Первая за Грацем станция – Абтиссендорф. Здесь высадили всех. Сначала вдоль поезда вытянулись цепью солдаты сопровождения, затем на перрон, под бодрящий ветер, посыпались с явным облегчением, галдя, жадно вдыхая зимний воздух, измученные дорогой невольники-пассажиры. Командир дорожной охраны, приблизившись к начальнику встречавшей состав лагерной команды, что-то доложил ему и показал стеком в сторону Феодоры, стоявшей в группе своих новых знакомцев. Тот рассеянно выслушал, отдал распоряжение через плечо. Фельдфебель со списком в руках крикнул ей, чтобы подошла ближе, послюнявил чернильный карандаш, изготовил на ладони список и спросил на языке львовских предместий, который всегда назывался руським:
-Ваше имя? Род занятий? Вы, действительно, беглянка из Талергофа?».
Феодора ещё в дороге решила: хватит изворачиваться, жить глупой легендой! Всё равно её положение от этого лучше не становится. Она лишь запутывается всё больше.
- Я русская, Феодора Васильевна Скорых, служила сестрой милосердия в черногорской армии, отстала от своей части, задержана… - (подумала, здесь подробности не обязательны), - задержана при попытке пробраться во Францию.
- Вот как! Москалька? Ладно, проверим и, если сказанное вами подтвердится, препроводим вас в лагерь для русских военнопленных. А пока поживите среди своей славянской родни, в Талергофе. Становитесь в строй.
Солдаты лагерной команды, принявшие пополнение в бараки из рук дорожного конвоя, выстраивали арестантов в колонну по два, суетясь и выкрикивая на штирийском диалекте «zwa-a-zwa!». При этом они бесцеремонно дёргали и толкали всех, кто под руку попадался, подгоняли палкам, тростями и обнажёнными саблями, плашмя, даже стариков и женщин, малолетних несмышлёнышей, обзывали их бранными словами. Несколько человек получили уколы штыками, а зуботычин было не счесть. Оказавшемуся возле Феодоре фельдфебелю она сказала по- русски:
- Будьте милосердны, господин офицер, с людьми. И здесь… разве ваши солдаты не понимают, здесь интеллигентные женщины.
Львовянин свысока усмехнулся фиолетовыми от чернильного карандаша губами:
- Здесь интеллигенции нет, есть только интернированные; для нас они все равны, никому никакого снисхождения, - и повторил на немецком. - Hier giebt es keine intelligenz!
Колонна интернированных потянулась со станции в поле, пересекая поперёк ряды голых тополей.
Когда Феодора ехала со своим проводником в Грац, вокруг, насколько хватал глаз, разворачивалась, то плывя вперёд по ходу поезда, то уходя в бок и за спину, прекрасная горная страна, в ярких синих и белых красках солнечной зимы; игрушечные селения, отдельные весело раскрашенные дома и виллы под красными крышами появлялись за виражами рельсового пути, медленно сопровождали поезд, постепенно отставая, и убыстряли бег за узорными решётками мостовых ограждений и глубоко внизу, на дне ущелий, и высоко на склонах хребтов среди голого камня причудливых очертаний и обнажённых рощ. Это совершенство природы и человеческих мирных творений успокаивало, вселяло уверенность, что в таком прекрасном мире всё должно быть прекрасно устроено, надо только немножко потерпеть, переждать одно из коллективных человеческих заблуждений – нынешнюю войну.
***
Но здесь, на выходе из тополиной посадки, неожиданно открылась хмурая, безрадостная равнина. Далеко вдали виднелась синяя альпийская цепь, изгрызенная поверху лиловыми ледниками, под синим, более светлым чистым небом. Разбитая каменная дорога брала слегка вверх, в сторону гор среди бурых кустиков мёртвой травы и тёмно-серых, с зеленью, лоскутов мха. Видно было, это песчано-щебнистое поле в плотно населённой стране спокон веков не распахивалось. От него исходил неприятный запах, точно от скотомогильника с неглубокими захоронениями падали. Гримаса отвращения, как волна, прошла по лицам, многие уткнули носы в воротники. Отягощённые поклажей люди, в сопровождении солдат, долго одолевали две версты пешего пути от станции до лагеря. Впереди Феодоры оказался едва передвигающий ноги старик низкого роста. Он вцепился тонкими пальцами в локоть хрупкой женщины с очень бледным, точно высеченным из художественного гипса, интеллигентным лицом, выражающим страдание и растерянность. Пенсне с одним стеклом и осколком второго болталось на шнурке у плеча. Обе руки панны были заняты узлами – непосильная для неё тяжесть. Скорых, идущая налегке, решительно отняла у близорукой, судя по характерному прищуру прекрасных серых глаз, дамы один из узлов, присоединила его к баулу в левой руке, а правой взяла старика под мышку. «Вам сколько лет, дедушка?» - «Скоро дэвьятьдешят… девяносто». – «За что вас?» - «Русские книги нашли. Вы бы видели собрание книг профессора Котровича, мою библиотеку, мадам! Мазепинцы донесли. А как не донести! На таких, як мы с онучкой, расценка наивысшая»? – не без гордости прояснил старый библиофил.
