В первый свой лагерный день, возвратившись в колонне zwa-a-zwa в барак отмытой от дорожной грязи и бегло осмотренной врачом, Феодора застала возле «своих» нар коренастого, заплывшего жиром мужчинку, как говорится, со щеками шире плеч, заросшими рыжей бородой, с франциосифскими усами. На его толстом носу удерживалось железной пружинкой большое пенсне. Он был в офицерской шинели без знаков отличия; обнажённую саблю и тонкую, точно спица, металлическую трость держал в согнутом локте левой руки, правой рылся в вещах Скорых. Её баул, выпотрошенный на тюфяке Марты, валялся у его ног раскрытым среди развороченных узлов Котровичей, профессора и его внучки. Не взглянув на новеньких, толстяк снизошёл до пояснения, придав своему голосу сладкую тональность и обращаясь к женщинам: «Не турбуйтесь, вельмишавные пани арестантки, то ревизия, первая для вас, но не останняя. Останняя будет у вашей домовине, щоб чого не вкрали на той свит. Забороняется тримать при себе револьверы и ножи, табак, кокаин, подмётные письма, золото, спирт, сирныки, бильше пятьдесят крон грошей (останнее – в депозит), тощо, шо у списку на дверях. Хто з вас пани курва, раджу повесить фиранки по боках лижка чи домовиться за плату про комнату-сепаратку. Зрозумило?» (Образ и, далее, фамилия реальны. – Автор)
В ответ на такую речь установилась угрюмое молчание среди тех, кто её услышал, ибо по всему бараку то здесь то там вели обыск другие надзиратели. Люди, наслышанные в дороге о порядках в Талергофе, старались ни жестом, ни гримасой лица, ни, тем более, словом не раздражать тех, в чьей власти, никаким законом не ограниченной, никем не контролируемой, они оказались. Нашлись спорщики, все они поплатилась двадцатидневным арестом, а одной сельской женщине, пытавшейся вырвать у зиммеркоменданта жестяную коробку из-под чая с накопленными в ней монетами, за разбитый ею в пылу потасовки нос на официальном лице грозило подвешивание за ногу. Феодора лишь фыркнула с презрением, то так выразительно, что только каменный столб не почувствовал бы себя задетым. Лицо толстяка раздулось вдвое обычного прихлынувшей кровью, по насыщенности красным цветом кожа слилась с бородой и усами, а правая рука заметалась в выборе рукояти – сабли или трости. Но тут к нему подскочил с докладом первый из закончивших обыск. Был он возбуждённо-радостен, ведь новые партии узников давали возможность хорошо поживиться за их счёт: «Герр обер-лейтенант запаса! Прошу принять изъятое». - Подбегает второй: «Пан Чировский, куда всё это?» - Третий, судя по панибратскому обращению к офицеру, его приятель: «Володымэр, дай вухо, що я зараз тоби скажу, впадеш!» - Приняв весть шёпотом, отставник, нашедший себя в тюремном деле, потёр от удовольствия руки, стал топтаться на месте, хихикать; на радостях, видимо, простив арестантку, бросил ей, отходя дробным шагом, вприпрыжку: «Ты от меня никуда не денешься, повия». К удаче зиммеркоменданта Чировского, Скорых не знала значения слова повия (так называли девиц лёгкого поведения в некоторых губерниях Южной России и в русинском Прикарпатье). Конечно, Феодора не стала бы срывать свой гнев на открывшейся её глазам плеши на затылке обер-лейтенанта, не тот характер был у революционерки, однако галицкий панович, сделавший карьеру на угодничестве перед немцами, оказался бы в мысленном чёрном списке русской женщины с черногорской кровью. А этот список был роковым. Офицер унёс все её деньги, бросив на пол несколько мелких бумажек на общую сумму около пятидесяти крон. Остальные, считалось, будут положены на депозитив. Впоследствии Скорых представилась возможность проверить свой счёт: тысяча крон (она помнила, одной ассигнацией) исчезли.
***
Следующий раз она оказалась лицом к лицу с главным, по общему мнению интернированных, мучителем Талергофа на утреннем осмотре. Чировский появлялся в бараках ни свет, ни заря, с бранью срывал одеяла со спящих, стаскивал их с нар, не обращая внимания на мольбу женщин, которым маленькие дети долго не давали заснуть с вечера. День нередко начинался самочинными ревизиями личных вещей узников; перетряхивалась солома в тюфяках, руки ищущих долго, со скабрезными шуточками шарили под ночными рубашками женщин, щупали в бюстгалтерах; мужчин при всех заставляли раздеваться донага и показывать потайные места. Лагерное начальство одобрило затеянные Чировским постоянные переводы людей из барака в барак, якобы предотвращающие сплочение отдельных заговорщиков в группы, а заходить не в своё жильё узникам строго запрещалось. Он выявлял врагов империи с завидным для его коллег по зиммеркомендатуре успехом, писал в высокие инстанции разоблачительные и победные рапорты, добивался для неисправимых врагов родины строгих наказаний и шумно радовался, присутствуя при экзекуциях.
