Как бывает в творческой работе, обращение к той или теме происходит внезапно под влиянием какого-либо события, которое производит сильное впечатление. Или же затёртый, казалось бы, след в памяти вдруг, вроде сам по себе, обретает свежесть. В конкретном случае я испытал то и другое, в определённой последовательности.
Вначале случайно попалось на глаза интервью, взятое «Украинской правдой. Жизнь» у Елены Мариничевой, переводчицы современной украинской литературы на русский язык. Я обнаружил электронную версию этой непринуждённой беседы на портале Укрросинфо (Объединение украинцев России) под названием «Украинская литература шагнула дальше русской». Сия пылко либеральствующая дама была мне известна по её прямо-таки материнской защите украиника Кононенко, которого вначале изгнали из Библиотеки украинской литературы в Москве за его патологическое пристрастие к массовому завозу в РФ русофобских писаний, затем выставили из России – за то же. Теперь я получил дополнительные сведения о соблазнительнице русских душ такими изысканными литературными творами, как "Полевые исследования украинского секса" О. Забужко или "Даруся сладкая" М. Матиос. Нет слов, с особенностями мовы наша переводчица справляется уверенно. Правда, иногда, по её словам, возникают затруднения, например, как правильно перевести на русский слово «член» (определённый член, да простят меня дамы). Не знаю, какой синоним был найден. Надеюсь, Елена не вышла за рамки пристойности, хотя у «членовой литературы» (не путать с «плохой литературой»!) свои правила. Ладно, пересказывать интервью здесь не стану. И с цитированием буду сдержан. Заинтересованных отсылаю к первоисточнику. Но своим впечатлением от него поделюсь.
**
Собственный опыт, умноженный известным мне коллективным мнением литераторов и читателей, препятствовал восприятию, как истины, мнение переводчицы, вначале кратко озвученному в заголовке к интервью. Но может быть я, шапочно знакомый с современной украинской литературой, ошибаюсь в её оценках? Не представлялось возможным тут же, по горячему следу, перечитать даже избранное (указанное переводчицей) из той книжной горы, что набросали за последние 20 лет бесцензурные труженики пера, незалежного (наконец-то!) от влияния русской литературы. Тут надо верить интервьюируемой или не верить. Но на одной вере далеко не уедешь. Необходимо исследование писательской продукции. Нужны ответы на ключевые вопросы. Скажем, возможен ли вообще взлёт литературы там, где литературный язык не разработан? Чем является современная мова – заключённым в государственные границы собранием местных говоров? Наречием? Или уже это оформившийся язык многомиллионного народа, способный к яркому литературному творчеству и через него – к выработке канонического языка литературы, значит, языка просвещённого общества? Переводчица даёт понять, что украинская литературная мова сегодня – это бурлящая, жадно поглощающая заимствования из многих языков стихия, в которой норма и антинорма не определены; они возникают, как проекты, и тут же уничтожают друг друга под рукой даже одного автора. Но можно ли к этой стихии применить определение «литературная»? Если нет, то на выходе получается нелитературная литература. О каком качестве тогда допустимо говорить?
***
Вот эти другие вопросы, порождённые интервью Е.Мариничевой, вызвали из памяти событие 20-летней давности. Тогда, в бытность мою во Львове, я, единственный русский в числе почётных гостей от местного отделения Союза писателей, присутствовал на утреннике художественной самодеятельности одной из сельских школ. Ребята выступали вдохновенно, умело. Но ощущение праздника испортила одна сценка. По ходу действия прозвучало «украинский язык». Тут же последовало возражение: «Що ви сказали? Язик? Нi-i, в нас – мова, бо ми люди. А язик – у корови, та ще у москалiв».
На обратном пути невесело думал: а может быть ученики украинской школы и те, кто их надоумил на грубый юмор, имеют резон насмешничать над нашим определением божественного дара – человеческой речи? Действительно, ведь язык – в первую очередь орган определения вкуса пищи. Вот и англичане, подобно украинцам, назвали то, что выходит из уст человека в виде звуков, одним словом – language, а то, чем пробуем на вкус попавшее в рот, другим – tongue.
