"В своей статье-компиляции «Закат Европы глазами Шпенглера» я привел выдержки из «Заката Европы», в которых он излагает свое видение судьбы западной цивилизации. Предлагаю читателю, заинтересовавшемуся творчеством Шпенглера, еще одну компиляцию из второго тома «Заката Европы» (1922), посвященную будущему Русского мира. Право, сей автор стоит самого глубокого и всестороннего изучения! Полнота и метафизическая цельность его взглядов как нельзя лучше подходят к нашему мировосприятию, и, думаю, каждый русский человек внутренне прочувствует их истинность, особенно в настоящее время – время тревог и надежд, разочарований и исканий.

Шпенглер пишет о том, что русскую душу с петровских времен насильно втиснули в чуждые ей европейские формы, символом чего он видит непреодолимую разницу в жизни и творчестве двух великих писателей – Толстого и Достоевского.

«Русскому народу была навязана искусственная и неподлинная история, постижение духа которой прарусскоcтью — вещь абсолютно невозможная. Были заведены поздние искусства и науки, просвещение, социальная этика, материализм мировой столицы, хотя в это предвремя религия — единственный язык, на котором человек способен был понять себя и мир.

Общество было западным по духу, а простой народ нес душу края в себе. Между двумя этими мирами не существовало никакого понимания, никакой связи, никакого прощения. Если хотите понять обоих великих, то Достоевский был крестьянин, а Толстой — человек из общества мировой столицы. Один никогда не мог внутренне освободиться от земли, а другой, несмотря на все свои отчаянные попытки, так этой земли и не нашел.

Толстой — это Русь прошлая, а Достоевский — будущая. Толстой связан с Западом всем своим нутром. Он —великий выразитель петровского духа, несмотря даже на то, что он его отрицает… Это есть неизменно западное отрицание. Также и гильотина была законной дочерью Версаля. Это толстовская клокочущая ненависть вещает против Европы, от которой он не в состоянии освободиться. Он ненавидит ее в себе, он ненавидит себя. Это делает Толстого отцом большевизма...

Толстой — это всецело великий рассудок, «просвещенный» и «социально направленный». Все, что он видит вокруг, принимает позднюю, присущую крупному городу и Западу форму проблемы. Что такое проблема, Достоевскому вообще неизвестно. Между тем Толстой — событие внутри европейской цивилизации. Он стоит посередине между Петром Великим и большевизмом. Все они русской земли в упор не видят...

Достоевского не причислишь ни к кому, кроме как к апостолам первого христианства. Достоевский — это святой, а Толстой всего лишь революционер. Из него одного, подлинного наследника Петра, и происходит большевизм, эта не противоположность, но последнее следствие петровского духа, крайнее принижение метафизического социальным...

Подлинный русский — это ученик Достоевского, хотя он его и не читает. Он сам — часть Достоевского. Если бы большевики, которые усматривают в Христе ровню себе, просто социального революционера, не были так духовно узки, они узнали бы в Достоевском настоящего своего врага. То, что придало этой революции ее размах, была не ненависть интеллигенции. То был народ, который без ненависти, лишь из стремления исцелиться от болезни, уничтожил западный мир руками его же подонков, а затем отправит следом и их самих — тою же дорогой; народ, тоскующий по своей собственной жизненной форме, по своей собственной религии, по своей собственной будущей истории. Христианство Толстого было недоразумением. Он говорил о Христе, а в виду имел Маркса. Христианство Достоевского принадлежит будущему тысячелетию…

Бросив взгляд в любую книгу по истории религии, мы узнаем, что христианство пережило две эпохи великого идейного движения: в 0-500 гг. на Востоке и в 1000 —1500 гг. на Западе. Третья, им «одновременная», наступит в первой половине следующего тысячелетия в русском мире… (в переводе С.Э. Борича — в первой половине следующего столетия; оригинального текста мне найти не удалось. – Е.Ч.) .да Шпенглер относит к эпохе старости цивилизации. )

Несоизмеримое различие фаустовской и русской души обнаруживается в некоторых словесных звучаниях (по Шпенглеру, в основе западной культуры лежит фаустовская душа, о чем я писал в статье «Преодолеть европоцентризм» – Е.Ч.). Человек Запада смотрит вверх, русский смотрит вдаль, на горизонт. У первого это есть страсть порыва во все стороны в бесконечном пространстве, а у второго — самоотчуждение, пока «оно» в человеке не сливается с безграничной равниной. Точно так же понимает русский и слова «человек» и «брат»: человечество также представляется ему равниной.

«Schicksal» звучит как фанфары, «судьба» внутренне подламывается. Под этим низким небом не существует никакого «я». «Все виноваты во всем», т.е. «оно» на этой бесконечно распростершейся равнине виновно в «оно» — вот основное метафизическое ощущение всех творений Достоевского. Потому и должен Иван Карамазов назваться убийцей, хотя убил другой. Преступник – несчастный, это полнейшее отрицание фаустовской персональной ответственности. В русской мистике нет ничего от того устремленного вверх горения готики, Рембрандта, Бетховена, горения, которое может дойти до штурмующего небеса ликования. Бог здесь — это не глубина лазури там, в вышине. Мистическая русская любовь — это любовь равнины, любовь к таким же угнетенным братьям, и всё понизу, по земле, любовь к бедным мучимым животным, которые по ней блуждают, к растениям, и никогда — к птицам, облакам и звездам.

Римляне были евреями той эпохи (речь идет о времени вырождения древнегреческой культуры в римскую цивилизацию. — Е.Ч.). Напротив того, евреи были тогда крестьянами, ремесленниками, мелкими производителями, т.е. они обращались к занятиям, сделавшимся в готическую эпоху объектом их торговых операций. В том же положении находится сегодня «Европа» по отношению к русским, чья всецело мистическая внутренняя жизнь воспринимает мышление деньгами как грех. Здесь сегодня, как в Сирии во времена Иисуса, простираются один поверх другого два экономических мира: один верхний, чужой, цивилизованный, проникший с Запада, к которому, как подонки, принадлежит весь западный и нерусский большевизм; и другой — не ведающий городов, живущий в глубине среди одного лишь «добра», не подсчитывающий, а желающий лишь обмениваться своими непосредственными потребностями. К лозунгам, оказывающимся на поверхности, надо относиться как к голосам, в которых простому русскому, занятому всецело своей душой, слышится воля Божья.

Марксизм среди русских покоится на ревностном непонимании. Высшую экономическую жизнь петровской Руси здесь только терпели, но ее не создавали и не признавали. Русский не борется с капиталом, нет: он его не постигает. Кто вчитается в Достоевского, предощутит здесь юное человечество, для которого вообще нет еще никаких денег, а лишь блага по отношению к жизни, центр которой лежит не со стороны экономики. «Ужас прибавочной стоимости», доводивший многих перед войной до самоубийства, представляет собой непонятое литературное обличье того факта, что приобретение денег с помощью денег является кощунством, а если его переосмыслить исходя из становящейся русской религии, — грехом.

Глубинной Русью создается сегодня пока еще не имеющая духовенства, построенная на Евангелии Иоанна третья разновидность христианства, которая бесконечно ближе к магической, чем фаустовская, и потому основывается на новой символике крещения... Занятая исключительно этим, Русь снова смирится с западной экономикой, как смирились с римской экономикой древние христиане, однако внутренне она в ней больше не участвует».*

*Цит. по: Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. Т.2. Всемирно-исторические перспективы / Пер. с нем. и примеч. И.И. Маханькова. — М.: Мысль, 1998. — 606 с.

Евгений Чернышёв, Донецк