РУССКАЯ ВЛАСТЬ, ИСТОРИЯ ЕВРАЗИИ И МИРОВАЯ СИСТЕМА: MOBILIS IN MOBILE. ЧАСТЬ 2.

Х

Как соотносятся советский коммунизм и русское самодержавие – эти две формы русской власти и, как мы увидим, две фазы развития – евразийская и мировая? О советском коммунизме много писали как об отклонении от некоего нормального развития (под нормой понимался буржуазно-либеральный вариант, к которому якобы шла Россия в конце XIX – начале ХХ в.), как о некой случайности. Постсоветизм – по этой логике – оказывается возвращением к норме (отмечу сразу: постсоветизм есть действительно возвращение к русским реалиям конца XIX – начала ХХ в. – в новых условиях и на новом витке истории, что же касается существования некой внеположенной русскому пути нормы, то это сомнительно).

А.А. Зиновьев как-то заметил, что эволюция крупных сложных систем необратима, т.е. в эволюции самой системы случайностям, меняющим вектор развития, нет места. Мы не ограничимся этим общим выводом, а бросим эмпирический взгляд на долгосрочную логику русской истории, истории русской власти с XVI в., а потом будем судить о закономерности или случайности/отклонении советского коммунизма от логики русской истории.

В истории дореволюционной России было три исторических структуры власти: Московское самодержавие (1560–1690-е), Петербургское самодержавие (1700–1850-е) и так называемая пореформенная Россия (1860-е – 1905/1917). Хотя пореформенная Россия представляет собой процесс и результат разложения Петербургского самодержавия и с этой точки зрения ее не дóлжно ставить в один ряд с «двумя самодержавиями», она, в то же время, обладает неким собственным содержательным потенциалом, связанным с прежде всего с развитием России в качестве элемента мировой капсистемы.

Точнее будет сказать так: постепенное усиление с XVIII в. включенности России в мировую систему привело к внешне бурному и внутренне уродливому развитию капитализма в России во второй половине XIX – начале XX в. Этот процесс часто называют «капиталистической модернизацией», которая вела к определенным социальным, политическим и культурным сдвигам (например, уже в 1870-е годы, как заметил М.Покровский, «Петербург Чернышевского» превратился в «Петербург кафешантанов и танцклассов», оффенбаховщины).

Обусловленная включением в мировую капсистему краткая фаза «капиталистического подъема» России совпала с пореформенным разложением самодержавия, и это создало некую остро противоречивую структуру, которая несводима ни к разложению самодержавия, ни к подъему капитализма (даже с оговоркой: русского образца). Именно эта больная сложность, которая в сфере культуры получила наиболее адекватное выражение в Серебряном Веке, соединившим в себе (воспользуемся тыняновскими метафорами из «Вазир-Мухтара») винное, уксусное и гнилостное брожение, тонкие запахи с вонью разложения, и позволяет говорить о пореформенной России как особой структуре власти в русской истории или, по крайней мере, об особой фазе.

Каждой структуре власти соответствовала своя господствующая группа – функциональный орган создавшей ее русской власти. Соответственно это были боярство, дворянство и чиновничество. Если сравнивать эти привластные группы по их численности, то каждая последующая группа превосходит предыдущую: дворяне – бояр, чиновники – дворян. Иными словами, власть в виде своих функциональных органов росла, охватывала все большую и большую часть населения, как бы прорастала в него.

Если же сравнивать господствующие группы по линии собственности, то здесь картина иная: каждая последующая группа (речь идет о среднем представителе) обладала меньшей собственностью: у дворян ее было меньше, чем у бояр; у чиновников, которые по сути были салариатом, ее было меньше, чем у дворян. Разумеется, в жизни встречались немало конкретных случаев-отклонений от указанной регулярности, однако на уровне массовых процессов и крупных структур картина была именно такова. И на этой картине даже дворянство, которое ближе других господствующих групп в истории России подошло к состоянию классовости, выглядит с точки зрения собственности далеко не блестяще.

Чтобы вести социально приемлемый дворянский образ жизни, в период между 1779 и 1861 г., нужно было иметь не менее 100 душ или денежный эквивалент. Только 20% дворян имели 100 и более душ, остальные 80% – это, следовательно, «дубровские» и еще беднее. К тому же из верхних 20% по-дворянски значительная часть жила в долг, закладывая и перезакладывая крепостных, была «господствующим слоем», так сказать, виртуально. Неудивительно, что к 1859 г. 66% помещичьих крестьян были заложены их владельцами государству. Это и позволило Александру II сделать то, о чем мечтал его отец, один из лучших (несмотря на все ошибки) русских царей – освободить крепостных.