****
Дома порылся в справочниках. Открытие изменило моё настроение к лучшему. Оказалось, почти во всех славянских языках человеческая речь называется словом, созвучным с русским: язык Только у белорусов и украинцев – мова. Отчего так? Что за слово такое – мова? У древних русов его не было – ни в Киеве, ни в Новгороде, ни в Суздале, ни в Полоцке, нигде. В польском языке есть слово mówi`c (мувич) – говорить (по-укр. – мовити). Напрашивается вывод, мова – это говор того русского люда, который оказался напрямую или через Вильнюс под властью польской короны и, приспосабливаясь к «йензыку» новых хозяев (и у них язык), постепенно отходил от норм общего русского языка, который выработался в устных областных редакциях к 14 веку, а в письменной форме был ещё более унифицирован. А под Польшей находились Белая Русь и Украина полностью или частично до конца 18 века. Польское же культурное влияние на Малороссию и Галицию имеет ещё большую историю. Что касается русской речи в ощущении исторического единства восточных славян, то она или в реальности или в качестве фантомной тени оставалась русским (руским, русьским) языком. На нём продолжали говорить те, кому не приходилось ни «мовить», ни «шпрехать», ни «пурлекать». Наоборот, русским словом после 1814 года стали называть самое посещаемое народное заведение во Франции. Высокая мировая литература, называемая русской (по сути она – общерусская), могла возникнуть только на общем языке просвещённого слоя большого народа. Такая литература, по определению, не могла быть создана на говорах(!). Она по силам, повторяю, только укоренившимся, разработанным языкам. Эта абсолютная истина сразу отозвалась во мне неприятием заголовка к интервью Е. Мариничевой. К нему я вернусь во втором сочинении диптиха. А пока поговорим на темы, содержащие ответ на ряд поставленных вопросов.
I. Лукавые жертвы Валуева.
*
Бывшие «заключённые» пресловутой «тюрьмы народов» на все лады обыгрывают сейчас тему жестокого и непреклонного «тюремщика». Разумеется, таковым называется Россия, и в естественном облике жестокой империи, и под обманчивой маской СССР. Чаще всего ей предъявляются «счета» за силовую ассимиляцию беззащитных туземцев окраин. В вину русскоязычной центральной власти ставятся запреты инородческому населению использовать родной язык вне родного дома – в присутственных местах и казённых учебных заведениях (искажение истины, о чём я подробно писал в сочинении «Зависимая Россия»).
Наибольшей активностью в таком сочинительстве отличаются борцы за «возрождение мовы». Правда, непонятно что «возрождать» южнее хутора Михайловского. Киевско-полтавскую форму малороссийского наречия, сделавшего «Энеидой» Котляревского заявку на отдельную от общерусского литературного языка литературную норму южной части единой Руси? Или галицкого диалекта, в котором, по словам гетьмана Скоропадского, «на пять слов четыре – польского или немецкого происхождения»? И почему «возрождать»? Названные диалекты достались суверенным украинцам на стадиях их развития. Приданию им литературных форм занимались признанные писатели (назову для примера Марко Вовчок и Ивана Франко).
Унификация двух разительно отличных диалектов, в результате чего возникла «едына литэратурна украйинська мова», произошла уже при советской власти. Причём, тон задавали не столько местные культуртрегеры, сколько заочные «учителя-будители» из Торонто и Мюнхена. Последних отличала языковая архаика рутенов, как называли русинов-галичан их венские хозяева. В творческой спешке исправлялись под «галицкий стандарт» в первую очередь старые классики (малороссы Поднепровья, в большинстве своём). Самому Великому Кобзарю приписали заголовок «Заповит» к известному стихотворению, хотя такого слова выходец из киевской глубинки скорее всего и не слышал. У него, его рукой – «Завищание».
Новые «титаны возрождения» решительно стали переписывать на «справжню укрийинську мову» и заблудшего, видимо, в своей несомненной гениальности И. Франко. Ибо родился он рутеном в прикарпатском селе и овладеть смог только местным говором. Потом были у него и немецкая гимназия, и польский университет. Следовательно, познать всю глубину родной мовы дома не имел возможности. И наделал в своих литературных трудах массу ошибок - заметили его младшие современники и потомки, из тех «титанов». Добро бы грешил только полонизмами и германизмами. Так нет, сыпал русизмами, что хуже всякого греха заимствования. И где только набрался? Известно, из книжек русских писателей. Хотя русскую литературу идеолог русофобии Вартовый назвал «шматом гнилой колбасы», И. Франко «гнили» не заметил. Глотал с аппетитом.
