под руку в своей белой черкесске, отстиранной от крови и заштопанной на левом плече, в светлой бараньей шапке, сам забрался на тулуп, брошенный позади возницы. Борода его была аккуратно подстрижена. Ездовая лошадка, под дугой, потянула, медленным шагом двинулась дорожкой мимо флигелька к развилке у подножия Олеговой горки. Я пошёл рядом, держась за край борта. Пока двигались неспешно от господского дома до моста через Стривигор, поручик, совсем живчик, коротко пересказал мне вчерашние признания барона. Они дополнили позорную историю его жизни.
У моста простились. Копыта и колёса загрохотали по доскам настила, я поднялся на курган. Накануне мы с Григорием условились встретиться здесь, чтобы объехать местность, ограниченную естественными рубежами. Ожидаемое завтра подкрепление из Низов меняло нашу тактику, ибо кольцо обороны можно будет расширить. Завидев командира, часовой у блиндажа, накат которого венчал «Максим» в гнезде из мешков с песком, дал знак воинству. Кто в чём, но с трёхлинейками, грозными не снимаемым, казалось, русским штыком, солдаты вылезли под остывающее октябрьское солнце, насаженное на зубцы Чёрного леса. На моё «здорово, ребята!» пожелали мне «здравия» и поинтересовались, в первую очередь, скоро ли их вспомнят на кухне, во вторую, - что там в Питере опять затеяли пьяные матросики. Эту тему развить не успели, так как на рысях подъехал комиссар, ведя для меня оседланного каракового.
С вечера маршрут по карте проложили вдоль обрывистого берега реки от кургана на запад, до оврагов; оттуда южным направлением, оставляя балки по правую руку, - к стене леса. Действительно, стена из вековых елей, за которыми непроходимые топи. Лесной массив широким полукружием охватывал с юга возвышенный участок усадьбы со всеми строениями, парком и пахотными полями. Через него только один ненадёжный путь. Тележная колея выводила знающих дорогу к узловой станции. 20 километров, 40 – никто не считал. Если грамотно, в соответствии с военной наукой, расставить вооружённых людей, можно долго держаться на территории усадьбы и контролировать путь через Чёрный лес. Но если навалится сила неисчислимая, тогда ноги в руки и бегом без оглядки под прикрытием деревьев и болот. Закрыть все входы-выходы этого пространства мог хорошо вооружённый батальон. На что мы можем рассчитывать? Завтра узнаем. Дай Бог роту насчитать!
Так, по карте, и начали объезд. Первая остановка возле малого овражка у ямы с обломками ротонды вокруг. Григорий при виде их вспомнил:
- Так что нового открыл Розен?
- Немного. Вообще был он откровенен, как часто бывают приговоренные к казни. Ведь на помилование он не рассчитывал. Для меня важны последние часы матушки. Накладная чёрная борода и прочие атрибуты шпионов помогли подлецу остаться неузнанным и в Княжполе, и в Низах. Он запомнил, что пили с хозяйкой флигелька чай при одной свече за плотно закрытыми шторами. Гость что-то врал о враче Белозёрском. Дескать, для этого сюда и приехал - морально поддержать добрую к нему хозяйку. Как бы между прочим, спросил о «Сочинениях Пушкина», о книге, которую всё вспоминал в тюрьме капитан. Матушка ничего определённого ответить не могла. Барон её растерянность понял по-своему, принялся настаивать, перешёл на недопустимый тон. Тут, по его словам, женщина схватилась за сердце. Вместо того, чтобы оказать ей помощь, он начал лихорадочно шарить по комнате, в Дашиной каморке, на кухне. Когда, раздосадованный, вернулся к хозяйке, Мария Александровна без чувств лежала на спине поверх пледа. Нервы у барона сдали и, прекратив дальнейшие поиски, он покинул флигелёк. Ночь помогла ему незаметно прокрасться берегом, в обход построек, к бухточке и завладеть лодкой. К утру течение реки вынесло его за пределы уезда, к большому селу. Там он нанял извозчика сразу до Старгорода..
Война застала его в Финляндии за вынюхиванием по заданию охранки местной организации сепаратистов. В победу соотечественников он не верил, и, когда германцы оказались под Двинском, решил, что следующее наступление войск кайзера оставит Старгород в тылу победителей. Немцу по крови, прекрасно владеющему родным языком, был резон появиться в усадьбе в мундире оккупанта. Тогда не только желанную книгу принесут ему побеждённые на подносе. Тебе известно, чем это кончилось: последователи Бисмарка и Мольтке восточнее Двинска в русскую землю не заглубились. Барон, спасённый мной от расстрела, сумел под какой-то новой личиной пробраться в Старгород самостоятельно, без помощи пушек Круппа. Там, среди беженцев, дезертиров, всякого нечистого люда, кормящегося войной, легко было затеряться. Напоминаю, что Розен ловок и не трус, изобретателен, умеет выйти из трудного положения. Февральская революция, по общему мнению, дала свободу. Барон, как и многие вокруг него, получили свободу делать, что хочешь, в нарушение моральных правил и законов. Он не сразу проник в усадьбу, так как быстро раскусил, кто скрывается под маской Прюмиха. Как-то на улице губернского города Розен услышал фразу, брошенную в сердцах своему собеседнику человеком, вышедшим из цветочного магазина: « Не стану я выращивать для этих господ красных гвоздик! Меня тошнит от красного!». Барон присмотрелся и сразу, в отличие от меня, например, узнал в говорившем Радыча. Уличная толпа помогла рижанину остаться незамеченным, да садовник и не смотрел по сторонам, занятый беседой. Превращение садовника в активного реставратора монархии на территории Княжпольского уезда дало барону возможность переселиться к заводчику. Прохоров Младший ушёл с Прюмихом (только под этим именем здесь знали Радыча). Старик, сыч сычом, оставшись в доме один, пустил на постой приличного с виду человека, который стал соблазнять хозяина усадьбы видением сокровищ. Надо сказать, купец какой-то там гильдии (не помню), потерявший при Свободе, Равенстве и Братстве прежние доходы со своих предприятий, несколько тронулся умом в одном узком направлении, в конце которого для него блестело золото. С кем не бывает! А барон этот пунктик без тайного умысла, будем справедливы, превращал своими речами и суетой в наваждение. Когда мы сюда нагрянули, барон успел спрятаться на чердаке. Находясь там, он мог подслушивать наши разговоры и кое-что успел выведать, но долго ходить по нашим головам было небезопасно даже в лаптях. Его услышала Варя.
- Вы же застукали Прохорова, - вспомнил Григорий.
- Кто знает, возможно, старик его прикрыл. Хозяин хитрее и разумнее, чем мы думаем. Переход в нём от сумасшествия к нормальному поведению весьма любопытен. Дело это тёмное. После того ночного происшествия барон перебрался во флигелёк. Ты можешь на каждом углу выставить часового, только не останавливать же для проверки паспорта всякого лапотника в кафтане и малахае, обросшего бородёнкой, а барону идти на риск не впервой.
- Всё-таки не пойму, как с книгой получилось.
- Мы можем только предполагать. Видимо, старик клюнул, а наш кладоискатель раскусил троих неопытных мистификаторов. Мы и тюремщики хреновые. Не удосужились замок в двери чулана проверить. Старика он подальше от греха загодя спрятал во флигельке, а потом перетащил в баньку. Когда же увидел, что ноша ему не по силам, бросил без пищи умирать. Задержанный в Низах, наплёл коменданту, что его отца довели до смерти мы с тобой. Он понимал, что Радыч не станет предавать огласке свои отношения с личным врагом, поэтому на допросе у монархистов о нём не упоминал, а за себя не боялся. Да тут неожиданно привозят живого Прохорова-отца, тот жалуется сыну на неблагодарного квартиранта, и мы получаем его взамен отосланного в Низы умирающего заводчика. Вот и весь сказ.
Мы уже проехали по парку весь яр до оврагов. Зимой из-за снега, в весенние половодья и во время затяжных дождей они непроходимы. Сейчас, спешившись, можно было бы пересечь их поперёк. В наш план это не входило. Мы повернули лошадей вдоль борта первой из лощин на юг, в сторону леса. Григорий, обсудив со мной пригодность этого места для обороны, спросил:
- Ты веришь, что при попытке барона застрелиться произошла осечка?
- Нет, как и ты.
- Твои соображения?
- Утром, когда Варя собирала Радыча, я заглянул в барабан его револьвера. В нём действительно находился один патрон. Вот он… Смотри, я легко вынимаю пулю из гильзы. Теперь подставь ладонь.
Григорий, держась правой рукой с ременным поводом в пальцах за переднюю луку седла, протянул мне левую руку ладонью вверх. Я перевернул патрон и из него посыпался пепел с характерным запахом сгоревшего табака.