Тенденция к истончению привластной собственности и, как следствие, упадка слоёв, её персонифицирующих, не единственная регулярность русской динамики. Есть ещё две, которые надо хотя бы упомянуть.

Одна – «демократизация» (Г.П. Федотов) господствующих групп. Как только та или иная господствующая группа опасно близко (для власти и системы в целом) подходила к превращению в политико-экономический класс, власть опрокидывала её с помощью подпиравших её снизу групп (дворянство – боярство, пореформенное чиновничество – боярство). Таким образом, решая свои проблемы, власть зачерпывала социальный материал всё ниже и ниже. К концу XIX в. «зона» господствующих и «полугосподствующих» групп была исчерпана, и поэтому следующая системная «демократизация» произошла не «сверху», как это было от Ивана Грозного до Николая I, а снизу, в результате революции.

Другая черта динамики – цикл «подморожение – таяние». История всех структур русской власти начинается с закрепощения (на службу) властью всего общества. Затем власть постепенно отпускает слой за слоем сверху вниз, конечным пунктом этого процесса становится смута. Так, закрепостив в 1649 г. все слои населения (а не только крестьян) на службу, власть в 1762 г. отпустила дворян, позволив им не служить, а затем крестьян в 1861 г., и Россия вползла в новую смуту (вехи: убийство Александра II, подъём революционного движения, революции 1905 и 1917 гг., гражданская война, НЭП).

В 1929–1933 гг. закрепощением опять же всех слоёв – от крестьян до номенклатуры и интеллигенции, которую «приписали» к различным «творческим» союзам, демонархическая власть вывела страну из смуты. В 1953–1956 гг. номенклатура «отпустила» саму себя, а в 1987–1988 гг. – саму себя (уже экономически) и население в целом. И началась новая смута, однако на этом цикл, по-видимому, ломается; к сожалению, здесь нет места анализировать эту проблему.

Если учесть долгосрочную тенденцию к истончению «слоя» собственности, принадлежащей привластным группам, то под этим углом зрения Октябрьская революция и возникновение большевистского режима представляют собой, как верно заметил В.В.Крылов, финальный и революционный акт очищения власти («государства») от оставшихся привесков собственности. В связи с этим ясно, что исторический коммунизм и советская эпоха русской истории ни в коем случае не являются ни случайностью, ни отклонением. Это закономерная фаза русской истории, реализующая тенденцию освобождения власти от собственности, превращения в чистую, бессобственническую власть, а общество – в бессобственническое общество.

Один из парадоксов русской истории 1649–1917 гг. заключался в следующем: в то время как на поверхности, внешне, фасадно власть, общество и страна выглядели все более и более по-западному, в содержании развития становился всё более выраженным иной тип и вектор (хотя и под тенденциозным углом зрения, в своё время это уловил де Кюстин), требуя для себя в перспективе новую, уже не самодержавную, но и не буржуазную форму.

Этот парадокс (тенденция, противоречие) наиболее полно проявился в изменении соотношения власти и собственности, в уменьшении собственнического потенциала господствующих групп, в логике десобственнизации власти в самодержавной России. Процесс этот на самом деле неудивителен. Если служба – главный фактор, определяющий бытие и быт господствующих групп, то неизбежен постоянный рост численности служилого люда, что и имеет место быть на Руси со времен Ивана Калиты до времен Владимира Путина (любая попытка ограничить или повернуть вспять этот рост до сих пор приводила к диаметрально противоположным, контрпродуктивным результатам).

Поскольку ресурсы в России всегда были ограничены, а следовательно, возможности значительного увеличения отчуждаемого «прибавочного продукта» были невелики, то ценой количественного роста господствующих групп было сохранение в руках их представителей все меньше и меньше собственности. Любое резкое увеличение собственности в руках некоего меньшинства в рамках господствующих групп, его обогащение, вело (как это и произошло в 1861–1917 гг. и как во многом происходит сейчас в РФ) к резкому уменьшению собственности в руках подавляющего большинства представителей господствующих групп, не говоря уже о населении в целом, их обеднению и, как следствие, становилось стимулом для разгула мздоимства для одной, большей части (семью кормить надо) и для перехода в оппозицию существующему строю, а то и в революционный лагерь, в лагерь «потрясователей», как сказал бы Н.Лесков, меньшей – более идеалистической, социально озлобленной или просто неудачливой части.

