Продолжение темы:
«ПУШКИН: ДУЭЛЬ С ИСТОРИЕЙ»
«ЗБРУЧСКИЙ ИДОЛ...»

Сегодня, в дни годовщины пушкинских событий, уже не сложно заметить, что исследователи прошлого все энергичной начинают настаивать на парадоксе. Том, что, что так называемые национальные истории далеко не всегда отражают истину в последней инстанции. Помним опыты В.Ющенко. Да и сама Россия до сего дня пользуется так называемой карамзинской исторической моделью, в которой, заверяют, хоть и в общих чертах, но «верно» изложено наше прошлое.

Однако, процесс познания идет и ситуация обостряется на глазах. Настолько стремительно, что даже его Колумба (по Пушкину) - М.Н.Карамзина, исследователи исторического полотна, искажений в нем - умышленных и невольных, считают сегодня лишь подмастерьем в большом процессе государственных созданий «верной», читай - нужной истории. «Нужник» и получился, что уже видно с достаточной ясностью...

Но кто тогда был мастером? Цитируем: «Русская история до сих пор воспринимается нами такой, какой она вышла из историко-литературной мастерской Екатерины Великой. Она была Мастером, а Шлецер, Миллер и даже Татищев и Ломоносов, а тем более Карамзин были лишь подмастерьями, поскольку реализовывали чужой план» (В.В.Макаренко).

Это вывод по сути блестящего военного аналитика в области исторической географии, который и сегодня пытается научить элиту России использовать опыт предков в рациональном ключе. Не без успеха, хотя и столкнулся с тем, что войны – не только продолжение политико-экономических разборок крайними средствами, но и банальные семейно-клановые столкновения интересов правящих династических элит. По сути, искусственно навязанных по всему европейскому полю. Как тот же не к общему столу помянутый Ющенко. Или кто-то сомневается?

Очень тщательно скрывалось, и скрывается, в том числе Ватиканом, то обстоятельство, что все утвердившиеся в XVI – начале XVII веков правящие династии Европы были иноземными, пришлыми. А сама история Руси-России – художественно-беллетризованный, но при этом более или менее общепризнанный ее вариант. Однако, «не только Россия, но и вся Европа живет, не зная своей настоящей истории, а опираясь на сконструированный умелыми руками исторический фундамент, который Великий Магистр заложил в основание новой европейской цивилизации» (В.В.Макаренко). Не случайно Ватикан в лице папы Иоанн Павла II, начав было процесс публичного покаяния Римско-католической церкви, даже наобещав открыть доступ к ее архивам, на том и остановился. Слишком острая тема. Для государств, народов и правящих династий, которые в той или иной форме, но сохранили еще свое былое влияние. «По сути, речь идет о том, чтобы никто в будущем не мог оспорить их власть, как власть чужеродную, как власть иного этноса, иной культуры» (проф. В.В.Макаренко).

Как отмечается в этой же работе аналитика, и не только в ней (смотрим А.П.Толочко о В.Татищеве), в фальсифицированной версии была сильно заинтересована династия усиленно ныне отмываемых Церковью Романовых, которая, по сути дела, осуществляла тотальную цензуру всех работ по русской истории. «В результате многое из подлинной русской истории не увидело свет, а что-то было, видимо, просто уничтожено». В том числе речь и «в виде», прошу прощение за бытовой вульгаризм, совершенно конкретных людей.

Заметим, что такой подход с большей степенью внятности объясняет странности дуэли А.Пушкина, его предсмертной переписки с царем, диким и совсем не к месту намеком последнего – «умереть христианином», с демонстративным опечатыванием кабинета в первые же минуты после кончины, и самими похоронами. Цинично это и как-то совсем не по-людски. Не в нашей традиции это – давать советы умирающему, напоминать ему о христианском долге. Православному, который сам рожден в этой вере и предки которого на протяжении многих поколений были православными. Включая африканских. Напомню, что Эфиопия, к которой отыскали эти корни, древнейшее христианское государство, и именно по православному чину (см. «ЗБРУЧСКИЙ ИДОЛ...»), что само по себя требует внятных пояснений. Но нет и их. Реальность, которая, возможно, была такой, какой она представлена на полотне художника Д.Белюкина (рис.), все-таки явно и густо переплетается с вымыслом.