Замыкая круг объезда территории усадьбы на Олеговой горке, мы услышали дробный топот копыт, доносящийся из-за реки. С нашего берега за Стривигором открывалась широкая луговая пойма, за которой над вётлами виднелись крыши села на речной террасе. Оттуда к мосту вел проложенный по насыпи просёлок. По нему, вместе с облаком белой пыли, в нашу сторону двигалась на рысях кавалькада. Ближе стала различима чёрная коляска с поднятым верхом. Впряженная в неё гнедая пара шла тем же аллюром, что и кавалерийские лошади спереди и сзади экипажа. Григорий, демонстрируя способности Кассандры, задумчиво произнёс:
- Даю голову на отсечение, мирные дни закончились.
Мы дали своим скакунам шенкеля, чтобы перехватить кавалькаду у моста, ибо не исключали, что наши стражи на кургане откроют по этой кавалерии огонь. Встреча произошла у подножия кургана. Знакомцев среди всадников мы не признали, а в тени поднятого верха лаковой коляски из каретного сарая Прохорова (определил я) сидел поддерживаемый за талию щеголеватым корнетом наш поручик, в бурке, наброшенной на белую черкеску, при сабле между ног, в лохматой шапке. Он выглядел утомлённым и был возбуждён.
- Штабс-капитан Белозёрский! Все планы летят к чёрту. Анастасьев наступает со стороны Княжполя силами батальона; у них пулемётов не счесть. За нами следует прапорщик Прохоров с гарнизоном. Арьергард его готов сдерживать противника. Разъезды Красной гвардии замечены на северной окраине села. Принимайте командование, постарайтесь, голубчик, продержаться хотя бы сутки; потом уходите к узловой станции. Там мы станем насмерть. Сейчас я туда, надо спешить организовать оборону, так что парад на липовой аллее отменяется. Ну, Бог вам в помощь! Жду живым и невредимым. Трогай!
Я молча приложил пальцы к козырьку фуражки, теряясь в догадках, как же мне обращаться при свите к человеку, который для меня только поручик Радыч, никакой не правитель этой балаганной уездной монархии, но которому по соглашению обязан подчиняться, как командующему объединёнными отрядами. До самого леса мы с Григорием скакали через сжатое ржаное поле по обе стороны коляски. Радыч что-то сказал ординарцу, тот выглянул из экипажа с вопросом:
- Вы можете дать нам проводника?
- Разве что сам, но…
Поручик беспечно махнул здоровой рукой.
- Ладно, покажите куда въезжать, авось не заблудимся.
Чёрная стена хвои, казавшаяся далёкой, вдруг выросла перед глазами, стало темно от обступивших нас гигантских елей. Тележная колея едва различалась на подстилке из опавших игл. Кони пошли шагом. Радыч, всматриваясь в чащу, сказал решительно:
- Возвращайтесь, штабс-капитан; Прохоров, знать, на подходе. Ещё раз умоляю: продержитесь как можно дольше.
Мы с Григорием, козырнув нашему главнокомандующему и всей свите, повернули лошадей в сторону дома, еле различимого в золотом, с багряными бликами облаке парка. Усадьба будто бы полыхала огнём. Это неожиданное сравнение сжало моё сердце. Я, как и Григорий, был недалёк от истины в своём предчувствии.