Будучи историческим разрывом, Октябрьская революция (а точнее, русская революция 1905–1933 гг.) представляет собой совершенно закономерную и преемственную с точки зрения логики русской истории фазу развития, развертывания типа власти и субъекта, выкованных взаимодействием Орды и Руси. Интересно, что новая, коммунистическая форма данных типа власти и субъекта была обретена посредством механизма «логическая преемственность через исторический разрыв», что лишний раз свидетельствует о социогенетически революционном характере этой власти. Но главное не в этом. Главное в том, что сделано это было посредством антикапиталистической революции и создания системного антикапитализма в мировом масштабе, т.е. как мировой формы русской власти. Только так – посредством перехода на мировой уровень и в форме антикапитализма – русская власть могла сохранить себя, сохранить и обрести завершённую форму.

ХI

На первый взгляд, победа большевиков и установление коммунистического строя в России очень сильно удалили Россию от Европы. Не случайно критики большевиков называли их «новыми монголами», «новой Ордой». Однако если вспомнить, что большевистская революция была не только антисамодержавной, что она не только положила конец русской смуте, распаду русской власти (и страны на части), но и антикапиталистической, реализацией Большого Левого Проекта европейского Модерна, лозунгов Великой французской революции, то напрашивается диаметрально противоположный вывод: Октябрьская революция превратила Россию в сверхъевропу – в левую сверхъевропу, более того, в мировую социалистическую систему, в современное массовое индустриальное антикапиталистическое общество.

А может верны оба вывода: антикапитализм посредством «неоорды» и «неоорда» посредством капитализма? Но прежде чем отвечать на этот вопрос, поставим другой: резонно ли связывать СССР, советский (исторический) коммунизм с самодержавием, ордынско-московской властью или Золотой Ордой? Можно ли фиксировать в одном причинно-следственном ряду феномены XV–XVI вв. и ХХ в.?

На эти вопросы у меня два контрвопроса – один от здравого смысла, другой – научный. Первый: резонно ли связывать 50-летнего человека с ним же самим 10–15-летним? По-моему, вполне. Второй вопрос: резонно ли связывать сегодняшний глобальный «информационный капитализм» или хотя бы индустриальный капитализм XIX в. с доиндустриальным капитализмом XVI–XVII вв.? Конечно, капитализм изменился, но его суть, цели, принципы конструкции не изменились – мы имеем дело лишь с иной, новой структурой господства капитала. Так же обстоит дело с русской властью.

В конце XIX – начале ХХ вв. русская власть оказалась в принципиально новых исторических (включение Евразии в мировую экономику с ее североатлантическим англосаксонским ядром), социосистемных (развитие капитализма) и экономических (развитие промышленности, индустриальной базы) условиях. Включение в мировую капсистему сделало Россию ее элементом и стимулировало развитие частной собственности. И это в то время, когда собственнический слой, собственнический нарост слабеющей русской власти и ее функциональных органов становился все тоньше – налицо была тенденция к исчезновению этого собственнического нароста. Речь идет не о частной собственности, а о собственности вообще, включая частную, которую указанная тенденция должна была смести. Альтернатива – гибель русской власти. (Забегая вперед отмечу, что история пошла как бы по «среднему пути»: конкретная историческая структура русской власти – самодержавная – рухнула, однако новая, более совершенная структура, советский коммунизм, системную проблему решила. Какой человеческой ценой – другой вопрос. Необходимо, однако, заметить, что все новые системы в истории возникают крайне дорогой ценой, как чудовища, пожирающие массы людей, будь то капитализм, самодержавие или коммунизм.)

Таким образом, в начале ХХ в. русский общественный организм, чтобы выжить, должен был решить двойную и внутренне противоречивую, дилемматическую задачу: во-первых, довести многовековую линию очищения власти от собственности до логического конца (альтернатива – олигархизация власти, капитализация общества, пауперизация, иностранный контроль и де-факто, а то и де-юре гибель страны – многое из этого мы увидели в самом конце ХХ в., в 1990-е годы); во-вторых, сохранить, продолжить развитие России в мировой капиталистической системе, которая построена на частной собственности и накоплении капитала и выйти из которой по сути уже невозможно.