Иначе как тогда объяснить намеки, пожелания с явно скрытым смыслом, некие странные действия? Сегодня эти объяснения, мне, во всяком случае, видятся вовсе не в настырно навязываемой любовной коллизии, а совсем в других обстоятельствах. Поясню, в каких именно.

Помним, что острый на язык поэт, имевший немалое общественное влияние, основательно влез в детали так называемого Пугачевского бунта, то есть в глубинные тайны правящего клана, что не могло не встревожить. И встревожило. Не случайно же руководители массовых потрясений этого периода отечественной истории выдавали себя «за истинно царствующих особ».

Тем более, что речь не только о Пугачевском бунте и Смутном времени с его ключевой фигурой царя Бориса, но и о задуманном поэтом анализе эпохи царя Петра, с ее, казалось бы, раз и навсегда расставленными акцентами, которые далеко не всегда стыкуется с реальностью. Увы, можно доказывать и показывать воочию. Желание понятно, ведь африканский предок поэта был прямым участником событий, в которых реформировалась, то есть ломалась через колено, - не только сложившаяся система общественного устройства, но и оценки всего исторического пласта Руси. Романовы укрепляли свои позиции. Многое еще на памяти и слуху, многое обсуждается, оценивается, все еще болит, и все еще очень опасно для самих устоев власти, кроящей по известным лекалам «свои голодоморы», «соляные бунты» и что там еще. А тут еще из Пушкина, «пописывавшего стишки», стремительным образом формируется, как сказали бы сегодня, независимый историк - въедливый, проницательный, виртуозно владеющий словом, да таким, к которому прислушивались, которое воспринимается как истина. Это не могло не пугать тех, кто, по сути, эту самую историю оформлял в ее виде Закона. Власть внимательно присматривала за поэтом. «Надзор этот был мучителен, но он не имел лица - нельзя же было по этому поводу объясняться с Бенкендорфом, заверявшим Пушкина в официальном корректном письме, что никто никогда не думал учреждать за ним никакого надзора…» (Ю.М.Лотман).

Но навязчивое внимание власти – реальность. Мерзкая, мучительная, доходящая до степени откровенной травли, больше того - сознательной ее организации. Исход Пушкина явно был предрешен, несмотря ни на какие виньетки, которыми его обставили после исчерпания этой жизненной линии. Как новоявленный историк, Пушкин власти явно не импонирует. Она его страшится и изо всех сил стремится это неугодное ей обстоятельство продемонстрировать.

Согласитесь, что на таком срезе гораздо информативней воспринимается предложение одного из трех царствовавших в короткой пушкинской жизни императоров - о личном цензорстве рожденного пером поэта. Заметим и то, что все найденное в кабинете Пушкина прошло через многоступенчатую цензурную фильтрацию: самого Пушкина – он вряд ли мог не считаться с реальностью. Да и «противоречивый голос «строгой необходимости земной» был ему свойствен» (эта «дипломатия» из современного писателя Юрия Дружникова, который изо всех своих скромных сил пытается «обелить» Николая I).

Далее - В.А.Жуковского, который в своих активных сношениях с императором, обещает «бумаги, кои по своему содержанию могут быть во вред памяти Пушкина, сжечь». И продолжает: «Само по себе разумеется, что из оставшихся сочинений Пушкина будет сделан выбор строгий. Все, что найдется в его бумагах относительно истории Петра Великого, будет мною приведено в порядок и предоставлено на рассмотрение вашему Императорскому величеству».

Далее. Никогда не был секретом «пригляд» за поэтом помянутого А.Х.Бенкендорфа. Шеф жандармов, то есть полицейской политической структуры не без лукавства предписал: «Бумаги могущие повредить памяти Пушкина, должны быть доставлены ко мне для моего прочтения. Мера сия принимается отнюдь не в намерении вредить покойному в каком бы то ни было случае, но (…) чтобы ничего не было скрыто от наблюдения правительства, бдительность коего должна быть обращена на все возможные предметы. По прочтении этих бумаг, ежели таковые найдутся, они немедленно будут преданы огню…».

Далее - самого царя Николая I, лично затребовавшего при реализации плана издания посмертного сборника сочинений непременно из него «… выпустить (в смысле вымарать – А.М.) все что неприлично из читанного мной в Борисе Годунове (помним, о чем речь – А.М.), и строжайшего разбора еще неизвестных сочинений» (см. документы сб. «Последний год жизни Пушкина»).