- Zwa-a-zwa! – бросился к нарушительнице строя конвоир, замахиваясь прикладом гвера. – По морде получишь!
Феодора не подчинилась. Тогда австриец ударил её прикладом по руке с криком «schweigen, nihts widerreden!», хотя она не ответила ни словом на грубость, лишь красноречиво перевела взгляд с солдата на беспомощного старика. С резкой болью женщина справилась, равно как и со страхом перед вооружённым врагом, ничем не ограниченным в произволе. «Молчать, не возражать» было не в её правилах. Она, даже не приостанавливаясь, произнесла по-немецки:
- Я знаю, вам приказано стрелять в ослушников, тем не менее, со мной нельзя так разговаривать, кавалер.
Солдат пристально посмотрел на арестантку, отвёл взгляд и отошёл в сторону, сквернословя.
Час перехода через пустое место, с дурной славой «дьявольского» у местного населения, подневольным показался вечностью. Но вот на фоне горной цепи показались сосны, под ними прижимались к живой колоннаде вечнозелёного бора большие, с бочкообразными куполами, сооружения («ангары», - голос знатока в колонне). Ближе, правее каких-то добротных строений, стал различим забор вроде бы из проволоки или тонких реек, укреплённый деревянными кольями. Над ним возвышались чёрные крыши приземистых серых бараков. Полевая дорога от ближнего угла территории, огороженной колючей (оказалось) проволокой, влилась в улицу. По правую руку, за канавой, тянулся лагерный забор. Слева высились два добротных здания с вывесками «почта» и «канцелярия». За последней открылась вытянутая в сторону сосняка площадь, образованная по дуге россыпью разновеликих деревянных и каменных домов, в самом конце – ангарами. Проволочная ограда образовывала прямую сторону площади. На неё выходили распахнутые сквозные ворота, навешенные на чёрных столбах. Вверху, по белому щиту на перекладине, читалось: INTERNIERTENLAGER. Лагерное начальство, «швабы» с командой солдат, и надзиратели, zimmerkommendant’ы, из галицких «украинцев», поджидали в воротах колонну «свежей» партии подданных-unterthanen, предавших его апостолическое величество, яснейшего цесаря Франца-Иосифа Второго, чтением «Анны Карениной» в подлиннике, хранением дома подшивки «Нивы» двадцатилетней давности, вписыванием в графу «nationalitat» “russische”, посещением до войны легальных в архикатолической империи «русских домов», читален Общества Качковского, авторством очерков о русской литературе в австрийской же прессе, пуще всего – уверенностью, что все народности, имеющие в самоназвании корень «рус»-«рос», принадлежат к одному племени. К ним прибавились заподозренные в симпатии к русским военным, почти год удерживавшим Прикарпатье. Одну из сельских хозяек после возвращения войск цесаря, на военно-полевом суде спросили, почему она пустила в хату на постой вражеского офицера. «А пощо вы впустили москалей до Галичины?» - был её ответ.
***
В новых партиях арестованных опять оказались «украинцы» или, как их ещё называли, «младорусины». Подобно тому, как в Талергофе, за колючей проволокой, в муках познавался истинный сторонник старой православной веры, общерусского единства, так и на территории, занятой русскими армиями (многим казалось, навсегда), показывал своё настоящее лицо какой-нибудь селянин или житель городских окраин, ещё вчера клявшийся в своей верности Габсбургам, торопливо и открыто вписывавший себя и близких родичей в «украинские списки», громко (чтобы было всем заметно) заявляя о своей принадлежности к «окремой» от москалей нации. С конца лета 1914 года этот верноподданный начал удивительно быстро, добровольно перевоспитываться, подобострастно, словом и делом, выражая любовь к военной администрации императора Николая Второго. Увлёкся! Не предвиделся ему Горлицкий прорыв германо-австрийских войск, отбросивший царские полки на исходные рубежи. А «мазеп», воспитанных властью до войны, было вокруг достаточно. И каждый из них спешил донести на своего же, пока не донесли на него самого. В результате, в бараках оказывались единокровные враги. Из разных углов доносилась то русская литературная речь, то пение – «ще нэ вмэрла Украина».