Единственным решением могли быть и стали антикапиталистическая (социалистическая) революция как отрицание капитала, частной собственности (и самодержавия) и советский коммунистический режим как антикапиталистический сегмент мировой системы, как антикапитал в рамках мировой капиталистической собственности. Это решение – создание революционно-антикапиталистического строя – было осуществлено в два хода двумя людьми – Лениным и Сталиным (самодержавно-крепостнический строй тоже был создан в два хода двумя людьми – Иваном Грозным и Борисом Годуновым).

Естественно, люди, совершавшие революцию, не думали ни об указанной выше дилемме, ни в системных терминах. Одни из них думали о власти, причем в мировом масштабе; другие – о деньгах и удовольствиях; третьи – о реализации высоких идеалов и принципов, четвертые – о куске хлеба, а многие вообще ни о чем, их несло Ветром Истории. Тем не менее, у социальных систем своя железная логика, своя рациональность и она пробивает себе путь посредством интенций, воль и желаний людей, решающих, как им кажется, только свои проблемы. Как говорил Маркс, «Крот Истории роет медленно».

Большевистская революция стала историческим средством создания новой, полностью очищенной от собственности, русской власти и решения проблемы: как обеспечить существование бессобственнической власти в мировой системе, основанной на частной собственности? Но это – русская сторона дела. Была и мировая, капиталистическая, и она не менее, а быть может, как знать, и более важна: большевистская революция была тем способом, по-видимому, вообще единственным, с помощью которого мировой антикапитализм, Большой Левый Проект мог реализовать себя в качестве социума – внутри и одновременно вне капсистемы, in and out at the same time.

Русская (евразийская) власть нашла в западном (североатлантическом, мировом) капитализме, точнее в его негативной, «отрицательно-институциональной» (антисистемной, социалистической) форме средство самоочищения от собственности, включая капитал; это, в то же время, предполагало смену персонификатора русской власти, очищения ее от прогнившего, зараженного буржуазной (или парабуржуазной) собственностью, «капитализированного», олигархического самодержавия.

В свою очередь мировой антикапитализм нашел в русской власти, в ее чистой форме средство самореализации и возник как евразийский (Россия, Восточная Европа, Китай) феномен с глобальными устремлениями; эти энергетические устремления, однако, так и не реализовались в полной мере, а вещество антикапитализма осталось ограничено Евразией, за небольшими исключениями, подтверждающими «евразийское» правило. Триумфом ненавидевшего Россию Маркса и марксизма стали, по иронии истории, русская революция и ленинизм. Степной калмыцкий прищур скуластого Ильича – евразийца со смешанной (немецко-еврейско-русско-калмыцкой – воистину евразиец!) кровью стал историческим ответом Евразии мировому капиталу. За потомком поволжских степняков пришел потомок кавказцев – чУдно.

XII

С историческим коммунизмом связан некий парадокс, который до сих пор не только не объяснили как следует, но даже не замечают. Это капиталистический парадокс русской истории. Несколько лет назад, в «Колоколах Истории», я уделил ему немало места[10], поэтому здесь о нем – в самом сжатом виде. Коммунизм как совокупность идей существует почти два с половиной тысячелетия, по крайней мере, со времен киников. Однако в качестве особой социально-экономической системы коммунизм реализовался только в капиталистическую эпоху, как отрицание капитализма – отрицание, ставшее основой и средством отрицания, свержения самодержавия, т.е. решения русского вопроса («что делать?»). «Исторический коммунизм» – это антикапитализм и только антикапитализм. В истории не было таких социальных систем как «антирабовладение» или «антифеодализм», а антикапитализм был. В равной степени, в истории не было иного субъекта, кроме русской власти, причем тоже в негативной форме антивласти – партии профессиональных революционеров, чиновников антисамодержавия и бюрократов антикапитализма одновременно, способного реализовать антикапитал как высшую (в смысле: законченную и чистую) форму русской власти.

Русская антикапиталистическая революция, планировавшаяся ее организаторами как начало мирового погрома капитализма, буйствовала и бесновалась и под знаменами идеологии марксизма, и под лозунгами Великой Французской революции, реализовывала ее политическую программу. Эта программа была элементом геокультуры Просвещения, представляя собой революционную, «французскую» версию прогрессизма; другой, эволюционной версией был англосаксонский либерализм (не путать с «неолиберализмом» англо-американских «неоконов» наших дней, представляющим по сути правый радикализм, цель которого – глобальный погром в интересах капитала, государств ядра капсистемы и ТНК). Французская революционность иссякла в 1871 г. с Парижской коммуной. Революционный (континентальный!) проект пошел на восток и был подхвачен Россией, которая и реализовала его в виде системного коммунизма, интернационал-социализма; ответом на него родины крещеного еврея герра доктора Маркса стал национал-социализм антисемита Гитлера.