Отряд Прохорова-сына вошёл в усадьбу под слабые раскаты нескольких орудийных выстрелов. Стреляли далеко, за холмами, скрывающими уездный центр. К своему командиру монархисты обращались «господин прапорщик», не имея, я думаю, для этого основания, но мы с Григорием, махнувшим рукой на всё законное после падения Временного правительства, традицию гостей нарушать не стали. Прапорщик, так прапорщик! В отличие от старого прапорщика, молодой никакими военными познаниями не обладал, в этом признался нам сразу, чем расположил к себе. Как организатор, у нас проявить себя не успел. Он так чертами сухого лица похож был на своего батюшку, что я сразу вспомнил фабриканта и спросил, где его высокопревосходительство сейчас. «В Низах на погосте», - просто, без печали ответил сын.
Смотр пополнению мы провели на липовой аллее. Отряд, отступивший перед превосходящим противником, по количеству штыков был раза в два больше нашего. Вместе набралось около роты. Но пополнение обладало двумя станковыми пулемётами. Итак, три «Максима». Это поднимало дух. Обоз теперь насчитывал десяток повозок. Предвидя развитие ситуации, я отправил его на подножный корм в Чёрный лес при въезде на «тайную тропу», которой ушёл Радыч со свитой. До вечера разделили нашу армию на десятки и пятёрки, распределили эти боевые единицы по заранее намеченным местам обороны. Поскольку ночи стали холодными, разрешили жечь костры; палаток на всех, ночующих не под крышей, не хватило, поставили шалаши. Наш пулемёт остался на кургане, один из доставленных из Низов, откатили к оврагам, другой оставили в резерве, при господском доме. Обрадовал нас, в первую очередь Варю, знакомый мне с детства низовский фельдшер, добровольно примкнувший к отряду. На короткой лазаретной бричке находился набор инструментов и снадобий, обязательный в боевых условиях. Осмотрев лазарет, он похвалил барышню за чистоту и сообразительность. «Прюмиха вы лечили, барышня?» - «Он сам поднялся на ноги». - «Не скромничайте, даже на тот свет уходят не «сами».
Ночь прошла спокойно. И природа, видимо, решила в преддверии грозовых лет устроить себе отдых. Утих парк под звёздным небом. Стривигор в глинистых берегах, подчиняясь общему настроению, приглушил плеск мелкой волны.
… Началось утром.
Первый удар испытала на себе Олегова горка. Она откликнулась пулемётными очередями на шумное скопление анастасьевцев в дорожной канаве, прикрытой приподнятой над лугом грунтовой дорогой, как валом. Оставив за себя в доме, нашей основной цитадели, прапорщика Круглова, с десятком солдат спешу к кургану.
- Взрывайте мост!
- Ни хрена не выйдет, командир, шнур отсырел.
Анастасьевцы между тем подвезли пулемёт, и началась дуэль. Из мешков нашего укрытия потёк струйками песок. Сразу появились убитые и раненые. Последние самостоятельно заковыляли в сторону парка, опираясь на винтовки. Несколько красногвардейцев дерзко, под огнём, пробрались под мост, теперь их укрывал наш берег. Плохи дела. Но положение становится отчаянным, когда замолкает наш «Максим». Хоть бы просто заклинило! Нет, несколько пуль с левого берега выводят из строя пружину затвора. Нас осталось пятеро; один с револьвером, остальные с трёхлинейками. Патронов сколько хочешь, убитые не жадничают, делятся с живыми. Вражеский пулемёт уже работает от самого моста, а выбирающиеся из-под него всё новые и новые стрелки начинают подковой охватывать подножие кургана, прячась в рытвинах, оставленных кладоискателями, в том числе Алмазовым с моего благословения. Пора отходить, иначе все здесь поляжем без толку. Берём такое направление на усадьбу, чтобы быть прикрытыми горкой от ружейного огня наступающих. Едва успели залечь в кустах под деревьями за обводной канавой. Чёрные фигурки стреляющих на ходу людей занимают вершину кургана, к кресту привязывают красный флаг на длинном древке. К нашей пятёрке подбегают солдаты со стороны дома и флигелька. С ними старый прапорщик.
- Что у вас? - спрашиваю.
- Люди Прохорова обороняют двор, сам прапорщик убит; они, - кивок в сторону кургана, - лезут оттуда под прикрытием берега.
- А что у комиссара? - (слышу частые винтовочные выстрелы и пулемётные очереди со стороны оврагов).
- Там началось дело одновременно с нападением на мост.
- Убитых много?
- Есть, сносим в баню.
- Раненые?
- Лазарет и коридор забиты.
- Каков ваш прогноз, прапорщик?
- Если двор сдадим, комиссар со своими людьми будет отрезан в оврагах. Необходимо держать двор во что бы то ни стало или до его падения эвакуировать отделение Мельничука.
- Хорошо, берите людей сколько надо и держите двор. Возьмите пулемёт.
- Нет, здесь он нужнее, там мы за каменными стенами.
Не пригибаясь к земле, как другие, Круглов обычным своим средним шагом направился к дому, в стены которого ударяли пули.
Не верьте многословным описаниям сражений их участниками. Бой, что длится часами от зари до зари, остаётся в памяти несколькими мелкими фрагментами, никак между собой не связанными. В них, как в осколках зеркала, отражаются самые яркие мгновения, и мемуарист вольно или невольно начинает вязать между ними выдуманную ткань событий. Я читал насыщенный деталями рассказ одного фронтовика о его боевом крещении. По признанию автора, он весь тот бой просидел на дне окопа, зарывшись лицом в колени, закрыв голову руками. У меня уже был кое-какой боевой опыт, головы я и в последнем своём бою не терял, но вынес из него те же мелкие осколки…
К полудню стало понятно, что придётся сужать круг обороны, прикрываться стенами строений. Нас убывало, а красногвардейцев всё прибывало. Главной проблемой оставалась та, что определил старый прапорщик. Разрешил её сам Мельничук. В оврагах вдруг наступила тишина. А через полчаса, в течение которых и у нас было затишье, с западной стороны парка вышли к господскому дому люди Григория, неся и ведя раненых. Не видя среди них командира, я подскочил к ним.
- Где комиссар?
- Остался там, - ответил его спешенный адъютант, пряча глаза.
- Убит?!
Павел протянул сложенный несколько раз лист бумаги, поясняя при этом:
- Григорий Иванович, пока стреляли, всё в бинокль смотрел, будто кралю себе среди тех выбрал. Потом, как затихло, сел на колоду, написал это. Сказал: уходите отсюда, записку отдашь штабс-капитану; отвёл к яру пленного и оба пропали.
Я развернул лист, исписанный карандашом (крупные буквы, неровные строчки):
«Андрей, от пленного я узнал, что в новое правительство в Петрограде наряду с большевиками входят левые эсеры. Для меня ничего не изменилось. Я не могу воевать против своих. Единственное, что обещаю: в этом сражении на вас руку не подниму. Только в этом. Пойми меня и прощай (или до встречи, как судьба прикажет). Обними от меня сестру. И будьте с ней счастливы, если останетесь живы. Григорий».
Я послал на хозяйственный двор вестового с распоряжением старому прапорщику отвести своё отделение к флигельку, а самому явиться в главное здание усадьбы. Пользуясь тем, что яростное сражение первой половины дня сменилось вялой перестрелкой, собрал в библиотеке обер-офицеров и фельдфебелей. Офицерское собрание высказалось за оборону на участке «господский дом - флигель». Единственный оставшийся пулемёт позволит контролировать огнём пространство между этими постройками. Отдавать флигель в руки красных нельзя, так как из него простреливается дорожка, ведущая к Чёрному лесу. Главное, продержаться до темноты, а ночью прорываться через поле и дальше намеченным путём. Преследовать нас не решатся до утра, а это значит: задание Прюмиха (для моих боевых товарищей - всё ещё Прюмиха) продержаться сутки мы выполним. Записки комиссара офицерам не показал. Объяснил коротко: из боя не вышел. С Варей было сложнее. Походил вокруг да около, но ничего не поделаешь, пришлось ознакомить её с запиской брата. Я впервые увидел девушку плачущей. Но утешать было некогда, вновь затараторили пулемёты и в разлад защёлкали винтовочные выстрелы.