Воочию видим, царя беспокоит не «Борис Годунов» - литературное произведение, а именно Борис Годунов – предшественник Романовых. Потому и кавычки опущены. Это не ошибка. Это знак опасности системе романовской власти. Реальный и остро осязаемый, потому что совсем еще недавно были Пугачев и Разин, выдававшие себя за царей, еще памятны те, кого принято считать Лжедмитриями. Прямое свидетельство остродинастической борьбы, мотивы и реальные детали которой сознательно сокрыты и уведены в тень.

Только-только, буквально с грехом пополам, упокоили гения, а владыка части мира обеспокоен, что усопший что-то там не так изобразил в Борисе Годунове - царе-предшественнике? Подобное не может быть случайностью. Тем более в тот период времени, когда в столичной театральной среде нарастает внимание к творчеству В.Шекспира, со всеми его королями- злодеями и королями с закономерно трагической судьбой - как следствием интриг окружающей среды и собственных прегрешений. А тут еще заявляет о себе как о незаурядном драматурге поэт Пушкин. Было от чего встрепенуться и взять творчество под «усиленный контроль».

И это, продолжим, без учета практики самой государственной цензуры, имевшей четкие указания, что можно допускать к массовому потреблению, а чего никак нельзя-с. И пером с густыми чернилами – по тексту. Чтобы и тень вымаранного слова не просочилась. И чуть что – в дальние края, для обдумывания верной, во всех смыслах слова, линии поведения. Планка настороженного внимания власти поднята на предельно возможный для него уровень. Выше некуда. Выше только растопленная печь. С жарко горящими, потрескивающими поленьями. До печи и дошло. Политес относительно «памяти Пушкина» никого не должен смущать, все стороны этого активного переговорного процесса прекрасно осознают, о чем, собственно, идет речь. Кто-то подсчитал, что шестнадцать дней читали архив. Пушкин многое писал «в стол», то есть в заветный свой сундук. А Леонтий Васильевич Дубельт был не только не только боевым офицером с двумя кампаниями за плечами, но и трудоголиком. У него Лермонтов на подходе, петрашевцы впереди (Ф.М.Достоевский, А.Н.Плещеев, М.Е.Салтыков-Щедрин, В.Г.Белинский, В.Н.Майков)…

Заметим и такую «блоху». Из царской резолюции следует, что тот, к кому она обращена, отчетливо, по определению знает, какие такие «неприличности» следует из авторского текста убрать, и что именно «строжайшим образом разобрать». И никто при этом и ни в чем не сомневается, не требует дополнительных разъяснений. И без них ясно? Потому генерал Дубельт без лишних слов перебирает все, что сложено в сундук с печатями, и откладывает в сторону то, что уйдет за печную дверцу. Это тот самый Л.В.Дубельт, начальник штаба корпуса жандармов, профиль которого Лермонтов изобразил между последними 16 строчками стихотворения «Смерть поэта» (рис.). И все как на ладони.

О том, что «любовная версия» в обстоятельствах пушкинского исхода чрезмерно и искусственно завышена, достаточно наглядно свидетельствуют и знаменитые «Письма к жене». В них совершенно отчетливо читается сам характер поэта, его намерения, больше того – въедливое, дотошное отношение к самому предмету интереса, что выдает характер. И не просто характер, а характер скрупулезного исследователя, что теми, кто присматривался к каждому шагу поэта, однозначно оценивалось как знак опасности. И очень большой опасности. Именно по этой причине на публикацию «Писем к жене», достаточно личных и явно намеренно лишенных автором множества деталей был наложен прямой цензурный запрет. Власть в этих письмах и в личности поэта, даже посмертной, усматривала прямую угрозу как устоям, так и разоблачению «запущенных» ею же «в массовое потребление» обстоятельств гибели поэта.

Обратим внимание на такую деталь. В 1880 году старший сын поэта - «рыжий Сашка», он же генерал-от-кавалерии Александр Александрович Пушкин (1833-1914) будучи прямым наследником архива, передал в Румянцевский музей рабочие тетради отца и его письма к матери (после ее кончины). С условием, что они будут «под известным срочным запретом». Потому, пояснил, что полная публикация (частичная уже имела место – А.М.) невозможна ни по семейным, ни по политическим соображениям. Это условие открытым текстом говорит о том, что иллюзий относительно реального хода драматических событий в самой семье никогда не было.