Исторический коммунизм – советская система – был решением одновременно противоречий и самодержавного строя, выходом из его тупика или, если угодно, разрубанием гордиева узла русской истории, и капиталистической системы, правда, не на уровне непосредственно материального производства, а в сфере власти и идей.

Только русская власть с ее автосубъектным, неограниченным, надзаконным характером, с ее гиперволюнтаризмом и свободой от населения (общества), превратившаяся в исторический (советский) коммунизм, могла реализовать на практике левый европейский проект и попытаться создать на евразийской основе мировой антикапитализм. Постоянно демонстрируя триумф субъекта, каковым является автосубъектная власть, над системой, которая в виду этого лишь условно, теоретически может быть названа системой, на практике же часто мы имеем дело лишь с объединением, порой деградирующим до множества, русская власть очень часто выступала в качестве сверхсубъекта, суперъевропейского субъекта, не ограниченного практически ничем.

В Европе субъект, будь то монарх, nation-state или капитал был ограничен другими социально или институционально оформленными субъектами; в России же, если и появлялась иная, чем властная, субъектность, то часто она либо не фиксировалась институционально, либо прямо стремилась к антиинституциональной авто/моносубъектности. Субъект-русская власть имел полную свободу быть сверхреволюционным независимо от конкретной властной формы (Пётр I, большевики) или политического направления (левые радикалы – большевики 1917 г., правые радикалы 1990-х). Историческая природа позволяла русской власти быть суперъевропейцем как в революции, так и в реакции; впрочем, точнее будет сказать, что автосубъектный и надзаконный характер позволял русской власти метафизически существовать вообще по ту сторону революции и реакции, добра и зла – автосубъект находится вне морали и вне политики. Это – «плата» за единственность в качестве и европейца (вспомним Пушкина с его «правительство у нас единственный европеец»), и субъекта.

В любом случае внешняя европеизация и модернизация России имела тенденцию усиливать, а не ослаблять ее автосубъектную суть, ослаблялась лишь конкретная структура власти, которая вступала в острое противоречие с общей логикой развития, которую начинали воплощать антисистемные силы – революционеры, перехватывавшие не только власть, но и утрачиваемый ею революционный потенциал. А потому данная конкретная структура должна была уйти – и ушла, выковав себе могильщика в виде большевиков – ленинской «партии нового типа». Впрочем, то был промежуточный могильщик, чисто разрушительный, а потому обречённый породить своего могильщика, которым и стала «сталинская партия», одержавшая свою победу в 1929–1939 гг. и заложившая основы советского коммунизма как системы – и как новой структуры русской власти.

Сняв/решив противоречия самодержавия, советский коммунизм создал свои противоречия, о которых здесь нет места говорить (коммунистический порядок – совершенно отдельная тема[11]) и развёртывание которых привело к олигархизации власти уже во второй половине 1950-х – 1960-е годы[12], а в конце 1970-х – начале 1980-х годов к глубокому структурному кризису, который благодаря горбачёвщине быстро превратился в системный и привёл к крушению коммунизма, распаду соцлагеря, СССР, угрожая распадом РФ.

XIII

Есть ли будущее у русской власти как особого типа? Во-первых, ответ на этот вопрос труден по нескольким причинам: трудно прогнозировать развитие некоего феномена, когда он находится в стадии разложения – мы живём в процессе разложения позднекоммунистического порядка; трудно прогнозировать развитие, когда объект прогноза находится в точке бифуркации; наконец, трудно прогнозировать развитие некоего объекта, если он является элементом более крупной – глобальной – целостности, развивается по её законам, а сама эта целостность вступает в полосу многомерного кризиса. Налицо волновой резонанс, наложение двух кризисов – русского, развивающегося в 1970-х годах, и мирового, берущего начало в те же семидесятые[13], и этот резонанс в принципе затрудняет прогнозирование.