***
В то утро Феодора проснулась до побудки и, умытая и одетая, стояла между нарами, расчёсывая свои роскошные волосы. Хлопнула входная дверь. В облаке холодного тумана вошла шумная группа надзирателей. Впереди, поблёскивая стёклами пенсне, катился пан Володымэр с обнажённой саблей в левой руке, с тростью в правой, раздавая удары направо и налево, выкрикивая ругательства. Его свита рассеялась по проходам, повторяя действие командира. Барак отозвался недовольным гулом, стоном, плачем. Чировский остановился возле Феодоры, успевшей надеть пальто и шляпку, ткнул ей в грудь тростью, словно учитель указкой на предмет изучения: «Берите пример, шановна криминальна громада! Ось как треба встречать начальство, - освободив правую руку от трости, вынул из бокового кармана шинели список заключённых. – Та-ак, где тут у нас? Надо отметить, поощрить, чтоб другим завидно было… Ну-ка, напомните». – «Скорых, Феодора». –«Скорых. Есть такая. Хм, русская. Природная москалька чи зрадница? Как эти», - показал Чировский списком на Котровичей. – «Прошу пана, мы не зрадники, - запротестовал старый библиофил, внимательно следящий за разговором из глубины нижних нар. – У меня в докторском дипломе вписано «Nationalitat: Russiche». - «Я дочь русского офицера, георгиевского кавалера», - поторопилась по-немецки ответить Феодора. – «О, да вы нашим языком владеете! – удивился австроукраинец, изобразив на лице ехидную приятность. – Нам как раз на эту неделю нужны высокообразованные, интеллигентные дамы, знающие языки и тонкое обхождение». Услышав эти слова, уже готовая к выходу из барака Марта, помогавшая одеваться деду, воскликнула с надеждой: «Милый офицер, возьмите и меня! Я говорю по-французски и по-английски».
Все дни до этого, в мороз, не редкий для предгорий Альп, слабую женщину использовали в людской упряжке по перевозу мусора и снега возами. Она бы давно пала где-нибудь в канаве у дороги, словно изнурённая, больная лошадь, да мысль, что дед и дня без неё не выдержит, скончается даже не на чужих руках, а за равнодушными спинами углублённых в свои беды земляков, заставляло её жить. Феодора же на второе утро подала рапорт о зачислении её медицинской сестрой в больницу. Чировский начертал резолюцию языком Шиллера и Гёте: «Использовать в морге на предмет оказания первой помощи, если кто из покойников очнётся». Работы было много, утомляло однообразие: обмыть тело из ведра, уложить при помощи работника скорбного дома в гроб, посыпать нафталином, доставить к униатской церквушки или православной часовне, если будет на то чья-нибудь просьба, затем отвезти под сосны, впрягшись с тем же работником в тележку. Все трупы были лёгкими, а гробы, за редким исключением, сделаны из фанерок или картона; бывало, счастливчиков, расстающихся с Талергофом навсегда, зашивали в саван из пёстрой ветоши.
***
Чировский, не выпуская из рук бумаги и символов власти, затоптался, озираясь: «Прекрасно! Кто ещё из высокородных дам хочет присоединиться к нашим полиглоткам?». Нашлось ещё двое, и обер-лейтенант, вприпрыжку, сопровождаемый солдатом с гвером, повёл четвёрку избранниц не к воротам, а в сторону бани. За ней находились пустовавшие помещения. Возле котельни указал женщинам на дверь прачечной: «Чекайте здесь». Дамы охотно зашли в теплое помещение. От тазов с горячей водой поднимался к потолку пар. Пахло дешёвым мылом. Несколько узниц, с виду крестьянок, склонившись над жестяными тазами с установленными в них ребристыми досками, стирали бельё. Через некоторое время появился незнакомый распорядитель: «Чего расселись? А ну, живо за работу! Раздягайтесь!» - «Так мы ж, пане добродию, перекладачки з чужих мов. Герр офицер сказал нам…». - «Так перекладайте с тои купы на ту – через тазы з мыльною водою» - и, сквозь давивший его смех, повторил разговор на немецком языке солдатам, которые вслед за ним внесли в прачечную грязное бельё из казармы. Дикий хохот потряс помещение, смеялись даже постоянные прачки. Один из немцев ткнул Марте под нос вонючие, жёлтые в мотне подштанники: «Гнэдиге Фрау, это мои кальсоны, постарайтесь выстирать по-русски». - Шутка показалась солдатам удачной, каждый из них старался перещеголять другого, женщины вмиг оказались обвешенными с головы до ног грязным бельём: «Мадам, мои обоссанные подштаники вы должны выстирать по-французски». - «Обратите внимание, сеньора, на этот кусочек говна. Прошу отколупать его ноготками ваших изящных пальчиков, по итальянски». – «А я требую самой интеллигентской стирки, бай инглиш!».