Может не прав в своих подходах? Стараюсь подогнать их под собственное видение ситуации? Но нет лучшего свидетеля, чем сам Пушкин. Открываем одно из его писем, - хотя бы то, что обозначено номером «34». Датировано 19 сентября 1833 г. и отправлено из Оренбурга. «Я здесь со вчерашнего дня. Насилу доехал, дорога прескучная, погода холодная, завтра еду к Яицким казакам, пробуду у них дня три – и отправляюсь в деревню через Саратов и Пензу.

Что, женка? скучно тебе? мне тоска без тебя. Кабы не стыдно было, воротился бы прямо к тебе, ни строчки не написав. Да нельзя, мой ангел. Взялся за гуж, не говори, что не дюж – то есть уехал писать, так пиши же роман за романом, поэму за поэмой. А уж чувствую, что дурь на меня находит – я и в коляске сочиняю, что же будет в постеле? […] Я мнителен как отец мой. Не говорю уже о детях. Дай бог им здоровья – и тебе, женка. Прощай, женка. Не жди от меня уж писем, до самой деревни. Цалую тебя и вас благословляю» (А.С.Пушкин).

Заметим, что проявлений острой, пылкой, какой-то особой влюбленности в этих письмах уже не находим. Видим в них заботливого, зрелого мужа, такого же отца семейства. И, главное, ответственность за дело, которое сам же на себя и взвалил. Намерения самого Пушкина в рамках этого дела четко очерчены и в письме одного из его приятелей: «У нас был Пушкин с Яика – собирал сказания о Пугачеве. Много-де собрал, по его словам разумеется, Заметно, что он вторгается в область Истории (для стихов еще бы туда и сюда) – собирается сбирать плоды с поля, на коем он ни зерна не посеял – писать Историю Петра, Екатерины I и далее вплоть до Павла первого (между нами)» (Н.М.Языков - из письма М.П.Погодину). Чем вызван скепсис, – понимаем ситуации с собственной колокольни, что занятие это более чем опасно, и что поэт, набравшись ума, сам от него откажется, или, скорее всего, - завышением планки собственной самооценки? Судить об этом сегодня сложно. Много важнее сами намерения. И что это означает - «сбирать плоды с поля, на коем он ни зерна не посеял»? Отчетливое понимание, что такого рода «поля» создаются искусственно, под бдительным взором «их сеятелей»? А как же тогда «строго научный анализ истины в реально происходившем и происходящем?» Слова или дань «нужной целесообразности»? Но о научном анализе истины во времена Пушкина даже речи не шло. Эта «метода» еще только закладывалась. В том числе Пушкиным. Как прижилась - другой вопрос.

Тем не менее, в самой приятельской среде отношения к пушкинским намерениям тоже были далеко не однозначны. В том смысле, что они встречали не только «самомнительную» иронию, но и искреннюю поддержку тоже. Например, военный губернатор Оренбурга В.А.Перовский, у которого останавливался Пушкин, организовал для него посещение села Берды, где в свое время была ставка Пугачева, и встречу с атаманом Гребенщиковым, распорядился собрать к приезду столичного гостя еще что-то помнивших старожилов. И это он, получив из Управления Нижегородского военного губернатора «просьбу» учредить секретный надзор «за образом и поведением» Пушкина, не без легко читаемого ехидства ответил - прямо на запросе: «Честь имею ответствовать вам […], что сие отношение ваше получено через месяц по отбытии отсюда г. Пушкина, а потому хотя во время кратковременного его пребывания в Оренбурге и не было за ним полицейского надзора, но как он останавливался в моем доме, то я тем лучше могу удостоверить, что поездка его в Оренбургский край не имела другого предмета, кроме нужных ему исторических изысканий».

Понятно, что такой демарш сомнений не снял, он невольно их укрепил, чем лишь приблизил развязку. Знать бы, к чему приводят наши действия, оценки и поступки. В том числе и те, что сделаны с благими намерениями. Развязка спектакля с дуэлью была предопределена – в том числе и этой «защитной констатацией». Похоже, рассыпается не только известный сценарий дуэли, но и возникают сложности с главным – с тем, что юристы называют мотивом. В случае с Пушкиным он явно другой.