Во-вторых, если всё же искать подход, путь к ответу, то надо обратиться ко всё той же логике русской истории в её связи с евразийской и мировой – эволюция крупных систем необратима, альтернатива – смерть системы. Существует прямая корелляция между структурами русской власти и историями и фазами развития капиталистической системы, т.е. циклами накопления и гегемониями. Так, голландской фазе соответствует Московское самодержавие, британской – Петербургское и американской – советский коммунизм.

Известно также, что переходы от одной фазы к другой, от одной гегемонии к другой осуществлялся в виде мировых войн, в которых морские державы (Великобритания, США) побеждали континентальные (Франция, Германия). Однако решающим фактором этих побед выступал гиперконтинентальный гигант Россия/СССР, оказывавшийся главным внешним регулятором внутри капиталистической борьбы за гегемонию[14]. В то же время участие в мировых войнах за гегемонию, будь то косвенное и краткое, как в Тридцатилетней войне, 1618–1648 гг., или непосредственное и долгосрочное, как в наполеоновских войнах и двух мировых войнах ХХ в. оказывало огромное влияние на структуры русской власти и истории. Так, финальная фаза генезиса самодержавия пришлась на время протомировой Тридцатилетней войны, а советский коммунизм стал средством выхода русской власти из кризиса, финалом которой для неё стала мировая война 1914–1918 гг.

Наконец – и это самое главное – надо учитывать следующее: возникновение и самой русской власти, и качественно новых её форм было тесно связано с тем ответом, которая давала эта власть на кризисы, связанные с низким уровнем избыточного продукта, с проеданием материальной субстанции предыдущей эпохи, с решением, кто должен стать объектом изъятия средств, социального раскурочивания, решением, какая форма богатства будет создаваться – демократическая или олигархическая, какой путь развития выбирается – соответствующий целостным («национальным») или групповым («олигархическим») интересам.

Со всей остротой эти вопросы перед русской властью возникали дважды – в конце 1560-х и в конце 1920-х годов. В первом случае было проедено ордынско-удельное наследие, возник дефицит земли для раздачи земли в качестве поместий (некоторые – Ермолай Еразм – вообще советовали Ивану IV отказаться от практики раздачи поместий и перейти к вознаграждению в виде продовольственных пайков – что и сделала коммунистическая власть в ХХ в. по отношению к номенклатуре). Перед властью – в лице Ивана IV – встал вопрос: кто должен стать объектом перераспределения – верхушка (более 250 кланов) или массовый слой средних и мелких служилых людей – опоры центроверха. Ясно, что интересы последнего объективно совпадали с целостными, «национальными» интересами, тогда как опора на верхи вела к олигархизации самой власти и превращению её в нечто польско-литовскоподобное, с одной стороны, и усилению экономического давления на огромные слои населения, прежде всего на служилые, что подрывало армию и позиции России в целом.

Иван IV выбрал антиолигархический вариант; средством его реализации стала опричнина – эмбрион русской власти. Таким образом, само рождение русской власти и самодержавия как его конкретной формы было обусловлено жёстким национально ориентированным социальным выбором. В противном случае не было бы ни русской власти, ни России.

К 1929 г. было проедено дореволюционное самодержавное наследие; более того, обострились все проблемы, которые большевики унаследовали от позднего (пореформенного) самодержавия, прежде всего – аграрно-крестьянский вопрос, финансово-экономическая зависимость от Запада и сырьевая ориентация экономики.

У большевиков, у Сталина, как и Ивана IV, было два варианта. Первый – развитие по нэповскому пути, означавшему дальнейшее развитие сырьевой ориентации экономики, ослабление центроверха, олигархизацию властив виде усиления эксклюзивного и весьма коррумпированного клуба «ленинская гвардия cum герои гражданской войны», усиление зависимости от промышленного Запада с угрозой утраты суверенитета (аналогичная угроза существовала в 1560–1570-е годы). Второй вариант – антиолигархический, национально ориентированный, резко расширяющий социальную базу власти и увеличивающий численность её персонификаторов. Реализовать этот вариант можно было только насильственным путём – собственно, только так и возникают все качественно новые системы. Сталинское руководство выбрало второй вариант. Результат – Коба превратился в Иосифа Грозного, а СССР – в сверхдержаву, совершив прыжок от сохи к атомной бомбе и в космос. Ну и конечно же возникла новая форма (структура) русской власти – коммунизм, адекватный ХХ в., а точнее – американскому циклу накопления, той его фазе, где главным агентом выступает государственно-монополистический капитализм (ГМК). Заметим: каждый раз новая форма русской власти рождалась на основе национально, «государственно» ориентированного выбра, альтернативой которому были ничтоизация, небытие.