***
Феодора попала в барак для девушек и одиноких женщин детородного возраста. Многие из них имели маленьких детей, некоторые привели с собой родных стариков, нуждающихся в уходе. Невозможно было понять, какую опасность представляли бы они двуединой империи, останься дома. Разумеется, дряхлого библиофила Нестора Корниловича оставили при внучке. Её звали Мартой. Феодора проводила их до места, указанного надзирателем, помогла вконец обессилевшим спутникам затолкать узлы под нижние нары, которые дед и внучка тут же заняли, повалившись, в чём пришли, на набитые соломой тюфяки из мешковины; себе наметила ложе над ними, под керосиновой лампой, закинув на него баул. Но забраться туда по перекладинам на опорном столбе не успела. Забегали по проходам суматошные, крикливые зиммеркоменданты, выгоняя новосёлов наружу, без верхней одежды: «Скоро! Скоро до лазни!». Лазней оказалась помывочная, попросту баня. Слава Богу, в неё подавалась тёплая вода из прилегающего сарая с большим котлом и паровым дезинфекционным аппаратом, наводившим ужас на лагерных вшей, но отнюдь не уменьшавшим их поголовье. О вошебойке новоприбывшие узнали позже, когда, после помывки, на месте снятой одежды обнаружили чьи-то лохмотья, может быть оставшиеся после умерших предшественников. Впоследствии каждый мог найти своё бельё и платье, обработанное перегретым паром, но ведь сначала их надо было узнать. Невольно сравнивалось описанное отцом Григорием (в пересказе его сына) с тем, что постепенно открывалось глазам Феодоры. Она признала, изменения произошли в лучшую сторону: вот отхожее место – уже не ров с перилами, теперь крытая выгребная яма, трактир, каланча, добротное узилище с камерами-одиночками, вот барак с каменными печами, построенный под больницу; трупы не ждут погребения, находясь сутками среди живых, а перемещаются в покойницкую, потом, если друзья похлопочут, в церковь. И хмурый медицинский персонал, вестники смерти в белых халатах, заменён на врачей и сестёр милосердия со славянской внешностью, видимо, из числа заточников. Австрийские эскулапы посчитали более безопасным практиковать в близком тылу сражавшихся армий, чем на передовой тифа. Разнообразилась аптека: к чудо-мази неизвестного состава и универсального нафталина добавилось что-то в порошках, таблетках и флакончиках. Для усиления сопротивляемости организма болезням власти обязали всех вышагивать днём zwa-a-zwa вокруг палаток в течение получаса. Под охраной австрийской вахи теперь позволялось выходить за ворота группами по двадцать человек. А там две крамницы (или кантины) со всякой всячиной; можно купить добавку к лагерному столу, вплоть до шоколада и колбасы, у кого водятся деньги, книжку, туалетные принадлежности, свечи, бельё, верхнюю одежду и обувь, разрешается отправить письмо из специального почтового отделения «Zettling-Thalerhof», если пройти, опять-таки строем и под охраной, в сторону сосен, между жилым офицерским домом и одним из ангаров. По пути, посмотрев направо, можно отвлечься от печальной действительности зрелищем взлетающих с аэродрома самолётов и часто падающих на соседний с ним цвынтар, то есть лагерный могильник, по размерам приближающийся к городку полуживых.