При этом в оценках случившегося не только мою голову посетили подозрения относительно, скажем так, помягче. «внедуэльного выстрела». Заметим и то, что еще при штурме Измаила – за сто лет до пушкинской «дуэли», егеря использованы для массированной поддержки метким огнем штурмовых колонн.

Возможности оружия и выстрела? С 400 метров в цель диаметром в 7-8 см. Имея некоторый опыт стрельбы из винтовки, замечу от себя, что 400 метров это очень много для уверенной стрельбы. Даже при возможностях современного оснащения стрелка. Так что возможность тайного выстрела в Пушкина имелась. В дополнение к уточненному мотиву. И именно такая стрельба объясняет замеченную доктором В.И.Далем наклонность раневого канала. Если, конечно, сам Дантес не был бретером – задиристым дуэлянтом, который получает удовлетворение от мук раненого им партнера. К тому же бретерство осуждалось и если бы оно имело место, то информация об этом непременно бы просочилась. Но именно таких сведений, насколько известно, не имеется.

Зато есть другие. Например, то, что тело Пушкина, едва отошедшего к суду Всевышнего, поместили в гроб, затем в специально приготовленный ящик с плотной крышкой. Ящик тщательно просмолили и поместили в подвал относительно небольшой Конюшенной (Спаса Нерукотворного Образа) церкви. Замечено и то, что выносу этой странной противоречившей традиции похорон конструкции из дома на Мойке, Наталья Гончарова не вышла. Странность и в том, что изначально отпевание предполагалось в несравненно более вместительном Исаакиевском соборе, в чем семье отказали. Но и в Конюшенной все оказалось обставленным серьезными ограничениями. Так, на 29 января в столице был срочно назначен смотр войскам – числом до 60 тысяч. Это больше, чем привлекается войск для участия в современных московских праздничных парадах. Так что фактически никакого доступа к церкви не было. Намеренно или по стечению обстоятельств? Впрочем, в литературе встречаются утверждения, что на похороны Пушкина собрались «многотысячные массы народа». Но «свидетельства» эти поздние и связаны, скорее не столько с реальностью, сколько с уясненной позднее значимостью события.

Но здесь речь о другом. Несмотря на «массы», тело покойного достаточно долгое время находилось вне поля зрения любого стороннего взгляда. В том числе и близких покойного. То есть времени для подмены ящика с почившим времени было достаточно.

Откуда это подозрение - о подмене? Из 1953 года, и более внимательного изучения сохранившихся свидетельств. В этот год памятник и саму могилу Пушкина приводили в порядок. До этого такая же операция проводились в 1902 году. Во время работ часть захоронения была вскрыта – настолько, что обнажился гроб. Ящика, в который он был помещен, не оказалось. Больше того, по имеющимся сведениям директор заповедника Степан Семенович Гейченко обнаружил в захоронении останки не одного, как ожидалось, покойного средних лет, а двух людей (черепа и часть костей), причем в достаточно почтенном возрасте. Сам гроб был в состоянии хорошей сохранности, разве что «не оказалось позументов». Решили, что они сорваны при установке памятника на могиле.

Комплексного исследования захоронения не проводилось. По разным причинам. Во-первых, сама погребальная камера вскрылась неожиданно и требовала к тому же укрепления стены. Во-вторых, на проведение эксгумационных мероприятий требовалось разрешение властей, а такового не поступило.

И понятно почему. Полагаю потому, что санкционированное властями и хорошо еще памятное вскрытие могилы хана Тимура в Самарканде - в июне 1941 года, привело к никак не ожидавшимся результатам, которыми власти однозначно были напуганы. Но вовсе не тем, что в этот же день началась Великая Отечественная война. Тем более не молвой на этот счет. Кто и когда учитывал «какие-то там разговоры»? Четко обозначились много более важные причины.

Если совсем уж коротко, то они видятся в том, что начавшееся было масштабное вскрытие старых могил наглядно продемонстрировало: вторгаться в исторические срезы опасно. И отнюдь не по мистическим, а вполне земным причинам. Ведь в таких «копаниях» один единственный эпизод способен сломать всю стройную и кажущуюся незыблемой господствующую историческую версию минулого. Тем более на фоне повышенного общественного внимания к событию. К примеру, чего стоит - до сих пор, один только христианский обряд, по которому был упокоен «этот азиатский хан» - со всеми его «ордынскими», то есть, прошу прощения за авторский неологизм, «иговыми» и непременно «исламскими» родовыми корнями. О мистике говорят много, об этом - ни слова.