Спустя два-три часа отчий дом превращается в осаждённую крепость. Стёкла в окнах выбиты. Под градом свинца летят осколки черепицы (будто сгустки крови), щепа дощатой обшивки стен, штукатурка колонн. Убитые лежат в позах, в которых встретили смерть. Часы в гостиной продолжают отбивать бессмысленное теперь для них время. Фельдшер и Варя не успевают перевязывать раненых при свете ламп, окна лазарета закрыты мешками с песком. Я, прижимая окровавленный платок к щеке, мечусь по комнатам, помогая пулемётчику Сулину перетаскивать стофунтовый «Максим» от окна к окну. Обстреливают нас, в основном, со стороны хозяйского двора, из фруктового сада через цветник. Атаковать в «лоб» от ржаного поля, со стороны кургана препятствует флигелёк, превращённый Кругловым в отдельный форт. Ему трудно: в арсенале только трёхлинейки и револьверы. Когда нападающие подбираются к последнему владению Белозёрских слишком близко, мы помогаем его защитникам пулемётным огнём. «Максим» потребляет воду с жадностью верблюда, что пересёк с сухим горлом Сахару; благо, накануне штурма запаслись из источника. Грустное зрелище являет собой библиотека. В оконных рамах, в дверцах книжных шкафов ни одного целого стекла. Осколки его хрустят под ногами. Сотни книг расстреляны на месте, упавшие под ноги истоптаны, растерзаны сапогами и колёсами пулемёта. Стены, будто лунная поверхность, в кратерах от пуль. Дедушка в старинном мундире с эполетами пока цел, так как портрет висит в простенке между окнами, выходящими на цветник. Декабрист смотрит на меня оценивающе: каков ты, внук, в деле, сдюжишь ли?
Пользуюсь паузой в перестрелке - снимаю портрет со стены. Надо сохранить живописный холст. Оглядываюсь, чем резать. Ага, текинская шашка! Остра как бритва. Четыре разреза по периметру подрамника, и покрытый красками холст отделяется от него навсегда. И тут открывается хитроумный тайник.
Задняя часть подрамника также обтянута грубым, серым холстом, живописью не покрытым, лишь загрунтованным с двух сторон костным клеем. С внутренней стороны на нём уложены большие листы хорошей бумаги, исписанной рукой моего отца. На верхнем листе выведено крупно: ПРОЕКТ ГОСУДАРСТВЕННОГО УСТРОЙСТВА РОССИИ НА 1905 ГОД.
Так вот он - вклад! Именно вклад, что столько лет был для меня и некоторых других кладом. Почему «был»? Кладом и остаётся, случайно найденным. Жаль только, что чтение придётся отложить. Опять поднялась стрельба. Теперь появилась мысль, ни разу не мелькавшая за все часы боя: только бы выжить! А то умрёшь и не узнаешь, какой представлял себе страну отец, ради чего жил все годы с первой встречи с Белым Генералом. Я сбрасываю китель и под рубашкой сооружаю из живописной пластины холста подобие кирасы. Она стесняет движение, но руки мне нужны для другого дела. А если пуля ударит меня в грудь, умрём с дедом вместе. Теперь между моим телом и подкладкой вновь надетого кителя образовался тайник. Чего только не случается на этом свете! Исписанные отцом листы бумаги (их девять), сложив вдвое, засовываю в полевую сумку. Взволнованный голос зовёт меня с другой стороны дома.
Оттуда, из прихожей, сквозь растерзанные огнём двери вижу бегущих к дому от флигелька людей. Среди них старый прапорщик. Приют моей матушки дымится, из-под козырька крыши появляется огонь. Это катастрофа! Теперь прямой путь на Чёрный лес противником перерезан, обходной займёт много времени. Мысль мечется в черепе, как в тесной камере. «Постой-ка, постой-ка!», «постой-ка, брат мусью!». При чём здесь «мусью»? А, вот при чём! Трофейная французская пушечка! Главное в военном деле - неожиданность.
- Начальник артиллерии! - кричу весельчаку Белякову, старому солдату, назначенному мною несколькими днями раньше на этот пост под хохот товарищей, - (тот и впрямь весёлый. Даже в такой безвыходной ситуации глаза его искрятся). -Тащи на крыльцо орудие!
Четыре пары рук легко вкатывают по ступенькам старинную пушечку, поставленную Иваном Мельничуком на колёсный лафет. Подбежавший в то время старый прапорщик Круглов разделяет мою мысль - пугнуть необычным образом настойчивую публику, скапливающуюся под прикрытием горящего флигелька для атаки на дом.
- А порох есть, штабс-капитан?
- Должен быть.
В кабинете, который после отца занял заводчик, в шкафчике под охотничьи ружья, нашлись свинцовые жаканы, дробь и отличный порох. Когда я притащил эти сокровища в прихожую, куда вкатили французскую игрушку, оставив снаружи кончик ствола, старый прапорщик засомневался:
- Разорвёт. В стволе каверны. Посмотрите.
Я беспечно махнул рукой.
- Что мы теряем?
Ствол орудия заполнили свинцом и порохом от души. К палке от швабры прикрепили смоченный керосином фитиль. Я протянул было руку к самоделке, как наш «канонир» решительно отстранил меня.
- Здесь я командую артиллерией, ваше высокоблагородие. А ну-ка, спрячьтесь все по углам!
Грохнуло так, будто десяток новейших орудий дали залп. Когда дым рассеялся и оглушённые защитники дома обрели способность видеть и соображать, нападавших от флигелька уже как ветром сдуло самодельной картечью. Предполагаю, они решили, что у нас появилась самая настоящая пушка, и отошли за обводную канаву. Стрельба сразу прекратилась.
Разумно было использовать растерянность противника. Я собрал офицеров и фельдшера.
- Господа, готовимся к отходу на узловую станцию. Для тяжёлых ладьте носилки, лёгкие выходят сами, используйте лафет. С собой выносим самое необходимое. Охранение по бокам. Головное отделение веду лично, арьергардом командует прапорщик Круглов. Выступаем, как стемнеет.
В подробности вдаваться не стал. Каждый из моих товарищей дело своё знал не хуже меня. Уже смеркалось. Красногвардейцы, опасаясь на ночь оставаться в зоне обстрела неизвестного орудия, на ночлег устроились в строениях двора и на кургане. Флигелёк догорал, бросая красные отсветы на южный фасад господского дома, на липовую аллею. Надо дождаться, пока она погрузится во тьму. Потянулись томительные минуты. Колонна заняла место у чёрного крыльца на торце дома, выходящего на парк. Наконец в тишине, прерываемой стонами тяжело раненых, раздался негромкий, но внятный голос старого поручика:
- Пора, штабс-капитан.
Я двинулся первым к входу в аллею, за спиной раздались шаги, скрип колёс лафета и фельдшерской брички, напряжённое дыхание, характерный шум, издаваемый вооружёнными людьми, негромкий топот копыт, шепящий звук волочения полозьев по песку. Павел вёл под уздцы свою лошадь, тянувшую волокушу с покалеченными в бою; на лошади комиссара сидела Варвара, обвешанная медицинскими сумками, с моим рюкзаком на луке седла. Колонна беспрепятственно миновала обугленную руину флигелька, кое-где светившуюся малиновым, выползла на сжатое поле. Это место было самым опасным – ни залечь, ни убежать. Но тоже обошлось. Спасибо пушечке, сослужила напоследок службу! Прощай, француженка! Свидемся ли когда?
При входе в лес пошли на огонь костра, разложенного обозными на поляне в чаще. Дальше, в кромешной темноте, люди могли полагаться только на своего двадцатипятилетнего командира. Боже, помоги! Как бы не стать Иваном Сусаниным для своих! Впереди меня, сменяясь, солдаты несли факел. В полночь устроили привал с коротким сном, и уже до рассвета, когда стали слышны паровозные гудки, не останавливались.