Кто посылок и денег из дому не получает, волен немного подработать на общем огороде, рытьём могил, в прачечной, на прокладке дорожек, вообще, на обустройстве территории за десять геллеров в день (цена головки чеснока в кантине у буфетчицы Юльки Дувал, безбожно обиравшей бессловесных покупателей). Вошли в моду азартные игры, несколько проституток всегда были при деле. Некий делец иудейского вероисповедания хитростью раздобыл помещение под комнату свиданий. Разрешили писать и рисовать. Люди творчества, художники и литераторы, вышивальщицы, мастера поделок, певцы и музыканты, обрели отдушину в страшной действительности. Отважные обратились к сатире, наказуемой решительно и жестоко, - пошёл по рукам рукописный журнальчик «Талергоф в карикатурах». Заключённые знали, кто автор, - молодой поэт из Зборова Василий Ваврик, переведённый из крепости Терезин, где он умудрялся выпускать листки, озаглавленные «Терезинская вошь». Власти нередко наказывали его за всяческие нарушения режима мест заключения, однако он ни разу не был схвачен за руку с пером и карандашом, когда составлял свою хронику житья-бытья за решёткой и за колючей проволокой в жанре «чёрного юмора», иначе не избежал бы подвешивания на столбе. Кормить заточников стали три раза: на весь день по половине солдатского хлеба из ржаной муки; утром и вечером, как прежде, по варехе тминного супа (можно было заменить на эрзац-кофе); к обеду - супа мясного с крупой, на второе понемногу фасоли или картошки; раза два в неделю перепадала красная конина, требующая отменных зубов. Посуда от империи Габсбургов выдавалась однообразная – солдатские котелки из жести или только крышки от них; о ложках и прочих предметах столового прибора каждому заключённому надлежало заботится самому. Деньги из дому и посылки иногда доходили до адресатов, что как-то поддерживало голодных.
***
Но ощущение гнёта несвободы не скрашивается улучшением комфортности существования узника. Кусок, брошенный голодному его насильником, съедается помимо чувств, при этом испытываемым, однако благодарность к руке дающей не возникает, скорее наоборот, ибо она и здесь творит насилие над самосознанием подневольного, унижает его необходимостью принять брошенный кусок. На сытый желудок усиливается тоска по всему, что осталось за запертой дверью. Даже взятые под стражу в собственных дворцах мечтают, как о высшем благе, вырваться за его стены и готовы отдать за это всё, чем обладают. Наибольшим злом в Талергофе для заключённых было всевластие хозяев во главе с герром полковником. Правда, по истечении первой зимы хозяева чаще находились за воротами, оставляя за колючей проволокой, в узилище, свои глаза, уши и волю, обязательную для исполнения. Практическая работа перешла в руки зиммеркомендантов, как правило, отбираемых из галицких украинцев (старорусины называли их ещё австроукраинцами), отвечающих за каждого списочного узника. На втором году войны австрийские власти стали более внимательно присматриваться к своим подданным сшитого на живую нитку королевства Галиции и Лодомерии, рутенам, отделяли благонадёжных от «обмоскаленных», тем не менее освобождение австроукраинцев происходило не так быстро, как тем хотелось бы (немцы к своей «бухгалтерии» относятся с немецкой тщательностью).
Случалось, освобождённый, оказавшись между Сциллой и Харибдой - между возможностью возвратиться к себе домой, где на постое то русские, то солдаты Франца-Иосифа, и перспективой быть мобилизованным в австро-венгерскую армию, считал за благо остаться в лагере надзирателем. В зиммеркоменданты предлагали себя и те из русинов, которых начало войны застало вдали от дома, в безопасном тылу, вмещавшем в себя и «лагерную зону империи». В случае неповиновения со стороны обычных заточников распорядители-надзиратели кликали солдат из команды- вахи. Многие надеялись на послабления при такой «автономии», когда в ограде «титульная нация», представленная австрийцами, осталась в двух небольших караульных помещениях. Надежды не оправдались. Отец Григорий, безбородый униатский священник, найденный сыном и представленный им Феодоре в многочасовой очереди за хлебом у кантины, поделился горестным наблюдением с ней, озадаченной бессмысленным поведением надзирателя, отвечающего за порядок у окна выдачи продуктов. Лишь появился мимоходом караул с австрийским офицером, «мазепа», упитанный завсегдатай лагерной кухни, начал наскакивать с придирками на усталую, смирную очередь - завизжал, посыпал оплеухами и грязными словами. «Не удивляйтесь, дочка, эти перекрасившиеся в украинцев русины большие варвары, чем немцы. Притом (знаете, есть у нас поговорка), набольше болит человека, если укусит его домашний пёс». Не предполагала русская черногорка, что очень скоро ей придётся стать объектом изощрённых глумлений самого верного хозяевам из сторожевых псов лагеря.
Раздел: 