Патрульный офицер, остановивший Феодору на вокзале в Граце, в иных обстоятельствах может быть и не последовал бы бесчеловечному совету командира подразделения союзных уссовцев конвоировать подозрительную женщину в ближайший лагерь для интернированных. Но австриец был уроженцем Штирии, переживавшей в то время трагическую для неё весть о разгроме в пух и прах Грацкого полка русскими . Многие семьи оделись в траур, сам лейтенант потерял дядю. Патриотизм его был уязвлён. А тут из уст сотника прозвучало «русинка», почти «русская». Да что «почти»! Она хуже русской, она москвофилка не по рождению, что простительно, а по убеждению. Её место в Талергофе, по сравнению с которым даже крепость Терезин, превращённая в узилище для врагов Австро-Венгрии, может показаться санаторием. Verrathensche Hunde! Более года назад этих мерзких предательских собак именно солдаты Грацкого полка конвоировали от Львова до столицы Штирии, а сейчас он не откажет себе в удовольствии, в память о полегших в Галиции земляках, одной из них помочь добраться до заслуженной ею конуре. Куда девалась офицерская галантность!
- Marsch, marsch!
Задержанную втолкнули в проходящий товарный поезд, битком набитый арестантами. Крытые площадки по торцам вагонов занимали солдаты в шинелях, с гверами за спиной. Лейтенант, передавая задержанную командиру охраны, представил её словами сотника сечевиков, козырнул и отправился нести патрульную службу на своём участке вокзала в Граце. Поезд здесь стоял долго.
Свет в холодный вагон проникал через два закрытых наглухо иллюминатора в углу под крышей. Глаза Феодоры не сразу привыкли к полумраку. Публика здесь была разношёрстной - крестьяне в постолах, сераках и кожухах домашнего изготовления, бородатые священники в зимних рясах под верхней одеждой и безбородые, похожие на пасторов белыми воротничками; «разночинные» горожане, судя по платью; мужчины и женщины, молодые и старые, дети всех возрастов. Большинство ехало вповалку на нарах в три уровня, некоторые сидели на них в самых живописных позах среди разбросанной поклажи; нервные вышагивали по свободному узкому пространству между рядами «спальных мест». Разговоры, видимо, давно иссякли. Иногда раздавались отдельные громкие слова, стон, вскрик, детский плач, ленивая перебранка у отгороженных досками в противоположных концах вагона отверстий в полу. Запах немытых тел. Спёртый воздух. Зашелестел монотонно чей-то монолог шёпотом, слов не разобрать; скоро пресёкся, и тот же тихий мужской голос, показалось Феодоре, будто окликает её из тёмного угла: «Фрейлейн!.. Фрау! Кам! Идите сюда». Всмотревшись, различила в темноте кого-то в белом. Он похлопал рукой по свободному месту возле себя на нижних нарах. Феодора отозвалась на приглашение, примостилась рядом с позвавшим её мужчиной. На нём была вязания куртка из отбеленной шерсти. Худ. Оброс щетиной. Он назвался иереем Греко-католической церкви, отцом Александром; «Феодора», - ограничилась она своим именем. Её произношение навело священника на вопрос: «Вы сербка?» - «Черногорка», - (в ответе на вопрос была полуправда). – «Тогда вы нас поймёте. Мы русские, из Галичины». Вокруг лица, мужские и женские. Некоторые вымученно ей улыбаются, считая, что новенькая нуждается в ободрении.
***
Её появление прервало негромкий рассказ священника. Он любезно повторил для неё, что, похоже, его везут в вязницу вслед за родителем, тоже священником. Отец Григорий был схвачен жандармами по доносу «мазепы» больше года назад на выходе из Греко-католической церкви в прикарпатском селе. Ему поставили в вину неукоснительное следование обрядам Греческой церкви, оставленным в 1569 году православным Речи Посполитой, насильственно переведённым в Унию продажными пастырями высоких рангов. Недавно от него пришла домой из Талергофа (в Штирии, близ Граца) сразу пачка писем, писанных иносказательно. Только сын и понимал, читая между строк. По ним можно представить, что ждёт пассажиров этого товарняка по прибытии в известный уже всей Европе лагерь. Рассказчик достал из голенища сапога исписанные листы, но от намерения читать отказался (в такой темноте строчки сливались) и коротко пересказал, чем встретил Талергоф первую партию из двух тысяч узников, разновозрастную, обоего пола, осенью первого года войны, когда русские уже заняли Львов и осадили Перемышль.