Чёрный Поручик, получив подкрепление нашим отрядом, успешно отбивался на железнодорожной станции от анастасьевцев несколько дней. Однажды за спинами атакующих я увидел красную рожу, которую ни с одной рожей на свете спутать нельзя. Разнёсся слух, что Анастасьев был смертельно ранен; будто бы его повезли в брошенной монархистами прохоровской коляске в уездный центр, но по дороге, в Низах, он скончался. Вскоре осиротевшие бойцы Княжпольского Совета получили подкрепление из соседних губерний. Теперь наши объединённые полторы роты противостояли полку Красной гвардии. Радыч ситуацию оценил трезво, не стал умирать геройской смертью, хотя полюбил последнее время повторять: «Мёртвые сраму не имут». И людей, верных его идее восстановить монархию, не предал. Отбив очередную атаку противника с большим уроном для последних, остатки воинства Прюмиха погрузились в эшелон и, ощетинившись штыками, поставив на платформе отбитое у красных полевое орудие, отправились в Ростов, на «белый» ещё юг.
Варя помахала им платочком и вернулась в дом родственников уехавшего с однополчанами фельдшера, где за занавеской, отделявшей койку девушки от топчана, лежал я в глубоком беспамятстве . В последнем бою ружейная пуля попала мне в голову. Я узнал об этом гораздо позже.
Вставать с топчана и гулять по саду, опираясь на сестру милосердия, начал, когда в России шла Гражданская война, волны которой, бушуя на юге и востоке, обходили дом на окраине северо-западного городка с узловой станцией, уже не интересующей противоборствующие силы.
Осенью 1918 года приходский батюшка нас обвенчал в присутствии родственников фельдшера, сгинувшего на Дону. Я посильно помогал им возделывать грядки с картофелем между яблоневыми деревьями и ждал по вечерам молодую жену, учившую детей городской школы любить родину, в каких бы руках она не была, белых или красных. Медицинскую свою практику Варюша продолжала возле мужа, почти инвалида. Новой власти было не до молодой пары, поселившейся в мещанском доме. Нездешние лица мелькали повсюду. Как-то Варя принесла домой стопку потрёпанных книг для чтения и учебников: «Читай помаленьку. В городе педагогические курсы открыли. Ты ведь совсем без образования». Первой из прочитанных мной после ранения книг оказался «Курс русской истории» Ключевского, издание 1904 года. Эта книга определила мой жизненный путь. Возможно, так бы и закончил я свои дни рядом с любимой женщиной на земле моих предков, неподалёку от разоренного родового гнезда в безвестности преподавателя истории СССР в средней школе. Только в 1931 году Вестник Судьбы, открыв фолиант с предопределениями каждому человеку, подал знак трубным звуком вновь собираться в путь.