«Лучше бы мне мусор возить», - задыхаясь от слёз, вымолвила Марта, когда солдаты вывалились, наконец, за двери, оглашая лагерь взрывами хохота.
***
Темень зимнего вечера, насыщенного сырым холодом, местами разрывали керосиновые фонари у входов в казённые помещения. Четвёрка изнурённых непривычной работой женщин, владевших иностранными языками, волоча ноги по рыхлому снегу, подсыпаемому низким небом, возвращалась в барак. Навстречу им из-за угла выкатил тачку галицкий еврей, раввин, интернированный по подозрению в шпионаже (его взяли на пороге синагоги, глазеющим на отступление через местечко мадьярской части). В тачке, поверх горы мусора, сидел в рясе, в накинутом на плечи кожухе грузный священник с большим восьмиконечным крестом под бородой. Сзади нарочито торжественным шагом двигался караул с ружьями на плечах, с примкнутыми штыками.
Солдаты, кто во что горазд, пели псалмы, содержания отнюдь не религиозного, не на дамский слух в хорошем обществе, а впереди дробно вышагивал неутомимый Чировский с обнажённой саблей, дирижируя тростью, выкрикивая: «Псалом Давида, четыре, пять!» - И караул ревел: «Не гневаясь-яс-ясь, согрешайте на ложах ваших, на ложах ваших утешайтесь!». На новообращённых прачек он не обратил внимания. Одна из них, откликавшаяся на обращение «пани арфистка», проводила ненавистным взглядом жирную спину обер-лейтенанта: «Пся крэв! Какой он паныч! Его дзяд паном гувняжем был, а ойтец – каминяжем». Спустя малое время солдаты «потешного эскорта», уже без обер-лейтенанта, обогнали прижавшихся к бетонной стене отхожего места женщин. Из весёлого разговора можно было понять, что равнин вывалил попа-схизматика вместе с мусором в яму для отбросов, а назавтра обоим «еретикам» предстоит проделать тот же путь, только в качестве пассажира будет иудей. «И-и-га-га-га! О-о-го-го-го!».
Продолжив путь в барак, трое из невольные прачек с возмущением обсуждали услышанное. Только Феодора не раскрывало рта. События этого дня стали для неё поворотными. Как уже не раз случалось в её жизни (впервые – на балу в гимназии), она вдруг оказалась вне всего того, что происходит с ней, смотрит на участников какого-то нелепого действа и на саму себя словно со стороны, не переживая, не испытывая физической и душевной боли, не возмущаясь, ничего не чувствуя, кроме любопытства исследователя очередной человеческой затеи. Интересно, а что дальше? Ворчание спутниц её раздражает. Она отстаёт на несколько шагов.
***
Барак гудел. В общем-то ординарное событие дня на этот раз всколыхнуло всех. Начало ему положил Чировский. Будучи особенно не в духе, он проходил мимо часовни со стражей и увидел через раскрытую дверь православного священника в зимней рясе, читающего в окружении нескольких прихожан молитвы из молитвослова. Австроукраинская душа службиста не вынесла такого надругательства над патриотическими чувствами. Он подскочил, растолкав молящихся, к батюшке, ударил кулаком по книге: «Сегодня читать запрещено!» - «Сегодня у нас церковный праздник», - спокойно ответил священник, поднимая молитвослов с пола. - «У собак и изменников нет праздников, нет человеческого бога, нет святого костёла! У них только капище и столб с идолом, под который ссут собаки! Гей, стража! Доставьте сюда равнина, пусть вывезет отсюда схизму, весь русский мусор!».
Православные и многие униаты возмутились выходкой зиммеркоменданта как никогда. Рискуя быть заключёнными в одиночные камеры, подвешенными на столбах, лагерные пассионарии добились-таки, что коллективная жалоба пошла в Грац и Вену – папскому нунцию и цесарю. Припомнили Чировскому и его подельникам издевательства над пожилыми священниками, которых запрягали в телегу с огромной бочкой, полной воды, замену на кладбище православных крестов на «латинские». Из столицы ответа не дождались. Не помогли и украинские верховоды, обосновавшиеся под боком у Габсбургов. О ком просят их подопечные в Талергофе? О бородатых попах? Пусть лучше о себе думают! Однако обер-лейтенанта запаса вызывали для объяснений в управление команд Граца, откуда он возвратился несколько присмиревшим, правда, ненадолго. Всё же Феодора получила передышку, которой сумела воспользоваться для исполнения задуманного плана.
Раздел: 