**
Политическая независимость Украины от России, вопреки ожиданиям сторонников очень «окремой» литературы, на пользу мове не пошла. В казённых стенах, под бдительным оком идеологов, на ней ещё изъясняются кое-как. Вне этих стен предпочтение отдаётся «языку оккупантов», точнее его крайне обеднённой форме, примитивной балачке, которой, вспомните, владел през. Кучма. Воителям за чистоту «соловьиной речи» приходится объяснять этот досадный факт проклятым прошлым, дважды имперским. Шаманить, вызывая духов «окрэмости», приходится под выборочные цитаты из Валуева, ибо других сравнительно веских примеров запрета мовы нет. Игнорируется та неоспоримая правда, что в надуманной «тюрьме народов» русские были сокамерниками, не надзирателями. Надзирал интернационал с преобладанием инородцев. Но форы в местах, не столь отдалённых, всем коллегам по надзору давали «упрямые хохлы» (по определению Кобзаря). Лучших исполнителей сыскать было трудно. Преобладание же русской речи стало закономерным явлением многонационального государства.
***
Вплоть до ХХ в. доминировали взгляды (даже учёной части общества) на мову, как на южнорусский диалект русской речи (здесь, во избежание путаницы, я буду называть последнюю общерусской), как на наречие. В этом не было злого умысла, т.к. в ряду собственно русских диалектов наблюдались такие расхождения, каких не было между диалектами территориально близких губерний Великороссии и Малороссии. Приведу для примера фразу из книги Л.Успенского «Слово о словах» (МГ, 1960): «Отец закончил вспашку поля и поднимает огород возле избы, а мать выметает мусор из дому». И записанная на мове, она нам понятна: «Батько закинчив оранку поля, а маты вымитае смиття з дому». А вот деревенский житель Псковщины того времени произнёс бы эту фразу так: «Батька уже помешался, так ён на будворице орёт, а матка, тая шум с избы паше». Не правда ли, требуется переводчик с русского на… русский? Как тут определить, где диалект, где самостоятельный язык?
Тем не менее, Императорская Академия наук, подчинившись авторитету учёного лингвиста Потебни, малоросса, пошла навстречу мовникам: речь украинцев была признана отдельным от русского языком! И где! – в «самой страшной империи» (по самостийной терминологии). Для примера, в цивилизованной Великобритании Лондон запретил ирландский язык одним росчерком пера повсеместно в своей империи и навсегда. И выполнял решение чисто по-английски - непреклонно. И скоро практически замолкла кельтская речь Зелёного острова. Ирландец Бернард Шоу писал уже на английском, ибо был на родном нем, почти как все его земляки. Ещё пример: самостоятельность языка карпатороссов, проживающих в Закарпатской области Украины, признана всем учёным миром. Однако говорить об этом на их исторической родине, значит, попасть под подозрение в антиукраинской деятельности. Пудкарпатским русинам милостиво позолили изучать «ридну мову» и, на выбор, иностранные языки, в т. ч. русский и суахили.
****
Мы, русские, странные оккупанты! Мову, при всех кознях Валуевых, так и не запретили. Более того, подняли её «планку» от наречия до отдельного языка, опередив в этом многие цивилизованные страны. Да, признавать самостоятельность современной украинской мовы за рубежом не торопятся.
После обретения Украиной «незалежности», в её вузовские центры началось паломничество зарубежных студентов-русистов. Те бросились на свеженькое, чем показалась им украинская литературная форма. Перспективным для молодых кандидатов в учёные выглядел издалека появившийся в Европе, как бы ниоткуда, новый литературный язык. Однако все кафедры Европы и Америки, к которым были прикреплены любознательные студенты, не засчитали им выбранный предмет как второй славянский язык. Обескураженные пилигримы вынуждены были переучиваться с украинской мовы на признанные славянские языки. Филологическое паломничество в «мовнозаповедный» Львов и др. культурные центры новоявленной миру страны прекратилось враз. Ибо западные лингвисты не признали ни киевско-полтавскую, ни галицко-торонто-мюнхенскую литературную форму славянским языком, отдельным от русского. По их мнению, государственным языком на Украине является русский язык в его украинской литературной форме.
Так что же получается, если принять на веру открытие Е. Мариничевой, что «украинская литература шагнула дальше русской». А получается нечто непонятное: литература на русском языке шагнула дальше литературы на… русском языке(?). Может быть, вся сила в форме? Чего-то я не понимаю. Надо обмозговать. Свои думы изложу во втором сочинении диптиха. А Вы, читатель, внимательно ознакомьтесь с первым. Может быть, скорее разберётесь что к чему и мне подскажете.
Сергей Анатольевич Сокуров www.sokurow.narod.ru sokurus@yandex.ru (903)556-5280 Сокуровъ~
Раздел: 