Несчастных пригнали в пустынную местность, и первые несколько дней они провели на охапках соломы под открытым небом, то дождливым, то осыпающим мёрзлой крупой, в плотном кольце сменявшихся у костров караульных. Солдаты, офицеры, начальство, хозяйственники лагеря, всяк со своим имуществом, заняли служебные помещения при авиационных ангарах, возведённых до войны у сосновой рощи. В самих «гангарах» разместили часть интернированных, в основном, попавших под подозрение лояльных власти «украинцев», ожидающих освобождение из-под стражи, когда растерянная от поражений Вена разберётся, кто ей враг, кто друг, а лучших австрийцев, чем «украинцы» Галичины, в империи Габсбургов не было. Есть давали два раза в день – по одной варехе (из словаря отца Александра) тминного супа и по куску хлеба, сырого и липкого, изготовленного из отходов самой низкопробной муки, конских каштанов и тертой соломы; доедали привезённое собой; некоторые, при деньгах, могли воспользоваться немыслимо дорогой лагерной лавкой. От такой еды не всегда успевали отбежать в сторону…
Потом поставили длинные двухсотместные палатки и втиснули в каждую по пятьсот человек. Общей кроватью, в четыре ряда, стала земля, подстилкой – те же вязанки соломы; укрывались верхней одеждой. Спёртый воздух и смрад были единственным источником тепла. Стебли злаков стирались, смешивались с грязью, с потом немытых тел, с фекалиями малых детей и больных, образуя лучшую почву для неисчислимых микроорганизмов, червей и насекомых, а масса скученных людей стала их обильной пищей. Видимые и невидимые глазом паразиты, размножавшиеся чрезвычайно быстро, достигающие фантастических размеров, питаясь соками людей, изгрызали живую плоть, нательную, даже, трудно представить, верхнюю одежду. И невозможно поверить: десятки обессиленных узников попросту загрызли вши. От недостатка пищи, отсутствия лекарств, от переохлаждения немощных становилось всё больше, а обессиленные не в силах были противостоять заразным болезням, разносимым по лагерю всей этой процветающей живностью, - холере, брюшному тифу, дифтерии, малярии. Люди умирали от болезней внутренних органов, от поносов, рвоты с кровью, чахотки, гриппа, даже от пореза пальца и натёртой мозоли. Убивали также пули часовых, когда обезумевшие от страданий (это были, в основном, молодые мужчины) вдруг выбегали из духоты палаток, пытаясь вырваться на волю через колючую проволоку. Нередко к преждевременной смерти приводили бесправного узника или узницу со слабым здоровьем, вконец подорванным лагерной жизнью, удар палкой, пощёчина, просто обидное слово, какое-нибудь действие команды, унижающее человеческое достоинство или злорадное пожелание мазепы-надзирателя: «А бодай-бысте, москвофилы, вы все тут пропали!». Виселицы пустовали редко. Считалось гуманным, если злостных нарушителей порядка или неисправимых врагов Австро-Венгрии (степень вины определяло лагерное начальство) подвешивали за шею. Гораздо большие муки испытывали жертвы экзекуций при anbilden - подвешивании за связанные за спиной руки или за ногу. При последнем «наказании», назначаемом и за такой проступок, как курение ночью среди спящих, смерть наступала от кровотечения из ушей и носа, искусственно вызванного инсульта; выжившие потом до конца своих дней мучались страшными головными болями, сходили с ума.
***
Чувствовалось, отец Александр перечитывал письма много раз. Он не только передавал стиль изложенного на бумаге, он заражал слушателей настроением свидетеля описываемых ужасов, под жёсткий ход наконец-то тронувшегося поезда.