Ко времени работ на пушкинской могиле о неожиданно казусе еще хорошо помнили. Так уж лучше вовсе ничего не трогать. Отсюда фигура умолчания. Ну лежат там – в «пушкинском склепе», два каких-то сторонних старца, и упокой, Господь, их души! Пушкин – не Пушкин, масоны, не масоны, Лучше пусть так, лучше пусть к ним будет обращено массовое людское внимание, чем к явной демонстрации хлипкости основы, на которую опираемся в давно привычных оценках прошлого. Зная об этом, на риск не пошли.

Да и сам С.С.Гейченко отдавал отчет, что любительство в деле, требовавшем строжайшего документирования узкими специалистами, чревато серьезными последствиями – и для самого памятника с захоронением, и для директора заповедника лично, равно как и для всей бытующей версии событий. Потому благоразумно рисковать не стал. В сложившейся ситуации это было тщательно взвешенное решение. Но, все ж таки, чьи останки были в том гробу - и остаются в нем до сих пор? Исследователи этой крайне непростой ситуации полагают - некоего случайного человека, подвернувшегося под руку. Но только не самого Пушкина.

А странный тот ящик с его телом закопали, скорее всего, на Голадае – отдаленном питерском районе, болотистая и практически безлюдная местность которого использовалась III отделением для немалого числа тайных захоронений.

Именно там в 1917 году, еще при Временном правительстве при прокладке траншеи случайно были вскрыто захоронение казненных декабристов. Вроде бы. Судя по остаткам мундиров, амуниции и бытовавшей молве. Да и сам Пушкин хорошо знал о тайне Голодая. Памятник на месте той находки в советские времена не афишировался. В свое время я сам случайно натолкнулся на него, чему, по наивности сильно удивился (фото на заставке). Правда, сегодня этот знак памяти выглядит уже не так, как открылся моему взору. Во времени меняется все – версии, оценки, мнения, даже сами памятники. Еще одно подтверждение тезиса о хлипкости исторического постоянства. А что касается А.С.Пушкина, он, скорее всего, тоже лежит где-то у этого памятника, то есть рядом со своими друзьями и единомышленниками.

Что касается надежд современных исследователей, что пуля, которая «обязательно должна быть в пушкинском гробу в Михайловском» – если он действительно пушкинский, сможет хоть как-то прояснить ситуацию, то, наверное, в чем-то они оправданы. Но вряд ли такое свидетельство будет полным. Хотя бы потому, что тему «снайпера» она не сумеет уже ни открыть, ни закрыть. Но совершенно точно другое - если в Михайловском склепе действительно «правильные останки», то они развеют легенду, что «современная медицина могла бы спасти поэта», неизвестно кем, когда и для чего запущенную. Она до сих пор в широком хождении в массе. Особенно учительской. Ранение изначально было смертельным и шансов на выживание не оставляло, что, впрочем, хорошо было известно и свидетелям, и участникам событий. И наблюдающим за ними со стороны.
Были запущены и другие «версии» случившегося. Оценим на фоне уже сказанного: «Воздух был заряжен грозой. Ходили анонимные письма, обвинявшие красавицу Пушкину, жену поэта, в том, что она позволяет Дантесу ухаживать за ней. Негритянская кровь Пушкина вскипела [...] Но было слишком поздно; разбуженная ревность не могла быть отвлечена. [...] Можно представить себе впечатление на Папа. Эта смерть Пушкина была событием, общественной катастрофой. Вся Россия горячо отнеслась к его кончине, требуя возмездия. Папа собственноручно написал умирающему слова утешения, обещая помощь и покровительство его жене и четверым детям. Пушкин умер спокойно, благословляя Папа, держа руку в руке жены, настоящим христианином…» (Из поздних – полвека спустя, воспоминаний дочери Николая I вел. кн. Ольги Александровны).