Сегодня Россия в третий раз приближается к судьбоносной развилке. В ближайшие годы будет проедено советское наследие, и аккурат к 100-летию Октябрьской революции перед русской властью (того, что от неё осталось после 1991 г.) со всей остротой встанет вопрос: кто будет главным объектом накопления и дальнейшего развития – масса населения или компрадорско-паразитическая верхушка; по какому пути пойдёт Россия – «демократического богатства» или «олигархического богатства», национализации власти и экономики или полной олигархизации первой и второй, нации-государства (или даже нации-корпорации) или корпорации-государства[15] – хищника, который, отказываясь от социальных и национальных обязательств, отсекает от «общественного пирога» основную массу населения и пилит пирог между собой.

Оба выбора носят острый, конфликтный и опасный характер, оба чреваты новой смутой, гражданской войной. Олигархический вариант со всей очевидностью ведёт к окончательному исчезновению русской власти, распаду страны, деградации и постепенному исчезновению русских как носителей особого культурно-исторического типа и представителей белой расы. Национально-государственный вариант, который по определению будет жёстким и мобилизационным, создаёт условия для возникновения новой – посткоммунистической, а не западно-либеральной, т.е. неолигархической – формы русской власти, сохранения и развития русского мира. Первый вариант означает гибель без борьбы. Второй – шанс на историческую победу посредством жестокой внутренней и внешней борьбы. Это тот выбор – быть или не быть России, новой форме русской власти и самим русским – предстоит сделать в самые ближайшие годы.

Андрей Ильич Фурсов

Часть 1

[12] См.: Фурсов А.И. Номенклатурные сатурналии: ХХ съезд – социальная мифология и реальность (маски-шоу ХХ съезда) // Литературная газета. – М., 2006, № 7; его же: Леонид Брежнев и его эпоха // Московские новости. – М., 2006, № 48.

[13] См.: Фурсов А.И. Рукотворный кризис (интервью Максиму Калашникову) http://www.rpmonitor.ru/, ч. 1–4, 13–16 ноября 2006 г.; его же: Россия в «буре тысячелетия» // Завтра, 2007, № 3; его же: Русский ковчег // Завтра, 2007, № 5; его же: Великий глобальный перелом. Как рождается новый социум // Смысл. – М., 2007, № 10. – С. 50–52; его же: Его прощальный поклон, или как уходит капитализм // http://www.apn.ru/; его же: Мир, который мы покидаем, мир, в который мы вступаем и мир между ними. Капитал(изм) и Модерн – схватка скелетов над пропастью? // De futuro, или История будущего. – М.: Политический класс; АИРО-XXI, 2008. – С. 255–304.

[14] Подр. см.: Фурсов А.И. Европейская система государств, англосаксы и Россия // Дехийо Л. Хрупкий баланс: Четыре столетия борьбы за господство в Европе. – М.: КМК, 2005. – С. 27–48; его же: Мировые геополитические шахматы: чемпионы и претенденты // там же. – С. 244–313; его же: Третий Рим против Третьего Рейха: третья схватка. Советско-германский покер в американском преферансе // Политический класс. – М., 2006, № 6. – С. 83–91; № 7. – С. 88–97; его же: Россия в последней мировой войне. Размышления в год 55-летия победы // Культура. – М., 2000, № 17; его же: Нам есть ещё за что сражаться // Российская Федерация сегодня. – М., 2000, № 9; его же: Счёт победителей. Невыученные уроки войн, проигранных Россией // Политический журнал. – М., 2004, № 13. – С. 2–5; его же: Глобамерика: Битвы Третьей мировой и её итог // Политический журнал. – М., 2005, № 16. – С. 58–61; его же: Победитель не получает ничего: Россия в мировых войнах // Политический журнал. – М., 2005, № 2. – С. 78–81.

[15] О корпорации-государстве см.: Фурсов А.И. Корпорация, она же государство // Эксперт. Украина. – Киев, 2006, № 7. – С. 52 – 57; его же: Кошмар светлого будущего // Москва. – М., 2007, № 5; его же: Россия выбирает между нацией-государством и корпорацией-государством // Завтра, 2007, № 40; его же; его же: Акционерное общество «государство» // Смысл. – М., 2007, № 18. – С. 66–69.