Одну из палаток приспособили под лазарет, поскольку хозяева положения сами подвергались смертельной опасности от соседства с тысячами инфицированных. Врачи, преимущественно австрийцы или евреи, не скрывали равнодушия и нередко враждебности к интернированным. Не спасать лагерное стадо «русских свиней», а организовать его вымирание с немецкими деловитостью и тщательностью, с сохранением «европейского лица», респектабельности высшей расы культуртрегеров, изолировать это гноище от избранных чад империи призваны были венские последователи Гиппократа.
Узники считали их служителями мертвецкой; сестёр милосердия, прикрытых красным крестом, - женщинами без сердца, фуриями. По утрам, обходя жилые палатки, служители гуманной профессии приближались к больным с неприязненными лицами, браня нерасторопных, слабых, неспособных объяснить своё состояние. Боясь заразиться, осматривали людей с безопасного расстояния, заостренными палками отличали умерших от тех, кто ещё подавал признаки жизни. К больным, переведённым лазарет, подход был тот же. Скончавшиеся после осмотра оставались среди больных до следующего утра. О каком-нибудь лечении погибающих людей и речи не было. Какой-то вонючей мазью, наподобие дёгтя, смазывали раны и все наружные болячки, дустом пересыпали всех и всё, в предупреждение заразных болезней. Третьим «снадобьем» была чёрная, гнилая вода из мелких колодцев. Массовые процедуры длились на холоде, даже в мороз, часами; голых людей солдаты гнали, словно скотину, тростями к «купальне» (с особым удовольствием армейские остроумцы хлестали молодых женщин по голым задам), заставляли стоять в очереди за ведром студёной воды. Временно избавившиеся от вшей умирали от воспаления лёгких после таких «лечебных ванн».
Когда холод стал невыносимым, нагнали военнопленных из русского лагеря. Мастера деревянного строительства (удивительными умельцами описал их отец Григорий) стали возводить рядами бараки, в виде землянок и надземных построек, в одну доску, крытых толем; устроили вдоль стен нары и поставили по две железные печки в каждое помещение. На главной улице поднялся над крышами в образе однобашенного костёла малый униатский храм, а священники православной Буковины и галичане, вернувшиеся с паствой в православие, не довольствуясь молельным домом, добились открытия скромной часовни. Эти новшества, сказал молодой священник, его родитель описал в последнем из полученных дома писем. Отец Григорий с досадой признавался, что некоторые послабления в лагерной жизни (как-то: улучшение питания, медицинского обслуживания, удовлетворения духовных потребностей, вообще, бытовых условий), вызваны были деятельностью в Вене «Украинской комиссии». Та, разумеется, энергично добивалась освобождения своих, сменивших самоназвание предков «русины» на «украинцев» и тем не менее попавших с началом войны под неразборчивый каток репрессий. Стали наезжать в Талергоф различные комиссии, выявляя и освобождая свидомых украинцев. Но среди ревизоров попадались люди совестливые и сердобольные, бывало, влиятельные. Один чиновник, осмотрев лазарет, высказал мнение, мол, это не медицинское учреждение, а «нужный магазин» (Феодора так и не поняла, что это такое, перевела как «нужник»); генерал Бачинский, поставленный главным инспектором заточников, разрешил им получать книги, прошедшие цензуру, обращаться в высшие инстанции с жалобами. Да и сами заточники, стойкое меньшинство старорусинов, не раскаявшееся под гнётом страшных обстоятельств в русском выборе, пережившие первую зиму в мёртвой долине, уже умели постоять за себя. Увы (вздыхал отец Григорий даже в пересказе своего сына), меньшинство! Большинство – и грамотные галичане, «русофилы» по взглядам, привитым учителями и книжкой, и тёмная сельская паства священников, верных греческому обряду, - в нечеловеческих условиях лагерной жизни стало обвинять во всех несчастьях своих светских и духовных поводырей: «Вот куда вы нас завели! Лучше было нам записаться в украинцы или поляки или даже в жиды!»
Раздел: 