И что же Папа? Николай I (рис.) более откровенен, доверяя в эти дни бумаге свое сокровенное: «…Здесь нет ничего такого любопытного, о чем бы я мог тебе сообщить. Событием дня является трагическая смерть пресловутого (trop fameux) Пушкина, убитого на дуэли неким, чья вина была в том, что он, в числе многих других, находил жену Пушкина прекрасной, притом что она не была решительно ни в чем виновата. Пушкин был другого мнения и оскорбил своего противника столь недостойным образом, что никакой другой исход дела был невозможен. По крайней мере он умер христианином. Эта история наделала много шума, а так как люди всегда люди, истина, с которой ты не будешь спорить, размышление весьма глубокое, то болтали много; а я слушал – занятие, идущее впрок тому, кто умеет слушать. Вот единственное примечательно происшествие…» (из письма Николая I – сестре, великой герцогине Саксен-Веймарской). Явные странности этого царского письма объясняются тем обстоятельством, что с Веймаром связана литературная деятельность Иоганна Вольфганга Гете (1749-1832), с его антифеодальными и тираноборческими мотивами. Так что здесь видим попытку хоть как-то «замылить» ситуацию, которая явно стыковалась с характером творчества очень популярного в России писателя.

Когда споткнулся об это самое «trop fameux» прозорливого нашего умника, то невольно подумалось: можно, конечно, с сочувствием относиться к тому, что убивали русских царей. Случалось. Но для этого, к сожалению, всегда отыскивались более чем веские причины.

Возможно «к политическим соображениям» – помним – относят то обстоятельство, что пушкинскую дочь Наталью исследователи называют дочерью Николая I. И не в том ли цена как императорского внимания к поэту, так и императорских милостей к его семье. В этой связи как еще более двусмысленное оценивается то, что в этот же день доносится со стороны императрицы: «…Я знаю теперь все анонимное письмо, подлое и вместе с тем отчасти верное…». «Вчера я забыла вам сказать, что суд над Жоржем уже окончен – разжалован – высылается, как простой солдат на Кавказ, но как иностранец отправляется запросто с фельдъегерем до границы, и fini est (конец). – Это все-таки лучшее, что могло с ним случиться, и вот он за границей, избавленный от всякого другого наказания» (из писем императрицы Александры Федоровны – С.А.Бобринской. Выделено в оригинале). Замечу, что все проблемы с грамматикой – в письмах, сугубо авторские.

Волнует, как видим, вовсе не трагедия с Пушкиным, а неприятности его дуэльного противника. А самого Папа явно заклинило на «умри христианином!». Понятно, что этот бог на земле вкладывал в «клин» некий потаенный смысл. Какой именно, – разбираться специалистам. Скорее всего, психиатрам. Возможно, только Пушкин отчетливо понимал, что на самом деле беспокоило самовлюбленного царственного лицедея.

С еще большей откровенностью реальные «царские чувства» переданы на сообщении А.Бенкендорфа императору о «возмутительном» стихотворении офицера Лермонтова, «в списках» ходившему по Петербургу. Рукой владыки половины мира помечено: «Приятные стихи, нечего сказать, я послал Веймарна в Царское Село осмотреть бумаги Лермонтова и, буде обнаружатся другие подозрительные, наложить на них арест. Пока что я велел старшему медику гвардейского корпуса посетить этого господина и удостовериться, не помешался ли он, а затем мы поступим с ним по закону» (Николай I). Период, предоставленный властями на обдумывание случившегося под натиском чувства, Лермонтов использовал плодотворно. В полном уме и таком же здравии, отчетливо осознавая последствия, он дополнил свое стихотворение шестнадцатью самыми звонкими в отечественной литературе строчками. Ничего подобного в ней больше нет. Тоже своего рода дуэль. И она с той же закономерностью, что пушкинская, была переведена в практическую плоскость. Не случайно же в массе исследовательских работ и применительно к ней прямо говорится об убийстве.

Это все к тому, что и в 1837 году в России имелись специалисты не только по дальнему, меткому, но и по скрытному ведению боя. Любого. Их не только сегодня в достатке.

Но при этом по-прежнему активно проявляет себя все та же «романовская линия». Во всем своем срезе. В том числе и в части «императорского захоронения», «найденного» под Екатеринбургом. Ведь до сих пор никто так и не пояснил как это возможно практически – из якобы сожженных останков, «для верности обработанных концентрированной кислотой», извлечь ДНК, на основе которой, якобы, оказывается «все верно на 98 процентов» (Б.Немцов, политик из Шахрай-команды «ельциновского периода», возглавлявший правительственную комиссию) определился весь ход вроде бы имевших место событий. В самом Екатеринбурге, насколько мне известно, в подобную реальность не верят даже в молодежной среде, выросшей при формировании этой лукавой версии. По случаю общался на этот счет с молодыми журналистами местного православного телеканала. Все то же с Пушкиным, и массой иных исторических эпизодов.