Эпилог,
в котором прочитавший эту повесть узнает о судьбе главных лиц, выведенных на её страницах
Летом 1931 года я выехал из Старгорода поездом в Абакан с двумя пересадками. Целью поездки была разрешённая мне встреча с Варварой, осуждённой на поселение за укрытие ею своего меньшевистского прошлого. Ход делу дал чей-то донос. Сравнительную лёгкость наказания, представляется мне, обеспечил, не выдавая своего родства с Варварой Ивановной Белозёрской, Григорий Иванович Мельничук, ставший большим человеком в ВКП(б). Он предусмотрительно поменял партийность за месяц до эсеровского мятежа. После того княжпольского дела мы с ним не знались. До убийства Кирова переписка с осуждёнными на поселение разрешалась. Через несколько месяцев после прощания с женой в Старгородском централе я получил от неё первое письмо, с нескрываемыми следами перлюстрации. Определили Варвару на жительство в посёлок Знаменка, что в Боградском районе Красноярского края. Из-за острой нехватки учителей дали вести начальные классы в колхозной школе. Варе исполнилось в тот год тридцать три года, я подбирался к сорока. Выжил я после смертельного ранения (в один голос уверяли местные светила медицины), благодаря уходу жены и здоровью, которое мне досталось от Белозёрских. Учился на курсах педагогов. Экстерном закончил исторический факультет Педагогического института в областном центре, коим стала наша бывшая губернская столица. Детей у нас не было. Мы с Варей остались в семье фельдшера за их детей.

Встретиться с женой, погостить у неё несколько дней мне разрешили, обещав свидания каждые полгода все пять назначенных наказанием лет. Ближайшим городом от Знаменки был Абакан, а от последнего до Минусинска два шага. Здесь я нашёл немало знакомых. В опустевшем после кончины Анастасии Никаноровны доме на Подсинской улице горсовет разрешил мне занять спаленку, ибо теперь бревенчатая изба над речкой Минусинкой стала Домом декабриста. Можно сказать, что в нашем невезении нам повезло. Как удачно, что мой дед вместе с другими декабристами разбудил Герцена. Тот, как известно, стал расталкивать вокруг себя других любителей соснуть среди страдающих масс.
Когда очередь дошла до Владимира Ульянова, тот спросонья наворотил на обломках царизма Власть Советов. Советы были фикцией, а Власть оказалась реальной, твёрдой. Я застал город Минусинск в тени заштатного села Шушенского, что в сотне километрах выше по Енисею. Шушенцам в своё время пофартило перевозить Ленина туда-сюда через реку, охотиться с ним на зайцев и подавать вождю мирового пролетариата упавшие со стола шахматные фигурки, когда он резался с Кржижановским, наскучив изучать с Наденькой марксизм, написанный Энгельсом.
Что мог Минусинск противопоставить этому? В столетие декабрьского восстания вспомнили о декабристе Белозёрском. Почти девяностолетнюю дочь Никанора Титова заставили вспомнить, как она мечтала с мужем сестры о счастливом будущем, но только ей одной, уже ослепшей от старости довелось увидеть рассвет угнетённого человечества. Конечно, музей декабриста - не музей Вождя, но чем богаты, тем и рады. Другого бы на постой в святое место суровые чалдоны не пустили, но кацап оказался не «другим», а внуком пострадавшего от царизма. Мне бы и директорскую зарплату положили, если бы я согласился вспомнить, как дедушка, скончавшийся за двадцать лет до моего появления на свет, качал меня на коленях, держа в руке подборку статей Ленина. Но это предложение посчитал за отменённую дворянскую честь отклонить. Пришлось мне довольствоваться обязанностями экскурсовода за кров. За стол я платил из оклада учителя средней школы, той, что с полуциркульными окнами, как в отчем доме. Помните?
Должен признаться, что в этом деле я новичком не был, а первые лавры безвестного внука знаменитого деда сорвал с куста, росшего на пепелище отчего дома. Нет, на него не перекинулся огонь с флигелька в том бою. Господский дом сожгли через несколько дней после наступления анастасьевцев восставшие крестьяне. Когда освобождённые от власти помещиков жители села Низы вынесли из дому всё до нитки, их соседи, из Верхних Низов, к которым свобода запоздала, увидели при своём визите в усадьбу голые стены, которые «сторожил» брошенный у крыльца чугунный ствол пушчонки. Это их так расстроило, что народные мстители пустили красного петуха, и ушли строить новую жизнь. Очевидцы сказывали, что кто-то из деловых селян повёз чугун в Старгород на сталеплавильный завод, да река на том самом броде забрала свой трофей. Круг замкнулся.