В этой же связи еще одно замечание, которое представляется столь же любопытным. В своей повести «Путешествии в Арзрум во время похода 1829 года» - в той ее части, где речь идет о трагедии А.С.Грибоедова, в ее заключении – А.Пушкин не без горечи восклицает: «…Замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов, Мы ленивы и нелюбопытны…». Слова известные, часто цитируемые и с явным скрытым смыслом. Но только сегодня стало очевидным, что это, по сути, намек на скрывавшиеся долгое время властями детали гибели в Персии посланника России. В том числе и той их части, что ярчайший из российских талантов стал жертвой ряда возникших обстоятельств в сочетании с собственными нелепыми, недопустимыми для дипломата ошибками и умелого их использования слугами все той же Британской короны в ее интересах. Как и того, что сама Британия этим своим шагом была поставлена в крайне сложное положение. Но речь о другом.

Ирония судьбы в том, что сам Пушкин стал жертвой порицаемого им же «нелюбопытства».

Так что совсем не случайно на обои Ипатьевского дома (того самого!) рукой «завершителя династии» Николая II личной тайнописью было нанесено: «В небе Бог – не я!» (расшифровка проф. В.Чудинова). Констатация хоть и запоздавшая, но в принципе – верная. Помним Лермонтова…

Анализ событий и документов, их подтверждающих, подводит к однозначному выводу. Несмотря на горы из мнений, суждений и исследований, сложившихся за столетия, мы все еще не в состоянии оценить во всей полноте тот круг событий, которые предопределили драматические повороты пушкинской судьбы. И пользуясь известной версией, искусно и намерено подсунутой по случаю, все еще бродим в темной кладовке прошлого - в поисках того, что могло бы хоть в малой степени пролить свет истины. И кто бы и что бы на этот счет ни говорил, ни возмущался, ни тыкал в тебя пальцем самонадеянного всезнайства, ситуация не только не проясняется, она становится сложнее. Утрачивают связи, теряется смысл авторских интересов, оценок, намеков, сами слова обретают иную, часто совсем уж недоступную подоплеку. Современнику не все было понятно. А что уж говорить о нас, отделенных от некогда имевшего место прорвой времени и завалами камней, сложенных из прочной, почти непробиваемой «истинности»? Не просто истинности, а государственного мнения, от которого все иное отсечено крепкими замочными запорами. И лезть за них даже сегодня немалый риск. Сколько их было кампаний травли «не так думающих», не говоря уже о «не так сидящих». Счету нет. Да разве сейчас иначе?
Споткнувшись ненароком об одного из церковных радикалов-недоумков, мы вынуждены были обратить внимание на сайте «РМУ» на толику тайн Церкви (серия «ЗБРУЧСКИЙ ИДОЛ...»). А их не только у нее с избытком. Точки явного напряжения привычного сегодня исторического полотна в конкретной части пушкинской его истории связаны с Пугачевым, Борисом Годуновым, с самими Романовыми. Их страх - свидетельствует, что есть в этом некие серьезные фигуры умолчания, точки напряжения. В чем их смысл еще только предстоит разобраться.

А пока заметим, что странности этой «пушкинской истории», ценны тем, что «своей частностью» они дают наглядное представление о способах формирования ключевых эпизодов общего исторического повествования. Как и о прямой их зависимости от властных обстоятельств с их «нужностью» и «высшей государственной целесообразностью», степенях проявления и глубиной навязывания. Больше того, о нашем личностном ко всему этому отношении. И личностном во всем этом участии. Однако, не столько в виде объектов, сколько в виде субъектов строго управляемого действия. Создание исторического мифа – чего бы и кого бы он ни касался, инструмент влияния, в том числе государственного. Но, к сожалению или к счастью, этот инструмент становится совершенно непригодным в практике снятия острокритических ситуаций, когда пути общественного развития приближаются к некой развилке, требующей знания реальности в ее естестве - для формирования действительно адекватных выводов и планов действий на перспективу. (Публикуется с авторскими сокращениями) ©▲

Александр Федорович Маслов, журналист, писатель
Картофель фри