Ещё в середине 20-х годов мы с Варей посетили родные места. НЭП был в разгаре, и бакалейная торговля старых Мельничуков процветала. Советский извозчик Иван возил нэпманов и красных господ. Повёз на правый берег Стривигора и простых советских педагогов. За курганом, сменившим каменный серый крест на деревянную пирамидку с жестяной звёздочкой красного цвета, открылся вид на вырубленный парк и печные трубы. Нескольких я не досчитал - растащили на кирпич. Кафель также был ободран. На руине, будто букет цветов, пестрели пролетарскими нарядами пионерки. Комсомолка, под рост им, активным голосом рассказывала о прошлом этого места. Мы с Варей подошли ближе.
«Здесь жил замечательный борец с самодержавием Белозёрский Владимир Андреевич. Его дом сожгли царские сатрапы и опричники. Чтобы ускорить приход новой жизни, он не стал тратить отцовское наследство на балы и карты, как другие. Он закопал миллион серебряных рублей в кургане для нас с вами, строителей социализма».
Голосок из пионерского круга: «А их нашли?» - «Что, девочка?» - «Серебряные рубли». - «Ещё нет, но обязательно найдут. Нет таких препятствий, которые не взяли бы большевики».
Внутренне я согласился с комсомолкой, найдут. Вон сколько свежих следов лопаты у подножия Олеговой горки, по бокам. Не здесь найдут, так в другом месте. Не серебро, так золото. Не золото, так предметы искусства или старые манускрипты. Земля наша напичкана кладами. Кто для себя прятал, да забыл или умер раньше, чем спохватился. Кто для потомков, да не успел сказать. Кто просто, из озорства, из желания задать работы новым поколениям. А легенды о кладах живучи. Они будут жить и после того, как исчезнет человечество.
Я, как школьник, поднял руку: «Можно мне?». Комсомолка не смутилась: «Можно». - «Я хочу сказать, что всё это… сказка». - «Что вы имеете в виду, гражданин?». - «Это серебро, деньги декабриста Белозёрского». Девушка насторожилась, мало ли классовых врагов по советской земле шляется. «Вы сами кто будете». - «Белозёрский». - «Кто, кто?». - «Нет, не тот, о котором вы рассказываете, а его родной внук». Глаза впечатлительной комсомолки засияли. Она сразу забыла обиду, нанесённую ей моим неверием. «Ой, расскажите что-нибудь нам. Вы живёте здесь, в Анастасьево?» - «Деревни с таким названием в округе нет, барышня». - «Как нет! За вашей спиной, оглянитесь!» - «Вы ошибаетесь. Это село Низы» - «Были Низы, стало Анастасьево, в честь героя Гражданской войны, нашего земляка. Он и похоронен здесь, на кургане, а верная его сабля, найденная здесь, где шли кровавые сражения за счастье народное, теперь хранится в доме-музее героя, в Княжполе». Я нашёл силы спросить: «Эта сабля, милая девушка… Точнее, шашка… Она в зелёных ножнах? Серебряная насечка?» - «Ну, да. Откуда вы знаете?»
Мне стало плохо. Поняв это, Варя взяла меня под руку. «Понимаете, барышня, - сказал я на прощание, - я давно здесь не живу, заехал родным теням поклониться. Прощайте! Только не надо ничего выдумывать. Действительность и так заманчива». - «Приезжайте к нам в школу, в Княжполь, выступите перед дружиной». Я вздрогнул - Дружина! Холод зимней ночи проник в душу: Нева, лёд, прорубь…

И всё-таки родственной связью с противником самодержавия я воспользовался. Варя вблизи была столь же недоступна, как если бы я находился на другом конце земли. От этого тоска усиливалась. Близок локоток. В один из приступов тоски сел за дедов стол в кабинете и написал письмо в инстанцию, которую всуе не поминают. Адресовал его лично Г. И. Мельничуку. Ни словом не намекая на родство и знакомство, просил перевести сосланную на поселение гражданку В. И. Белозёрскую из Знаменки в Минусинск; подписал: «А. Н. Белозёрский, внук известного борца с самодержавием, декабриста, члена общества «Соединённых славян».
Удивительно, и полгода не прошло, как без стука в известный всему городу дом на улице Подсинской вошла стройная женщина с зелёными глазами, в полушубке, сняла платок, и по её плечам рассыпались густые волосы цвета начищенной меди. «Вот и я. Здравствуй, Андрей!». Предполагаю, Григорий чувствовал что-то вроде раскаяния или испытал потребность сделать доброе дело перед своей гибелью, в которой он, бывший эсер, не сомневался. Вскоре газеты сообщили о разоблачении очередной группы врагов народа. Среди приговорённых к расстрелу был Г. И. Мельничук.

Мы с Варей теперь учительствовали в одной школе. С её появлением возле меня вдруг стали печататься в научных и популярных журналах мои статьи по истории Отечества. Стали приглашать в Москву, в город на Неве, который я мысленно продолжал называть именем его основателя. Из одной поездки привёз сумку, сохранённую Дормидонтом.
Верно, вдохновение - это любимая женщина возле нас.
Войну моя жена не пережила. Когда на озере Тагарском вновь открылся тыловой госпиталь, Варвару Белозёрскую мобилизовали медицинской сестрой, вычитав из автобиографии её служение раненым в 1917 году. В раннюю могилу свело её воспаление лёгких, подхваченное на разгрузке угля в котельной госпиталя. Я положил Варю в некрополе на Песках рядом с дедушкой и бабушкой Белозёрскими, место для себя закрепил рядом столбиками и стал жить учительством и наукой да избранными воспоминаниями, в которых часто появлялась моя единственная венчанная жена. И всё-таки один раз я изменил её памяти. Не думал бы так, если бы успел спросить у неё, живой, как бы она отнеслась бы к своеобразной панихиде по женщине, ей не известной. В пятидесятую годовщину ухода из жизни Клавдии, ночью, я отнёс на лёд Протоки маленький тугой венок из тепличных роз. Чёрная прорубь (на том же самом месте) слабо освещалась фонарями с высокого берега. Быстрое течение Енисея сразу подхватило венок и унесло вслед женщине-дьяволице к Ледовитому океану.
В «Хрущёвскую оттепель» попались мне невыдуманные рассказы бывшего узника СЛОНа. Одна из новелл привлекла внимание фамилиями героев - Ратич и Россен. Первый, заключённый, из бывших царских офицеров, взятый за укрывательство под личиной агронома, отличался вставным глазом, вспыльчивым характером и употребляемой к месту и не к месту поговоркой «мёртвые сраму не имут». Второй - его надзиратель, исполнительный служака, жестокий по должности, но не по природным наклонностям, - описан альбиносом, всё свободное время проводившим за карточной игрой в дурака и двадцать одно. Поданы они автором, как влюблённые друг в друга враги. Ратич ждёт смерти, смирился с ней, нарывается на неё. Россен легко может уничтожить человека, который в его власти, но не только не делает это, а создаёт условия относительного бытового благополучия заключённого. Жертва нужна палачу живой. Когда жертва умирает от несчастного случая на работе, палач кончает с собой выстрелом в рот. Кому художественные образы, а для меня - словесные портреты реальных людей.

Варя сумела сохранить во время моего беспамятства после ранения портрет дедушки. Умельцы помогли мне натянуть живописный холст на подрамник. Сейчас Владимир Белозерский смотрит на неузнаваемую Россию из белой с золотом рамы. Может быть лучше отменить загробную жизнь? Ведь для нетерпеливых сердцем вечность превращается в вечное разочарование. Задумывали одно, тратили на задуманное жизнь, а появляется неузнаваемое. И чем дальше, тем больше, пока не превращается в свою противоположность. Подумалось об этом, когда просмотрел в первый раз «Проект Белозёрского», как я называл про себя документ, обнаруженный в тайнике между холстами портрета декабриста, тот вклад-клад, что с другими бумагами отца и «Конституцией» генерала Скобелева из заветного баульчика, с письмами Вари из Знаменки пополнил собрание моих личных реликвий. С наполеондором расстался - отнёс его в торгсин, когда ставил надмогильный памятник Варе из зелёного, как её глаза, камня Саянских гор.
Только в Минусинске по-настоящему взялся за него. Позднее «Проекту» будет посвящена одна из моих статей. В ней рассматриваются известные и неизвестные проекты переустройства российского государства, начиная с «семибоярщины». Как и все предыдущие за триста лет проекты, отцовский принадлежит истории. С первого прочтения кажется, что Белозёрский недалеко в своих умозрительных построениях государственной конструкции ушёл от «Конституции» своего кумира. Скобелев видел Россию конституционной парламентской монархией в особом русском варианте (у ней особенная стать), разработанным Земским собором. Толчок к либеральным реформам, в случае отказа царя ограничить самодержавие, должна была дать избранная армейская группировка, для которой командир, вождь - непререкаемый авторитет, выше государя, языческий бог. Эта сила совершает не переворот, даже не принуждает государя; она применяет угрозу принуждения, а умному достаточно (sapienti sat).
Доктор Белозёрский от романтических иллюзий избавлен. Нужен быстрый, решительный, без сантиментов, но без лишней крови (тем более цареубийства) переворот силами подготовленной к этому перевороту армии (частей центра, войск гарнизона столиц), ведомой к цели толковыми, честными, любимыми солдатами военачальниками. К нему необходимо тщательно готовиться. Только не так долго, чтобы его опередил бунт, спровоцированный партиями экстремистов. Чтобы удовлетворить максимальное число вовлечённых в это предприятие сил, Учредительному собранию предлагается для конструирования государственного устройства три «столпа»: монархия, конституция, парламент. Но приемлема не просто конституционная монархия, а авторитарно-конституционная монархия. Это оттеночное понятие - авторитарность - отличает проект Белозёрского от аналогичной работы генерала Скобелева. Оно предполагает ненасильственный, определённый соответствующими законами и положениями переход большой исполнительной власти от монарха к канцлеру, если первый окажется по способностям не на высоте положения. А чтобы минимизировать такие случаи, автор проекта предполагает избирать монарха на работоспособный срок из всех членов династии парламентским большинством. Притом, отбор кандидатов в правители вести с отроческих лет, поощрять способных. Тогда появится надежда, что Россией один за другим станут править под контролем избирательного законодательного органа государи типа Ивана III, Петра I , Александра II, а более слабым помогут новый Скопин-Шуйский, новый Сперанский, новые Витте и Столыпины. Республика русских, расселившихся по одной шестой поверхности земли, невозможна, русское сознание - монархическое.
Наверное справедливо и гуманно, что Николай Владимирович Белозёрский не дожил до 1917 года, когда на смену одному самодержавию пришло другое, неизмеримо более неограниченное, чем имела его горячо любимая Родина от Рюрика до проруби на Неве.

Серебра «Соединённых славян» до сих пор не нашли, как и золота двух императоров, оставленных французами на переправе через Стривигор. Но ищут, будьте уверены. Над тайной миллионов Белого Генерала учёные и не очень учёные продолжают ломать голову. Думаю, что эти миллионы - это мы с вами, мечтающие о сильной, процветающей России, живущей своей, ни у кого не подсмотренной жизнью. Всякая другая, взятая напрокат, для неё гибельна.

На IV общесоюзном симпозиуме историков довелось мне посетить Петропавловскую крепость. В одной из камер Трубецкого бастиона, на серой пупыристой стене, в густом клубке надписей, оставленных узниками за два столетия, я разобрал слова, выцарапанные острым предметом:
Прости меня, сын, я знаю, ты не виноват.
Подписи нет, но я верю - из невозвратной дали Он обращался ко мне. Вот так мы встретились в последний раз, и я, почти его ровесник, с волнением прикоснулся к следам его суровых и ласковых рук.

Сергей СОКУРОВ

Москва-Реутов
2006 -2011 г.г.

Содержание
Предисловие 1
Часть 1. Фантазии и были Отчего дома 2
Часть 2. Друзья и недруги 61
Часть 3. Мертвые сраму не имут…………………… 112
Эпилог 174